Эпилог
Февраль. Пусть живет

Меня выписали в конце января. Воспаление оказалось серьезным, я пару дней даже был без сознания – или просто сразу все забыл. А потом знай тосковал, бродил по коридорам, отшучивался от медсестер и ныл, что уже здоровый и хочу домой. У меня ничего не болело, только в груди чуть кололо, если глубоко вздохнуть, а порез на руке в основном чесался, особенно швы. Швами я как раз был доволен, с ними рука выглядела как харя зэка с карикатуры в журнале «Человек и закон». А больница меня достала – и лечение с больнючими уколами, и режим с тихим часом, и кормежка, навсегда пропахшая кислым молоком. Таньке я об этом, конечно, не говорил, чтобы не начала из дома еду воровать или там куски от себя отрезать.

Она приходила ко мне раз пять, первый раз притащила варенье, смородиновое, конечно. Я чуть не сдох со смеху, попросил еще помидоры с огурцами принести, желательно в трехлитровых банках, а то я меньшими порциями не ем. Танька здорово обиделась. Пришлось объяснять, о чем я. Заодно я объяснил, чуть привирая, конечно, что тут кормят будь здоров, еще и кислородные коктейли дают из сока шиповника, к тому же у медсестер можно выпросить сорбит или холосас, они сладенькие. Про хлористый кальций и тем более уколы я не рассказал, конечно. Но Танька все равно меня жалела, смотрела, как на смертельно раненного, носила книжки про войну, рассказывала, что занимается в новой театральной студии с новым режиссером, который гораздо круче ее любимого Дим Саныча, и вообще всячески пыталась развлекать и утешать. Я терпел. Ведь, кроме Таньки, никто ко мне не приходил.

Вру, однажды пришла Зинаида Ефимовна. Я вообще в шоке был. Она вроде тоже. Посидела, повздыхала, погладила по голове, сказала, что мне короткая стрижка все-таки не очень идет, и поспешно ушла, кажется вытирая слезы. Баночку с помидорами, которую она принесла, я, понятно, даже открывать не стал. Не то чтобы боялся воспоминаний или там еще что-то – просто не хотел.

Мамка опять лежала на этом своем сохранении. Надорвалась, пока отталкивала машину и выковыривала примерзший люк, а ей нельзя.

Это она нас спасла: пришла домой, искала-искала, решила, что мы зачем-то поехали на дачу, собиралась уже звонить каким-нибудь знакомым, чтобы съездили посмотреть, сунулась ключи проверять – и обнаружила, что ключи от дачи дома, а вот от гаража нету. Ну и не стала никому звонить, помчалась в гараж, пока автобусы ходят.

Приехала – дверь гаража приоткрыта, ключ в замке застрял, машина на люке стоит, а в люк скребется кто-то. Мамка давай кричать, звать сторожа, соседей, а нет никого, сторож спит, а в люк все слабее скребутся. Ну она и айда толкать. Спасибо хоть машина не на ручнике и не на скорости стояла, мамка бы от натуги умерла, но не сдалась. Я ее знаю. Да теперь все знают.

Я уже без сознания был, папа как будто тоже не соображал, так и махал на автомате осколком в изрезанной руке. Сильно изрезанной: врачи сказали, сухожилия задеты, поэтому на правой руке не гнется мизинец с безымянным, а на левой вообще три пальца.

У папы пневмония оказалась сильнее моей, плюс он сильно застудил суставы и почки. Так что мы все втроем лежали в одном Медгородке, а увидеться не могли. Созвонились пару раз через ординаторские.

Ко мне пытались прорваться Саня с Леханом, но их приняли за хулиганов и не пустили. После операции «Избиение младенцев» пацанов в телягах вообще всячески щемили. А Лехан тоже в телягу перелез, хоть и ненадолго. Пацаны от обиды чуть не выбили все окна в моем корпусе Медгородка, но потом успокоились и даже временно перешли на чушпанскую форму одежды, «аляски» с обычными меховыми шапками. Родители сказали, что иначе на улицу не выпустят, а у Лехана мать телягу изрезала ножницами на куски.

Операция «Избиение младенцев» наделала много шума, хотя жертв там был минимум: крепко досталось пятерым пацанам из сорок пятого и сорок шестого комплексов, одному вроде даже голову пробили. Пацаны все были незнакомыми – тридцатники да втораки набежали средь бела дня, когда все конторские дрыхли или активно отдыхали на горках, в парках или кинотеатрах. В итоге под замес попали домашние дурачки, которые вообще не при делах. Но, судя по рассказам о госпитализациях с нападавшей стороны, похоже, пара неудачливых шакалов нарвалась и на правильных пацанов. Правда, никто из наших так и не признался в том, что это он поломал руки-ноги тридцатнику. А сами потерпевшие молчали либо несли лабуду о толпе свирепых девок с нунчаками.

Пересказы дошли до меня гораздо позже, когда уже мало кого интересовали. Какая разница, сколько задержали, допросили и поставили на учет несовершеннолетних дебилов. Обошлось без смертей, увечий и уголовки, значит и говорить особо не о чем.

Говорили в основном об убийстве в первом комплексе. Постоянно, по кругу, с новыми подробностями. Я, пока лежал в больнице, выслушал штук пять версий, одна красочней другой. Десять человек с ножами забежали в лифт, закрылись и айда резать друг друга, пока лифт от перегрузки и тряски не рухнул, все насмерть, следствие КГБ вело, потом трупы сожгли, а информацию всю засекретили, всех, кто расскажет, посадят на три года. Я уж на что доверчивый, и то не поверил, потом со смехом Таньке рассказал. А она заплакала. И только тут я узнал, что Витальтолича убили.

Потом мне рассказали подробности – папа специально узнавал. Там была какая-то запутанная история: Витальтолич то ли помешал, то ли хотел разоблачить банду, которая поставляла в Брежнев оружие, в том числе огнестрельное, устроила несколько преступлений и пыталась втянуть в свою деятельность подростков. Члены банды решили сбросить Витальтолича в шахту неисправного лифта, выдав это за несчастный случай, но он начал сопротивляться, и его зарезали, а потом уже скинули. Но он успел схватить главаря и упал вместе с ним, так что оба погибли.

Главарю повезло, что разбился, – так бы расстреляли. Дружков его посадят, наверное. Они сперва все отрицали, говорили, что просто хотели проучить Витальтолича, но потом признались – в том числе и в том, что главарь убил капитана Хамадишина.

Папа, когда это пересказывал, положил мне руку со скрюченными пальцами на плечо, но я все равно сильно вздрогнул и посмотрел ему в глаза. Долго смотрел, пока слезы не выступили – не только у меня, но и у него. Папа отвернулся и твердо сказал:

– Вот так.

– Что за капитана? – спросила мама. – Это милиционера того, что ли? Жалко, хороший мужчина, он перед нами выступал. И этот мальчик, Виталик, умница, красавчик, он же еще и земляк мой, а так и не познакомились толком – его-то за что? Ужас, ужас.

Папа крякнул и быстро посмотрел на меня. Я пожал плечом и через силу улыбнулся. И не стал ничего говорить. Никому. Никогда.

Я же обещал.

Вздрогнул только, когда мама сказала:

– Мистика все-таки какая-то: два таких страшных преступления подряд, ни с того ни с сего, на пустом месте – и в обоих нож и лифт.

Папа обнял маму и велел про это не думать, потому что ей нельзя волноваться. А мне волноваться можно, поэтому я долго думал, мистика это или что. Так и не придумал ничего.

Гетмана вроде тоже посадят – мне Ренатик сказал. Еще сказал, чтобы я больше в их комплекс не приходил. Я спросил: ты нюх потерял, малой? А он стоит смотрит, дерзкий такой. Совсем края попутал. Ладно, простим пока, а там посмотрим.

Маму выписали пораньше, так что квартира встретила меня не унылым запустением, а чистотой, тысячей ароматов и миллионом всяких праздничных блюд.

Папу, впрочем, так же встретила. Он выписался в феврале. Пальцы у папы так и не гнулись. Врачи, правда, сказали, что со временем, после сеансов реабилитации и лечебной физкультуры, хотя бы частично функции восстановятся. Было бы здорово. А то у меня опять приемник накрылся, а сам я его не починю.

Про магнитофон я решил напомнить попозже. Заодно скажу, что папаня мне все-таки «Панасоник» обещал. Может, поверит. В кого-то ведь я уродился такой наивный.

На следующий день после папиной выписки умер Андропов. Я чуть не заревел, а папа сказал: «Мы-то живы, это главное».

Мы на самом деле живы. И это на самом деле главное. Остальное было второстепенным и постоянно меняющимся.

Папу опять позвали на литейку, с которой, оказывается, хотели уволить. Он сказал, что подумает и посоветуется с семьей, с нами то есть. И впрямь посоветовался, а то откуда бы мы это узнали. Рассказал, что его зовут работать на ТЭЦ, но это временно, для начала, чтобы освоиться с работой на станциях, потом будут курсы переобучения, а потом его переведут на Украину, тоже временно, хоть и надолго – и вместе с нами. Там недалеко от Киева пару месяцев назад запустили новый блок большой атомной станции, готовится запуск еще одного, нужны опытные энергетики. Вот там мы года три-четыре поживем и вернемся сюда, в Камские Поляны, – это недалеко от Нижнекамска, там строится Татарская АЭС.

– Как вы на это смотрите? – спросил папа.

Я сказал, что не знаю. Украина – это прикольно, конечно, но я тут вырос, тут у меня друзья, школа, Танька тут. Мой комплекс тут. С другой стороны, ребенку, может, лучше в тепле, а там-то, в городе, который я никак запомнить не могу, типа Тернополя что-то, точно теплее. Подумаем, в общем.

Всего этого я ему говорить не стал, конечно, вкратце изложил пару пунктов. Папа ответил, что служить Родине надо там, куда пошлют, а не там, где сам хочешь. «Так тебя же не посылают, а как раз спрашивают, где хочешь?» – удивился я, а папа засмеялся и ответил: «Это наша Родина, сынок». Строкой из анекдота, который я же ему, между прочим, и рассказал.

А мама сказала, что переезжать и вещи туда-сюда таскать не очень хочется, одна стиральная машина чего стоит – а там ее подключать ведь заново придется. Но папа сам должен решить, где ему лучше, а нам будет лучше рядом с ним. А папа задумчиво сказал, что, в принципе, на литейке сейчас нормально, высокопрочный проект отменили, москвичей и тольяттинцев повыкидывали, так что можно спокойно работать. В общем, он подумает, пока больничный не кончится.

В школе сменились шефы: место отмененного ЧЛЗ занял не объединенный литейный, а почему-то кузнечный завод, и по комсомольской линии нас теперь опекал пухлый парень Стас. Он меня вроде не узнал, я его вроде тоже, но на всякий случай велел себе держаться от любых комсомольских поручений подальше.

Еще одно изменение оказалось совсем печальным. Марина Михайловна уехала. Насовсем. Куда, толком никто не знал. Не вышла на уроки, на второй или третий день четверти, как раз когда немецкий был у нашей группы, проскользнула к директору, тихо с ней переговорила, забрала документы, сдала комнату в общежитии и отбыла, ни с кем не попрощавшись. Девки вздыхали и говорили, что ее, бедненькую, можно понять – это же ее жениха убили как раз в ее общежитии и, скорее всего, из-за нее, что бы там ни рассказывали милиционеры. Я сперва скрипел зубами от таких разговоров, потом привык. Потом девки нашли другую тему.

А немецкая группа теперь сидела вместе с французской и мрачно зубрила учебник, пока директриса не найдет нам нового дойча.

После первого такого урока Саня подошел ко мне и, помявшись, протянул потрепанную общую тетрадь.

– Что это? – спросил я, полистал и сам понял.

В тетради почерком Витальтолича были расписаны разные упражнения, удары, блоки и ката. Рисунки тоже были частично его, корявые, а частично выполненные кем-то, здорово умевшим рисовать. Скорее всего, по этой тетрадке он меня летом и учил, но почему-то ни разу не показал. Зато обещал, а я забыл – только теперь вот вспомнил.

Сразу под обложкой лежала половинка вырванной страницы, на которой крупно и старательно было выведено: «Тетрадка для Артура. Передай, пожалуйста».

– Это он тебе передал? – спросил я с изумлением.

Саня поспешно замотал головой.

– А кто, Марина?

– Не-не, это мы на немецкий пришли, как раз когда он в первый раз отменился, а мы не знали. А она в столе у меня лежит. И записка.

– Понял, – сказал я, хотя на самом деле ни фига не понял.

Ни тогда, ни позже. Хотя всю голову сломал, пытаясь найти объяснение.

Логичный вывод у меня выходил всего один: Витальтолич не погиб, а инсценировал свою смерть, подбросив вместо себя какой-нибудь похожий труп, как в детективном фильме, – тела, говорят, были изуродованы до неузнаваемости. Может, неузнаваемость не одной только изуродованностью объяснялась.

Сделал Витальтолич так, чтобы отвести от себя подозрения с обвинениями, а заодно обвинить других людей – похоже, впрямь поганых. И может, он действительно какой-нибудь диверсант, который навредил как смог и сбежал безнаказанный. А может, наоборот – наш контрразведчик, который заставил нехороших людей выдать себя, показал руководству слабые места и поехал выполнять следующее задание. Марина Михайловна в этом случае получалась его сообщница, причем с самого начала. Это понятно: она его любила, поэтому поддерживала. Поэтому и уехала с ним потихонечку.

И теперь они, наверное, живут себе счастливо вместе, и никто об этом не знает, кроме меня.

А я его тоже ведь любил, подумал я. Не как Марина Михайловна, конечно, а как младший брат старшего. Сильного, красивого, умного, умелого, который может по башке настучать, но перед другими всегда защитит, всегда спасет и никогда не подведет.

У меня никогда старшего брата не было.

И не будет никогда.

Старший брат не пытается убить младшего и не сбегает потом. Значит, это не старший брат.

А я – старший брат. Буду. Скоро. И я буду настоящим старшим братом, пусть не очень красивым, умным и умелым, но буду защищать, постараюсь спасать и сдохну, чтобы не подвести.

Витальтолич сдох явно не для этого, если сдох вообще. Мне насрать – теперь, после того, как я обещал папе не убивать. Если бы не обещал, другое дело. А так – ну, пусть живет, если живется. Если ему и впрямь так вот приходится Родине служить.

У меня своя Родина – мама, папа, еще кто-то, кто не родился, но кого я уже люблю и для кого так и храню не пожелтевшие, а почерневшие и высохшие бананы внизу кухонного пенала. Мой дом, мой комплекс, пацаны, Танька, мой город Брежнев. Я не знаю, как им служить, зато знаю, что буду их защищать. Как угодно, от кого угодно. От других городов, других пацанов, других комплексов, домов, чужих братьев, мам и пап.

Или сдохну.

Несправедливо, конечно, что сдыхать мне можно, а убивать нельзя.

Но мы, наверное, что-нибудь придумаем.