16

Жители Сиэтла готовы божиться, что летом там не бывает дождя. На деле весь следующий день – дождливый и промозглый, и это очень хорошо, потому что я не в силах шевельнуться. Ванесса сидит в коридоре отеля и пишет свою книгу, а я валяюсь в постели, спрятавшись от звонков Райны в частности и жизни в целом.

Я узнала все, что могла узнать о деле Оливера, из TMZ и «Пейдж Сикс», и я не могу сказать, в чем дело – в том, что он мой брат и я ему доверяю, или в том, что он хорошо изображает детскую невинность («Намасте, друзья мои!»), или в том, что отец промыл мне мозги и теперь я верю – будет так, как должно быть, – но только я уверена, что Оливер совершил все эти преступления просто по наивности. Я верю ему, когда он, стоя между Райной и своим рекламным агентом, о существовании которого я даже не подозревала («У Олли есть рекламный агент?» – пишу я Райне), перед клубом «Йогаголики», где они решили привлечь внимание сочувствующих лиц, теребит свои четки и очень спокойным, но отнюдь не высокомерным тоном заявляет, что не верит в капитализм, и если кого-то здесь и можно считать жертвой, так только его самого, его единомышленников и других преданных ему людей, которых тоже одурачил учитель Дари, убедив вложиться в свою пирамиду.

Пожалуй, правильнее всего – а не только легче всего – было бы вернуться в Нью-Йорк. Лететь туда немедленно, хотя я и не смогу ничего посоветовать. Может быть, только морально поддержать брата и сестру, но, по правде говоря, они меня не очень-то поддерживали, когда моя жизнь рухнула. Когда я улетала в Сиэтл, Райна вручила мне упаковку успокоительного, а Оливер – лечебное ожерелье, которое так и лежит у меня в косметичке. Но все равно это не та поддержка, которой ждешь, оказавшись на самом дне.

В дверь моего номера стучат, и глухой голос говорит:

– Обслуживание в номера!

Ванесса обещала прислать для меня курьера с завтраком, так что я выползаю из кровати – сухожилия скрипят, поясница вот-вот взорвется, а между лопатками так вообще настоящее минное поле. Сначала я пытаюсь натянуть спортивные штаны, но стоит ли нагибаться и испытывать агонию? Так что я оборачиваю вокруг тела полотенце и волочусь к двери.

Не надо было отменять бег по воскресеньям с Шоном, думаю я. Может быть, начать сначала? Написать ему: давай снова бегать вместе. Давай вместе переписывать план Вселенной. Добавим в наш «Список дел» забег каждые три недели. Звучит неплохо. Классно звучит.

Я уже говорила, что мы вместе решили завязать с бегом по воскресеньям? Вообще-то так решила я. Мы ведь уже поженились, так зачем держать себя в форме? Не лучше ли наслаждаться воскресеньем, как завещал Господь? Выходной же! На мои слова Шон ответил, что до этого момента и знать не знал о моей религиозности, и поинтересовался, всегда я верю в Бога или только когда мне выгодно. Я уселась на диван и задумалась, не прав ли он. Но бегать все равно не хотела.

Вечером того же дня, когда мы отправились в Hop Lee, до меня дошло, что религия у меня своя собственная; все члены моей семьи были идеологически обработанными жертвами культа Ричарда Чендлера, и веры в него (или неверия, в случае Райны) уже хватало. Без этого достаточно трудно проводить дни напролет, рационализируя, теоретизируя и расставляя все на свои логические места, так что если я не верила в Бога – настоящего Бога, – кто стал бы меня за это винить? Богом был мой отец. Во всяком случае, все внушали мне именно это.

– Обслуживание в номера! – вновь повторяют за дверью.

– Иду, – отвечаю я в надежде на жирную яичницу, но так как она непременно напомнит мне о Шоне, я передумываю и молюсь, чтобы принесли бельгийские вафли.

Открываю дверь.

Ищу глазами тележку с едой, но никакой тележки не вижу, зато вижу Теодора (кто бы сомневался!).

– Прости, – говорит он. – Так надо.

– Ничего и не надо, – говорю я. – Даже совсем не надо.

Он протягивает руку, которую прятал за спиной. В руке тарелка с вафлями.

Я качаю головой (хотя он, на минуточку, основатель В.А.У.). Он улыбается.

– Ну, решайся. Дай хорошему парню шанс.

Я улыбаюсь в ответ.

– Хорошо. Но только потому, что я умираю от голода.

Однажды, когда мы с Шоном только начали встречаться, мы стояли в очереди за попкорном; в кино шел новый «Бэтмен». Шон знал автора нескольких спецэффектов, поэтому быстро и оживленно болтал о том, что нам предстоит увидеть. Две девицы позади нас услышали, заинтересовались и сказали: ух ты, как круто! Ты знаешь того, кто работал над фильмом?

И, пока очередь ползла вперед, Шон включил их в разговор и с радостью поведал все секреты; девицы придвинулись к нему ближе, а меня оттолкнули чуть в сторону.

В конце концов мы купили попкорн и газировку, девчонки – лакрицу и еще что-то, и по дороге в зал одна из них, посимпатичнее, сказала Шону, думая, будто я не слышу: «У тебя нет кольца; можешь как-нибудь мне позвонить».

Я повернулась в тот момент, когда она вручала ему бумажку с номером.

Шон замер как контуженный, потом улыбнулся дебильной улыбочкой, а потом заметил, что я все видела, и обвел меня трогательным взглядом – типа он вообще не понимает, что за хрень происходит; а потом смял бумажку и засунул в урну. Он поздно расцвел – в старших классах был кожа да кости, да еще прыщи и комплексы. Его подружка по колледжу, однако, была очень даже ничего – из Миссулы, немного скучноватая и не меньше Шона любившая читать «Популярную науку»; она порвала с ним, когда после выпуска переехала в Сент-Луис. Так что тогда, в кинотеатре, он был еще не привыкшим к своей привлекательности или простому факту, что программисты правят миром. Он все еще был ребенком, игравшим в «Подземелья и драконов» в подвале с соседскими ребятами.

В тот же вечер, чуть позже, я спросила, почему он выбрал именно меня – это прозвучало довольно самонадеянно, потому что мы еще не были помолвлены, у меня даже кольца не было.

– Не знаю, – сказал он, – мы подходим друг другу. Ты – Швейцария, я тоже.

Так и было. Поэтому я не стала спорить.

Видимо, я не заметила, как мы перестали подходить друг другу, как он перерос меня. Как неотесанный старшеклассник наконец обнаружил, что, придя на выпускной, заставит королев выпускного бала кусать с досады локти.

Но что такое досада?

Я думаю, она включает в себя многое. Но по большей части она – начало склизкой тоски, с которой смотришь в прошлое и спрашиваешь себя, почему не знал ответов на вопросы, когда они были так очевидны.

Теодор сидит у меня в номере, на стуле с подлокотником, а я неуклюже перебираюсь в кровать, на ходу потуже завязывая полотенце, чтобы не вывалилась грудь. Он аккуратно ставит тарелку с вафлями передо мной на подушку и возвращается на свое место – безопасное расстояние, с которого мне ничего не угрожает. Я знаю – он делает это не намеренно; такова вторая натура Тео. Вот что он делает: угадывает ваши инстинкты и действует согласно им раньше, чем вы сами их осознаете.

– Я в любой момент могу уйти, – заявляет он, устроившись поудобнее. Я смеюсь.

– Какое же ты трепло!

Он тоже смеется, потому что это не так, но порой бывает именно так. Потом говорит:

– Я просто хотел увидеть тебя, поговорить с тобой. Но не хотел причинять тебе неудобств.

Я беру вафлю и откусываю, тяну время, разглядываю его – сильно ли он изменился за эти восемь лет? Вообще-то не очень. Он по-прежнему по-мальчишески красив, по-прежнему носит очки в черной оправе, придающие ему очарование, по-прежнему худой, но достаточно сильный для велопробега на двадцать миль. Он стал увереннее, хотя уверенность всегда была ему присуща; он легко идет с ней по жизни, словно знает ответы на все вопросы. Довольно часто и в самом деле знает. Откинув темно-русые волосы со лба, он поправляет очки, и я ощущаю знакомое чувство, близкое чувство, подобное тому, что я ощущала, когда мне было двадцать один год и я влюбилась в него.

Стараясь не думать об этом, я говорю:

– Просто у меня сейчас много всего происходит, вот и все.

– Вот и все?

Некоторое время молча жую.

– Ну хорошо, не все.

– Ты же получила мое сообщение? На «Фейсбуке»?

– Ты знал, что жена Марка Цукерберга заставила его подписать контракт, прежде чем они начали жить вместе? – Я беру маленькую бутылочку сиропа и пытаюсь открыть.

– Я знал, – говорит Теодор.

– Ты знал?

Он забирает бутылочку, открывает и возвращает мне. Я окунаю край вафли в сироп.

– А мой муж не разрешает мне даже навещать его в Пало-Альто, не говоря уже о контрактах.

– Ванесса мне все рассказала, – говорит он. – Сочувствую.

Я перестаю жевать и смотрю на него. Мысли Тео всегда было нелегко прочесть, по большей части потому, что он был мастером говорить людям те слова, которые они хотят услышать, – даже если они сами не осознавали, что хотят услышать именно их.

– Я тебе честно скажу, – говорит он, и я чувствую, как горят мои уши. – Не буду лицемерить. Он сделал гадость. Это не брак, это не в богатстве и в бедности, не в болезни и здравии.

Я пожимаю плечами.

– Не надо. Не пожимай плечами. Так и есть. Очень подло, эгоистично вот так взять и уехать.

(Недостатки Шона, 5. Оказывается, он настоящий засранец!)

Потом Тео добавляет, уже мягче:

– Вот почему я решил разорвать помолвку. Я не знал, смогу ли вечно быть с ней. То есть сначала думал, что смогу. А потом – болезнь, и все изменилось. Я не хотел нарушать данные ей обещания.

– Мне так жаль, что тебе пришлось пережить эту болезнь, – я глажу его коленку. – Я по крайней мере могла бы написать, что сочувствую.

Он кусает губу.

– Я хотел поговорить с тобой, хотел, чтобы ты мне помогла.

– Вряд ли я помогла бы, – говорю я, убираю руку в безопасное место.

– Почему ты говоришь такие вещи? Зачем?

На этот вопрос нет ответа, поэтому я говорю:

– Даже не представляю, как ты со всем этим справился. Я бы не смогла.

– Смогла бы, если бы пришлось. Всем приходится. Все могут. Все справляются. Порой жизнь – полное дерьмо, но люди выбираются. Нельзя просто плыть по течению.

Я стараюсь найти другую тему для разговора. Потому что меня и мои недостатки можно обсуждать целую вечность.

– Как к этому отнеслась твоя невеста? – спрашиваю я.

– К раку яичка?

– К решению разорвать помолвку.

– Не так хорошо, как к раку яичка. Примерно так хорошо, как ты предполагаешь.

– Так хорошо или нет? – Я улыбаюсь.

– Смотря какой смысл ты вкладываешь в слово «хорошо», – отвечает он, тоже расплываясь в улыбке. Затем, уже серьезнее: – Но это было правильно. Закончить все одним махом. Короткое счастье не стоит долгих страданий. Моя… бизнес-модель основана как раз на этом.

– Уверена, мой отец сказал бы – так назначено судьбой.

– Разорвать помолвку или сидеть с тобой в отеле Сиэтла после того, как разорвал помолвку?

– Тео… – Но мне больше нечего добавить, так что ладно уж. Разрываю вафлю пополам, протягиваю ему кусочек. Он берет, но не ест.

– Значит, ты получила мое сообщение, – он не спрашивает, а утверждает.

– Ты же знаешь, что получила, – я вздыхаю. – Ванесса тебе сказала… и я сама тебе сказала, на Рейнире.

– Я не должен был его отправлять, да?

– Нет… да… я хочу сказать…

– Потому что обычно я веду себя куда пристойнее. Когда могу прочитать чужие мысли.

– А я читала о тебе в «Таймс».

– Так ты читаешь обо мне в «Таймс»? – Закинув руки за голову, он откидывается на стуле и подмигивает мне, и я его ненавижу (и люблю!), потому что он такой, мать его, неотразимый. Он всегда таким был.

– Я на нее подписана.

– Уверен, что не подписана, – говорит он и смеется. – На сто процентов.

Я тоже смеюсь, потому что он прав; не такая я женщина, чтоб подписываться на «Таймс». Мысленно я отмечаю, что неплохо хотя бы скачать приложение, когда Тео уйдет.

– Я рада, что ты написал мне, – признаюсь я наконец. – И да, знаю, что уже говорила… но, Тео, так и есть – сочувствую, что у тебя рак. Я могла хотя бы попытаться найти нужные слова и ответить тебе.

– Сочувствуй моему яичку, – говорит он. – У меня-то все хорошо.

– Оно было хорошим яичком.

– Да. И мне очень его не хватает.

– Ох, – я расправляю плечи; мои глаза блестят.

– Хреново быть мной, – он тоже расправляет плечи; его глаза блестят еще ярче.

– Да ну брось, у тебя все классно.

– Да сама брось. Моя жизнь могла сложиться куда лучше.

Телефон, лежащий рядом со мной на подушке, вибрирует, и чары рассеиваются.

– Надо ответить, – говорю я. – Семейная катастрофа.

– В ваше семье это обычное явление.