25

В конце первой недели один бриарский чиновник по секрету сообщил Эгаре, что им совсем необязательно регистрировать свою сезонную торговлю или плыть дальше. Он сам был большим любителем американских триллеров.

– Только в дальнейшем будьте внимательны при выборе стоянки: французская бюрократия по природе своей – бескомпромиссна!

Сделав запасы продовольствия, электропитания, воды, адресов и номеров мобильных телефонов отзывчивых людей, живущих на воде, они вошли в боковой канал Луары. Вскоре по берегам мимо них поплыли замки, густые смолисто-душистые леса и виноградники, где выращивались такие знаменитые сорта, как «сансер-совиньон», «пуйи-фюме» и «пино-нуар».

Чем дальше они продвигались на юг, тем жарче становилось лето. Время от времени им попадались другие суда; на палубах загорали женщины в бикини.

На пойменных лугах ольшаники, кусты ежевики и дикие виноградные лозы сплетались в заколдованные первобытные леса, пронизанные золотисто-зеленым светом, в котором плясали пылинки. Между стволами поблескивала болотная вода, кое-где мелькали ягоды бузины, сквозили кривые буки.

Кунео вытаскивал из журчащей воды одну рыбину за другой, а на длинных плоских песчаных отмелях отдыхали серые цапли, скопы и крачки. Изредка в кустах всплескивали бобры. Это была старая добрая Франция, разворачивавшая перед ними свои прелести, – аппетитная, пьянящая, по-королевски пышная, зеленая и пустынная.

Однажды поздно вечером они бросили якорь у какого-то заросшего заброшенного пастбища. Стояла мертвая тишина. Они были совершенно одни, если не считать двух-трех сычей, время от времени перекликавшихся друг с другом через реку.

После ужина при свечах они вынесли на палубу одеяла и подушки и улеглись трехконечной звездой, голова к голове.

Прямо над ними светлым шлейфом, словно хвост гигантской кометы, протянулся Млечный Путь.

Тишина была оглушительной, а чернильно-синяя бездна ночного неба казалась воронкой, засасывающей их медленно, но верно.

Макс достал из кармана тонкую самокрутку с марихуаной.

– Я решительно протестую… – лениво произнес Жан.

– Есть! Вас понял, капитан. Мне ее дал один голландец, у него не хватило денег на Уэльбека.

Макс прикурил косяк.

Кунео принюхался.

– Пахнет как пригоревший шалфей.

Он бережно взял в руку самокрутку и осторожно затянулся:

– Брр! А вкус – как будто елку лизнул!

– Надо вдохнуть поглубже, втянуть дым в легкие и подержать как можно дольше, – посоветовал Макс.

Кунео сделал, как было сказано.

– О Мадонна!.. Клянусь своим фартуком!.. – прохрипел он, чуть не задохнувшись.

Жан, набрав в рот дыма, не торопился затягиваться. Какая-то часть его противилась, опасаясь потери контроля над телом и сознанием. Другая часть, наоборот, жаждала именно этого.

Он все еще был Жаном; в него словно была забита пробка из времени, привычки и застаревшего страха, не дававшая его печали вырваться на волю. Он чувствовал себя переполненным окаменевшими слезами, которые не пропускали внутрь ничего другого.

Он так до сих пор и не признался ни Максу, ни Кунео в том, что женщина, ради которой он обрубил концы своей жизни, давно превратилась в прах.

Как и в том, что его мучил стыд. И что именно стыд был причиной этого безумия. И что он не знал, зачем едет в Боньё, чтó надеется там найти. Мир? Его он вовсе не заслужил.

Ну ладно, еще одна затяжка ему не повредит.

Дым был горячим и едким. На этот раз он затянулся глубоко.

У него появилось чувство, как будто он лежит на дне моря – моря из тяжелого воздуха. Было тихо, как под водой. Даже сычи умолкли.

– Обалдеть – сколько звезд… – пробормотал Кунео заплетающимся языком.

– Наверное, мы летим прямо на небо, – сказал Макс. – Земля – это диск, понимаете?

– Или пицца-салями, – икнув, прибавил Кунео.

Они с Максом расхохотались. Их хохот вспорол речную тишину гулкими раскатами, насмерть перепугав зайчат в зарослях, которые с бешено бьющимися сердцами еще глубже втиснулись в свои гнезда.

Жан кожей ощутил ночную росу. Он не смеялся. Толщи колыхавшегося над ним воздушного моря, казалось, придавили и обездвижили его грудную клетку.

– А какая она была, эта женщина, которую ты ищешь, Кунео? – спросил Макс, когда они успокоились.

– Красивая. Молодая. И очень загорелая, – ответил Кунео.

Он помолчал несколько секунд.

– Вся, по самое… ну, ты понимаешь, по самое что… А там у нее кожа была белая, как сливочный крем.

Он вздохнул:

– И такая же сладкая…

Над ними время от времени вспыхивали и гасли, перечеркнув черное небо, метеориты.

– Глупости любви – самые прекрасные глупости. Вот только платить за них приходится дороже всего… – прошептал Кунео и натянул одеяло до самого подбородка. – Хоть за большие, хоть за маленькие.

Он опять вздохнул:

– Это была всего одна ночь. Виветт была тогда помолвлена. Но, как выяснилось, она только казалась недоступной для мужчин, особенно для таких, как я.

– Иностранцев? – спросил Макс.

– Нет, Массимо, это для нее была не проблема. Главное, что я не речник – вот что было табу. – Кунео сделал еще одну затяжку и пустил самокрутку дальше по кругу. – Виветт обрушилась на меня, как лихорадка, и меня до сих пор трясет. Как подумаю о ней, кровь закипает в жилах. Она смотрит на меня из каждой тени, из каждого солнечного блика на воде. Я мечтаю о ней, а дней, которые мы могли бы провести с ней вместе, остается все меньше.

– Я чувствую себя с вами каким-то дряхлым, засушенным старцем! – воскликнул вдруг Макс. – Все эти ваши бурные страсти!.. Один двадцать лет ищет свою подружку, с которой провел всего одну ночь, другой бросает все и несется сломя голову куда-то, чтобы…

Макс замолчал.

Эта пауза вызвала на периферии замутненного марихуаной сознания Жана какую-то микроскопическую вспышку, какой-то смутный вопрос. Что там Макс только что недосказал? Но тот уже продолжал говорить, и Жан через секунду забыл это ощущение.

– Я не знаю, чего мне хотеть. Я никогда не был так влюблен. Я всегда видел, прежде всего, их… недостатки. Одна была хорошенькая, но свысока смотрела на тех, кто зарабатывает меньше, чем ее отец. Другая была очень мила, но любая шутка доходила до нее как до жирафа. Третья была потрясающе красива, но, раздеваясь, почему-то горько плакала, не знаю почему… И я, вместо того чтобы спать с ней, напялил на нее свой самый огромный пуловер и всю ночь держал ее в объятиях. Этих женщин медом не корми, а подавай им телячьи нежности! Баюкай ее всю ночь, свернувшись вместе с ней калачиком, и получай за это затекшую руку и лопающийся мочевой пузырь!

Эгаре сделал еще одну затяжку.

– Массимо, твоя принцесса тоже уже где-нибудь родилась, – убежденно сказал Кунео.

– Может, и родилась, но где она?.. – воскликнул Макс.

– Может, ты уже на пути к ней, только еще не знаешь этого… – прошептал Эгаре.

Так было и у них с Манон. Он ехал из Марселя и сел в то утро в поезд, даже не подозревая, что через полчаса встретит женщину, которая изменит всю его жизнь, разрушит все опоры, на которых эта жизнь стояла. Ему было двадцать четыре года, почти столько же, сколько Максу. Их роман с Манон продолжался всего пять лет, и тайные встречи их были нечасты, и за эти считаные дни и часы он заплатил двадцатью годами боли, тоски и одиночества.

– Но пусть я сдохну, если эти дни и часы не стоили того!

– Capitano! Ты что-то сказал?

– Нет. Я что-то подумал. Вы что, уже научились читать мои мысли? Я вас быстро отправлю за борт!

Его спутники захихикали.

Тишина загородной ночи становилась все глубже и все больше отрешала трех путешественников от реальности.

– А твоя любовь, capitano, – как ее зовут?

Жан медлил с ответом.

– Scusami, я не хотел…

– Манон. Ее зовут Манон.

– И она, конечно, очень красивая.

– Как вишневое дерево весной.

Это было так легко, закрыв глаза, отвечать на жестокие вопросы Кунео, задаваемые мягким голосом, исполненным дружеского участия.

– И умная, sì?

– Она знает меня лучше, чем я сам. Она… научила меня чувствовать. И танцевать. И ее было легко любить.

– Было? – спросил кто-то, но так тихо, что Эгаре не понял, чей это голос – Макса, Сальваторе или его собственный, внутренний.

– Она – моя родина. Она – мой смех. Она…

Умерла. Этого он не мог выговорить. Его опять охватил страх перед болью, которая последует за этим словом.

– И что ты ей скажешь, когда приедешь?

Жан боролся с собой. Наконец он выбрал единственный правдивый ответ, который не требовал от него признания в смерти Манон:

– Прости меня.

Кунео больше ничего не спрашивал.

– Завидую я вам, – пробормотал Макс. – Вы живете своей любовью. Своей тоской. Не важно, насколько они шизанутые. А я чувствую себя просто невостребованным. Я дышу, сердце мое работает, кровь бежит по жилам. Но у меня ни черта не получается с моей писаниной. Вокруг рушится мир, а я ною, как избалованный сопляк. Жизнь несправедлива.

– Только смертью никто не обделен, – сухо произнес Эгаре.

– Вот тут действительно демократия, – заметил Кунео.

– Я считаю, что люди сильно переоценивают политическое значение смерти, – заявил Макс и передал совсем уже крохотный окурок Жану. – А правда, что главный критерий, которым якобы руководствуется мужчина при выборе любимой женщины, – это сходство с его матерью?

– Хм… – промычал Эгаре и подумал о Лирабель Бернье.

– Sì, certo! Поэтому мне надо искать такую, которая постоянно называла бы меня «наглой рожей» и давала бы пощечину за каждое непонятное для нее слово, которое я употребляю, и за то, что я читаю книжки, – с горечью рассмеялся Кунео.

– А мне – такую, которая только в пятьдесят пять лет научилась говорить «нет» и есть то, что ей нравится, а не то, что дешево, – откликнулся Макс.

Кунео затушил окурок.

– Послушай, Сальво, – сказал Макс, когда они уже почти заснули, – а можно мне описать твою историю?

– Не вздумай, amico! Лучше найди свою собственную storia, мой маленький Массимо. Если ты возьмешь мою, у меня уже не будет своей собственной истории.

Макс тяжело вздохнул.

– Ладно… – пробормотал он сонно. – Может, у вас хотя бы найдется для меня парочка слов… чтобы легче было заснуть?

Кунео чмокнул:

– Молочное суфле? Лазанья?

– А я любою слова, которые своим звучанием похожи на то, что они описывают, – полушепотом произнес Эгаре. – Вечерний бриз… Ночной путник… Летний ребенок… Упрямство… Тут я сразу вижу маленькую девочку в сказочных рыцарских доспехах, которая борется против всего, кем или чем она не желает быть. Послушной, тихой, нежной – фффу! Маленькая воительница, мадемуазель Упрямство против темной власти рассудка…

– Это слова, которыми можно порезаться. Они как бритва в ухе! Или на языке! Дисциплина. Муштра. Или генерал Благоразумие.

– «Благоразумие» занимает так много места во рту, что другим словам уже просто не протиснуться внутрь, – сказал Макс и рассмеялся. – Представьте себе, что, прежде чем пользоваться красивыми словами, их нужно было бы сначала купить.

– Кое-кто со своим словесным поносом сразу бы разорился…

– А богатые, наоборот, стали бы самыми красноречивыми, потому что скупили бы все самые важные слова.

– И «я тебя люблю» стало бы самым дорогим на рынке слов.

– А если бы оно покупалось для вранья – то вдвое дороже.

– Бедным пришлось бы заниматься словесным грабежом. Или, за неимением слов, выражать все действиями.

– А всем остальным не мешало бы следовать их примеру. «Любить» – это же глагол, значит и надо это… делать. Больше дела, меньше слов, верно?

Наконец Сальво и Макс вылезли из-под одеял и потащились вниз, на свои спальные места.

Прежде чем скрыться, Макс Жордан еще раз обернулся к Эгаре.

– Ну что еще, мсье? – спросил тот устало. – Вам нужно еще какое-нибудь слово для засыпания?

– Я… нет. Я просто хотел сказать… Короче, вы мне очень нравитесь… Не важно, что… – Он, судя по всему, хотел сказать еще что-то, но не знал как.

– Вы мне тоже нравитесь, мсье Жордан. Даже очень. Я был бы рад, если бы мы стали друзьями. Мсье Макс…

Они несколько секунд смотрели друг на друга. Лица их освещал только лунный свет. Глаза Макса были скрыты тенью.

– Да… – прошептал он. – Да, Жан, я… рад быть вашим другом. И постараюсь не разочаровать вас…

Последних его слов Эгаре не расслышал и списал это на действие марихуаны.

Оставшись один, он еще некоторое время лежал без сна. Ночь незаметно запахла как-то иначе. Откуда-то из деревни до него донесся смутный аромат… Лаванды?

В нем что-то задрожало.

Он вспомнил, что еще молодым человеком, до встречи с Манон, испытывал от запаха лаванды нечто подобное. Некое потрясение. Как будто его сердце уже тогда знало, что в далеком будущем этот аромат будет для него связан с тоской. С болью. С любовью. С женщиной.

Он глубоко дышал, пропуская через себя эти воспоминания. Да, может быть, он уже тогда, в возрасте Макса, почувствовал потрясение, которое через несколько лет вызвала в его жизни женщина.

Жан Эгаре снял с флагштока флаг, сшитый Манон, и разгладил его. Потом встал перед ним на колени и уткнулся лбом в глазок птицы-книги, в котором когда-то засохла кровь Манон.

– Ночи и дни, и страны, и моря… – шептал он. – Тысячи жизней родились и умерли, а ты ждешь меня.

В какой-нибудь комнате, где-нибудь поблизости.

Ты все знаешь и любишь меня.

В моих мыслях ты до сих пор любишь меня.

Ты – страх, режущий камень во мне.

Ты – жизнь, которая во мне надеется на меня.

Ты – смерть, которую я боюсь.

Ты случилась со мной, а я лишил тебя своих слов. Своей скорби. Своих воспоминаний.

Твоего места во мне и всей прожитой нами вместе жизни.

Я потерял нашу с тобой звезду.

Простишь ли ты меня?

Манон?..