23

Пытаюсь заглушить свои страдания таблеткой успокоительного; звонит швейцар. Дом Райны и Джереми – один из тех громоздких, навороченных, призванных вызывать зависть домов, которые вы можете увидеть в журнале «Архитектурал дайджест»; он достался им благодаря весьма мудрому вкладу Джереми в компанию, разработавшую GPS для айфонов. (На данный момент Джереми – режиссер-постановщик документальных фильмов; никогда не могла понять, что под этим подразумевается. Райну спрашивать бесполезно.) Двумя этажами выше живет Вера Вонг; по слухам, здесь же обитает любовница Трампа.

Я лежу на тахте в гостиной, хотя эта комната – только для понтов и ни в коем случае не для детей – ни при каких обстоятельствах! Райна так и говорит им – не играть в гостиной ни при каких обстоятельствах, ясно?

Входит Никки, на ходу читая очередной номер «Еврейской жизни», и говорит:

– Швейцар звонил. Там вас ждет какой-то тип.

Я резко сажусь, стены качаются туда-сюда, прежде чем наконец принять устойчивое положение; прекрасный, волшебный эффект отупляющей пилюли.

– Это Шон?

– Дядя Шон? – спрашивает он.

– А ты знаешь какого-то другого Шона? – в свою очередь спрашиваю я.

– Вообще-то знаю. Парень из класса, папаша у него – гендиректор клуба «Янки», поэтому он вечно продает нам всякую крутую хрень с автографами. Я все хотел разжиться мячом Джитера, но…

– По всей видимости, это не тот Шон, – перебиваю я.

– Само собой. Но вы же спросили! И кстати, вы можете отвезти меня в Иерусалим?

– В Израиль?

– Что-то мы с вами сегодня не гармонируем, – и он уходит. Я кричу ему вслед:

– Эй, так не подобает себя вести достойному еврею!

Он не отвечает; я слышу, как в конце коридора захлопнулась дверь. Надо, надо написать Аманде, потому что я плохо заменяю мать… но тут я слышу дверной звонок и забываю обо всем.

Тео протягивает мне гардении.

– Ты помнишь… – говорю я.

– Почему же я должен забыть? – отвечает он.

Когда мы с Тео только познакомились, я зарабатывала двадцать две тысячи долларов, будучи паршивым заместителем паршивого администратора. В Нью-Йорке на эти деньги можно снять комнату размером с ванную, а на сдачу питаться пиццей. Родители помогали мне, но не слишком. Папа, само собой, считал, что я сама найду выход, сама справлюсь, и в целом я справлялась.

В первый год нашего романа я не так-то много могла себе позволить. Единственной моей слабостью были гардении. Каждый месяц я покупала букет, даже когда следовало бы сэкономить. Но они были так роскошны, а запах напоминал мне о маме. После того как они увядали, они еще дня три стояли в вазе – я была не в силах выбросить такую красоту в мусорный бак, так что Тео делал это за меня.

Я забираю у него гардении, кладу на журнальный столик.

– Райна пригласила меня на салют, – говорит он, словно объясняясь, почему оказался здесь. Потом, указывая на цветы: – Их надо поставить в воду.

– Я знаю, – отвечаю я и снова сажусь на диван. Он не знает, куда деть руки, наконец прячет их в карманы и тоже садится. Входит Олли, босой, в майке из конопляной ткани и шортах.

– Ух ты, Тео! Класс! Привет!

Они бьются кулаками – эдакое мужское приветствие, – а потом сжимают друг друга в объятиях. Олли смотрит на меня, затем на Тео, затем снова на меня.

– Ну, я тут просто мимо проходил. Шел на кухню за смузи.

– Рад тебя видеть, Олли. Обращайся… если чем могу помочь.

– Все нормально, дружище. Все нормально. Но если повяжешь ленточку, мне будет приятно. Я тебе сейчас принесу из комнаты.

Тео сужает глаза, провожая взглядом Олли, потом качает головой и чуть слышно смеется.

– Некоторые люди не меняются. Помнишь, когда он приехал из Уэстлейской церкви? Про что он тогда рассказывал?

Я пытаюсь вспомнить, но то ли это было слишком давно, то ли из-за принятых таблеток мое сознание расплывается. Но наконец мозг включается:

– Про китайскую медицину. Он хотел изучать китайскую медицину.

Тео хохочет во весь голос.

– Точно! Не могу поверить, что Уэстлейская церковь так высоко ее ценит.

– А потом его выгнали, потому что папа отказался платить за такое обучение, – я тоже смеюсь, а потом разговор исчерпывается. Смотрю на Тео, отвожу взгляд.

Он стал красивее, чем восемь лет назад. Он всегда был классным, привлекательным в том смысле, что хотелось смотреть на него еще и еще, а его скулы наверняка оценили бы издатели журнала «Тайм». Но теперь, много лет спустя, вокруг его глаз появились морщинки, и они придают солидности. Теперь он красив не той мальчишеской красотой, какую не воспринимаешь всерьез. Лучше бы я не заметила эти перемены.

– Не помню, когда в последний раз нервничал, – говорит он.

– С чего бы тебе нервничать? – удивляюсь я. Уверена, я тоже нервничаю, просто не замечаю этого из-за успокоительного.

– Ну, во-первых, я отправил тебе два сообщения.

Я вздыхаю. Не то чтобы я не хотела ему отвечать, просто я не знала, как ответить. Получалось то слишком много, то недостаточно. Не знаю. По тем же причинам я не стала писать ему сообщений на «Фейсбуке».

Черт бы побрал тебя, Марк Цукерберг! Как тебе удалось понять смысл жизни?

– Послушай, Уилла, ты однажды уже послала меня куда подальше, и если не хочешь, чтобы я появлялся в твоей жизни, просто пошли меня еще раз. Отправь меня в отставку.

– Я… – Пытаюсь сказать хоть что-то, но то ли мои чувства слишком притупились и я не могу составить осмысленного предложения, то ли вообще не знаю, что сказать.

– Я пришел выяснить… мне нужно спросить одну вещь. И если после того, как ответишь, ты больше не захочешь меня видеть, я уйду. Навсегда.

– Никто не знает, что такое навсегда, – откинувшись назад, закрываю глаза. – Как говорит мой отец, навсегда – всего-навсего слово.

– Кстати, с твоим папой все хорошо?

Я машу больной рукой и тыльной стороной гипса вытираю лоб.

– Да! Операция вчера прошла удачно. Теперь он почти как новенький. И еще совсем не против умереть и оставить нас одних, потому что на нас ему насрать.

– Извини, я не понимаю…

– Открой глаза и начерти свою карту, Тео!

– С тобой все в порядке?

Подняв голову, вижу его озабоченный взгляд.

– Извини, – говорю я. – Я приняла антидепрессант. Не знала, что ты придешь. Последние два дня были тяжелыми.

– Ой, – говорит он, дружелюбно улыбаясь, – давай тогда поговорим потом. Когда у тебя будет ясное сознание.

– Почему бы целыми днями не принимать таблетки? – говорю я, снова прижавшись спиной к подушкам и чувствуя, как меня окутывает блаженное тепло таблетки. – Жизнь гораздо лучше, когда ничего не имеет значения.

– Не говори так.

– Ладно, не буду.

– Все имеет значение. Я думал, ты пытаешься доказать именно это.

Танец фейерверков начинается около девяти. Райна разрешает детям лечь попозже, пусть даже завтра они превратятся в чудовищ. Тео с нами – когда он уже выходил из гостиной, не желая усиливать возникшее между нами напряжение, Джереми налил ему скотча и предложил остаться. Отчасти потому что собирался инвестировать деньги в новую кинокартину и «хотел задействовать мозги Тео».

Мы стоим на крыше дома Райны. Прекрасный манхэттенский вечер – довольно теплый, чтобы чувствовать его всей кожей, но не настолько жаркий, чтобы страдать от духоты. Небо ясное, несколько звездочек проглядывают сквозь яркие огни Нью-Йорка. Райна и Джереми болтают с соседями, которые открыли шампанское и теперь лакомятся оливками, дыней с ветчиной на шпажках и прочими фуршетными блюдами Ист-Энда. Свесившись с балкона, ощущаю, как бриз ласкает мои щеки, и удивленно смотрю на большой страшный мир, думая – как же получился такой кавардак? Впрочем, в моей жизни всегда был кавардак: в пять я наконец из Уильяма стала Уиллой, в двенадцать получила от отца скейтборд. Теперь мне тридцать два. Сколько же это будет продолжаться?

Я чувствую, как Тео гладит меня по спине; он рядом, ждет, когда начнется праздник фейерверков.

И он начинается.

Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум.

Желтые, розовые, алые. Звезды, цветы, в самом конце – флаг Америки.

– Никогда не понимал, как они это делают, – говорит Тео, задрав голову в небо. – Такие фигуры, такие линии…

– Я давно уже не пытаюсь понять, – отвечаю я.

Он переводит взгляд на меня, и долю секунды я вижу на его лице чувство, не свойственное Тео, – грусть.

– Продолжай пытаться, – говорит он, снова глядя в небо. – Всегда есть ответ, даже если ты уверена, что никакого ответа нет.

Потом, когда салют закончился и Тео вежливо пожелал всем спокойной ночи, я понимаю – он так и не спросил у меня, что хотел. Надо бы написать ему сообщение – да, я хочу написать ему сообщение:

Здоровой рукой я начинаю набирать текст, но решимость покидает меня. Некоторых вопросов лучше не касаться. К тому же я теперь в здравом уме, а значит, вряд ли найду ответ.