22

Мсье Эгаре чувствовал скользившие по нему взгляды, пущенные из-под подкрашенных ресниц. Если, перехватив и удержав взгляд какой-нибудь женщины, он ответит на него, то тут же окажется вовлеченным в «кабесео», беззвучный диалог глаз, который в танго служит важнейшим средством коммуникации. «Вопрошание глазами».

– Жордан, смотрите в пол! Не смотрите на женщин, – шепотом сказал он. – Если женщина заметит, что вы на нее смотрите, она подумает, что вы спрашиваете, можно ли ее пригласить. Вы танцуете аргентинское танго?

– Когда-то я был неплох в вольной программе с веером.

– Аргентинское танго – это почти то же самое. В нем всего несколько неизменных комбинаций па. Вы прижимаетесь к своей партнерше, сердце к сердцу, и слушаете ее – как она хочет, чтобы вы вели ее.

– Слушаю? Но тут же никто не разговаривает.

Он был прав. Ни женщины, ни мужчины, ни танцующие, ни сидящие или стоящие не тратили энергию на разговоры. При этом все говорилось без слов: «Веди меня уверенней! Не так быстро! Дай мне пространство! Давай поиграем! А ну, иди сюда!» Женщины корректировали действия мужчин – то чиркнув пяткой по икре партнера («Сосредоточься!»), то выписав стилизованную «восьмерку» («Я – королева!»).

В других местах мужчины иногда, во время четырех следующих один за другим танцев, прибегали к магической силе слов, чтобы пробудить в своей партнерше страсть. Они шептали ей по-испански в ухо, в шею, в волосы – туда, где горячее дыхание возбуждает кожу: «Я просто сатанею от твоего танго!.. Ты сводишь меня с ума!.. Твое сердце будет петь от счастья под аккомпанемент моего сердца!..»

Но здесь таких «шептунов» не было. Здесь все говорилось глазами.

– Мужчины изучают женщин незаметно, – шепотом объяснял Эгаре Максу правила «кабесео».

– Откуда вы все это знаете? Тоже из какой-нибудь книги?

– Нет, не из книги. Слушайте и не перебивайте! Вы медленно – но только очень медленно! – обводите взглядом присутствующих дам… И выбираете, с кем бы вы хотели танцевать следующую «танду», цикл из четырех танцев. Или пытаетесь понять, кто из них хочет танцевать с вами. Вы спрашиваете долгим прямым взглядом. Если на него отвечают – кивком или полуулыбкой, значит приглашение принимается. Если дама отводит взгляд в сторону, это означает: «Нет, спасибо».

– Классно! – шепотом ответил Макс. – Это «нет, спасибо» – такое тихое, что не надо бояться опозориться.

– Вот именно. Далее вы встаете, подходите к даме и галантно приглашаете ее. Заодно, по пути, можете удостовериться, что положительный ответ дали именно вам, а не господину, стоящему у вас за спиной или где-то сбоку от вас.

– А после танца? Я приглашаю ее в бар?

– Нет. Вы провожаете ее на место, благодарите и возвращаетесь на мужскую половину. Танго ни к чему не обязывает. Вы просто несколько минут делите с партнером свою тоску, свою надежду и свое желание. Многие говорят: «Это как секс, только лучше. И чаще». Но после танца – точка. Танцевать с одной партнершей большей одной «танды» – дурной тон. Считается верхом неприличия.

Они украдкой, исподлобья наблюдали за парами. Через какое-то время Эгаре указал подбородком на одну женщину, на вид лет пятидесяти, которой, однако, могло быть и под семьдесят. Черные волосы с проседью, туго завязанные узлом на затылке, как у танцовщицы фламенко. Очень хорошее танцевальное платье. Три обручальных кольца на одном пальце. Она держалась как балерина – стройная и гибкая, но при этом крепкая, как молодая ветка ежевичного куста. Блестящая танцовщица, точная и уверенная в движениях и при этом настолько мягкая, что, порхая вокруг неподвижности или робости своих партнеров и маскируя их неумение своей грацией, она создавала впечатление легкости и непринужденности их дуэта.

– Вот ваша партнерша, Жордан.

– Эта?.. Нет, она слишком хорошо танцует. Я боюсь!

– Вот и запомните это чувство. В один прекрасный день вы захотите об этом написать, и вам очень пригодится воспоминание о том, как вы «танцевали страх».

Пока Макс, движимый храбростью отчаяния, пытался привлечь к себе взгляд «ежевичной королевы», Жан неторопливо направился к стойке бара и попросил налить себе глоток пастиса со льдом. Он был… взволнован. Да, по-настоящему взволнован.

Как будто ему предстояло через минуту выйти на сцену.

Как его колотило перед каждой встречей с Манон! Его трясущиеся пальцы превращали бритье в кровавую резню. Он никогда не знал, что ему надеть, хотел казаться сильным, стройным, элегантным и в то же время небрежно-невозмутимым. Он тогда начал бегать и заниматься атлетикой – чтобы понравиться Манон.

Он сделал глоток пастиса.

– Grazie, – сказал он интуитивно.

– Prego, Signor Capitano, – ответил маленький круглый усач за стойкой на певучем неаполитанском наречии.

– Вы мне льстите. Я не настоящий капитан…

– О, еще какой настоящий! Кунео знает, что говорит.

Из динамиков понеслась бойкая популярная музыка. Cortina – сигнал к смене партнеров. Через полминуты оркестр начнет следующую «танду».

Эгаре видел, как «ежевичная королева», сжалившись над бледным, но храбро вскинувшим голову Максом, милостиво позволила ему вывести ее на середину зала. Всего через несколько шагов она мгновенно превратилась в императрицу; с Максом, который еще секунду назад беспомощно висел на ее руке, тоже произошла внезапная метаморфоза: сняв наушники, он отшвырнул их в сторону. Он словно вдруг вырос на несколько сантиметров, плечи его стали шире, грудь выгнулась, как у тореадора.

Она метнула в Эгаре короткий взгляд своих ясных голубых глаз. Взгляд был молодым, глаза старыми, а тело пело по ту сторону всех временны́х границ сладкую, щемящую песнь танго. Эгаре была знакома «saudade» – мягкая, согревающая тоска обо всем и ни о чем.

Нужно внести ее в энциклопедию чувств.

П. Д. Олсон подошел к стойке. Как только его ноги переставали танцевать, он вновь становился похож на старика.

– То, чего не можешь объяснить, нужно танцевать, – пробормотал Эгаре.

– А то, чего не можешь выразить устно, нужно записывать, – откликнулся старый романист.

Оркестр заиграл «Por una cabeza», ежевичная танцовщица, припав к груди Макса, шепотом произнесла какие-то заклинания и незаметно подкорректировала рукой, ногой и бедрами его позицию. Через минуту все выглядело так, будто это он вел ее, а не она его.

Жордан танцевал сначала с широко раскрытыми глазами, потом, подчинившись отданному шепотом приказу, потупил взгляд. Вскоре они уже производили впечатление спевшейся, вернее, «станцевавшейся» любовной пары.

Олсон кивнул Кунео, круглому бармену, который тоже направился на танцевальную площадку, где тоже мгновенно преобразился: стал легким и необыкновенно галантным в своих скупых движениях, исполненных почтения к партнерше. Та была выше его, что, впрочем, не мешало ей прижиматься к нему самым беззастенчивым образом.

Олсон вдруг доверительно склонился к Эгаре:

– Шикарный литературный персонаж этот Сальваторе Кунео. Приехал в Прованс подработать на уборке урожая. Вишни, персики, абрикосы – все, что требует чувствительных рук. Работал вместе с русскими, магрибинцами и алжирцами. Провел однажды ночь с какой-то юной морячкой. На следующий день та бесследно исчезла вместе со своей баржей. Что-то там с луной. С тех пор Кунео ищет ее по всем рекам и каналам. Уже больше двадцати лет. Работает то там, то здесь. Мне кажется, он умеет все. Особенно готовить. Но может и рисовать или отремонтировать какую-нибудь автоцистерну… Или составить гороскоп – одним словом, сделает все, что ни попросите. Учится всему с космической скоростью. Гений, воплотившийся в неаполитанском пекаре… – Олсон покачал головой. – Двадцать лет!.. Уму непостижимо. И все ради одной женщины.

– А что, разве бывают более достойные мотивы?

– Ну конечно, кому, как не вам, говорить это, Джон Лост!

– Что? Как вы меня назвали, Олсон?

– Вы прекрасно слышали. Жан Эгаре, Джон Лост, Джованни Пердито – вы мне как-то снились.

– Это вы написали «Южные огни»?

– Вы уже танцевали?

Эгаре залпом выпил свой пастис.

Потом повернулся и медленно обвел взглядом женщин. Одни отводили глаза, другие отвечали на его взгляд.

А одна, лет двадцати пяти, взяла его в перекрестье своих глаз. Короткие черные волосы, маленькая грудь, крепкие дельтовидные мышцы. И огонь в глазах, выдающий не только острый голод, но и решимость его утолить.

Эгаре кивнул ей. Она, не улыбнувшись, встала и пошла ему навстречу. Ровно полпути. Минус один шаг. Ей хотелось, чтобы этот последний шаг сделал он.

Она ждала. Злая, готовая к прыжку кошка.

В этот момент оркестр закончил играть первую песню. Мсье Эгаре шагнул к изголодавшейся женщине-кошке.

«Берегись!» – говорило ее лицо.

«Подчини меня себе, если сможешь, но не вздумай меня унижать!» – говорили губы.

«И не дай бог, ты побоишься причинить мне боль! Я мягкая, но чувствую мягкость только в исступлении жестокой страсти. И я могу защищаться!» – говорили ее маленькая крепкая рука, ее напряженное, натянутое как струна тело, ее горячие бедра.

Она прижалась к нему всем телом. С первыми тактами музыки Жан резким толчком из солнечного сплетения послал ей свою энергию. Он стал силой клонить ее книзу, пока они оба не оказались в партере – одним коленом стоя на полу, другую ногу отставив в сторону.

По шеренге женщин пробежал громкий шепот, но тут же смолк, когда Эгаре поднял свою юную партнершу и завел ее свободную ногу себе за колено. У нее оказались нежные щиколотки. В этот момент они прижимались друг к другу так тесно, как это делают лишь обнаженные любовники.

Сила, долго томившаяся под спудом, била в Жане ключом.

Неужели он еще может это? Неужели он еще может вернуться в свое тело, которым не пользовался тысячу лет?

«Не думай, Жан! Чувствуй!»

Не думать в любви, в любовной игре, в танце, в разговоре о чувствах – этому его научила Манон. Она обзывала его «достойным сыном севера», потому что он пытался скрывать от нее свои чувства, сомнения и тревоги за фразами и неподвижным лицом-маской. Потому что во время секса был слишком озабочен тем, как бы не перейти «грань приличий». Потому что в танце тупо двигал Манон туда-сюда, как тележку в супермаркете, вместо того чтобы танцевать свободно, вкладывая в танец всю душу. Так, как подсказывали ему его собственная воля, его желание.

Манон расколола эту капсулу, эту его «накрахмаленность», расколола, как орех, своими голыми руками, своими голыми пальцами, своими голыми ногами…

Мужчины, живущие «в своем теле», всегда чувствуют это, если женщина хочет от жизни больше, чем получает. Его юная партнерша жадно тянулась к этому чужаку, этому вечному страннику, он чувствовал это, слушая, как стучит ее сердце у его груди. Незнакомец, которого случайно занесло в этот крохотный городишко и который на одну ночь подарит ей все приключения мира, положит к ее ногам все, чего так не хватает здесь, в деревне, посреди безмолвных пшеничных полей и старых лесов. Это единственный протест, который она себе позволяет, чтобы не ожесточиться в этой сельской идиллии, где все вертится вокруг земли, семьи, потомства. Где важно всё – только не она сама.

Жан Эгаре дал ей все, чего она хотела. Он прикасался к ней так, как никогда не прикоснется ни один из этих молодых столяров, крестьян и сборщиков винограда. Он танцевал с ее телом и с ее женственностью так, как не сможет никто из тех, кто знает ее с детства и для кого она всего лишь «Мари, дочка кузнеца, который подковывает наших рабочих лошадей».

В каждое прикосновение Жан вкладывал все свое тело, все свое дыхание, все свое внимание. Он шептал ей на ухо слова на аргентинском испанском, которые они когда-то выучили с Манон и говорили друг другу в постели. Они произносили непристойности, обращаясь друг к другу на «вы», как верные традициям пожилые супружеские пары отцветшей Испании.

Все сошлось в одной точке – прошлое, настоящее, эта молодая женщина и та, другая, по имени Манон. Молодой человек, каким он был когда-то и который в то время и понятия не имел, насколько он может быть мужчиной. Еще не старый, но уже и не молодой мужчина, который забыл, что это такое – иметь желания. Держать в объятиях женщину.

И вот он, Жан Эгаре, в руках женщины-кошки, которая любит бороться, быть побежденной и снова бороться.

Когда началась третья песня, «Либертанго», дверь аварийного выхода зала вдруг с грохотом распахнулась.

– Вот они где, эти грязные шлюхи! – бешено заорал один из пяти ворвавшихся внутрь мужчин.