3. Концерт по заявочкам
– Так ты идешь или нет? – спросила Маринка с раздражением.
– Блин, ну что я должен-то? – проныл Виталик.
– Нет, ну не хочешь – пожалуйста, не иди. Катись куда хочешь, шеф называется, елки зеленые!
Виталик, понятно, тут же сдался:
– Да иду, иду, чего буянить-то сразу.
Школы он не любил с детства, любые, не только свою. И после восьмого класса с облегчением думал, что никогда ни в одну не сунется. Но совался раз за разом, в самые странные – часть батальона размещали в недостроенной школе Баграма, лагерь, куда он неожиданно для себя угодил вожатым, был организован в школе станицы, а теперь вот связался черт с младенцами и училкой. Младенцам шеф, училке хахаль. Рассказали бы – с гоготу сдох.
Судьба такая, значит. Против судьбы не попрешь, против Маринки – тем более. Особенно когда она бесится.
Маринка бесилась нечасто и вообще была баба мечты. Красивая, веселая, умная, страстная, нежадная и почти без стандартных бабских закидонов. И без нестандартных, что ценно и даже странно.
Со временем она, наверное, как положено, распухнет, выпятит челюсть и подвесит под нею пару подбородков, подстрижется, накрутит перманент, будет пованивать пóтом, говорить, что голова болит, и клянчить сапоги, стенку и люстру, – но Виталик боялся такого варианта все меньше.
Он и не знал, что такие бывают. Узнал не сразу. Сперва-то просто рехнулся. Потом обнаружил, что нормальное первое чувство, которое возникает, когда глядишь на красивую незнакомую девушку, а она улыбается тебе в ответ, и живот сладко лижет прохладная пустота, выше бегут мурашки, а ниже не все, но многое вспухает и твердеет, – это вот чувство, которое всегда скисало и испарялось после пары палок, теперь всегда с тобой – пока ты с Маринкой. Потом вот узнал – не той частью организма, которая заставляет накидываться, дурея, а той, что работает, пока прочий организм растекается по влажной простыне, и хоть скалкой его раскатывай. Узнал и понял, что надо дорожить. И не доводить до бешенства, редкого, но неудержимого.
Виталик мог, конечно, напомнить, что сегодня, вообще-то, суббота, что он только что с ночного дежурства, где снова пришлось перебирать трансформатор, так что башка не варит, а руки-ноги не шевелятся, что он вынес сеанс трамвайтологии, как пацаны из бригады называли поездку на заводском трамвае в час пик, что он только что с лютого, как на перевале, мороза, который сгущался и неудобно наслаивал разноцветный лед на тротуарах, и что он в шефы совсем не просился, это она, Маринка, его уламывала всяческими способами – в том числе, признаем, очень приятными. Но напоминать не стал. К тому же Виталик успел разболтать комплимент Федорова по поводу шефства – молодец, мол, шефствуй и старайся, это всегда зачитывается. Вряд ли Маринка забыла. Она ничего не забывала. Никогда. Тем более про обещания – что свои, что чужие.
А Виталик, оказывается, обещал и в подготовке новогоднего праздника поучаствовать. С одной стороны, мог, конечно, – тем более что это было логично после ноябрьских-то, назвался груздем – всей птичке пропасть. С другой – вот не помнил он этого. Впрочем, Виталик после смены не всегда отчество свое помнил. С третьей и четвертой стороны – не спорить же, ничего страшного же, и что он теряет – ну не отоспится сразу, зато вечером отоспится, и не один. Редкая радость, между прочим, – расписания с Маринкой у них последние недели не совпадали совсем трагически. А когда совпадали, она все чаще включала училку: средь бела дня нельзя, громко нельзя, пока соседи по коридору ходят, нельзя, а тут еще и медсестра из Маринкиной школы на соседнем этаже поселилась – при ней, получается, тоже нельзя. Школьная медсестра ведь не должна знать, что у работников наробраза есть личная жизнь и разнообразные органы, которые иногда используются по прямому назначению. Медсестра, кстати, и не знала – судя по внешности и образу жизни, во всяком случае.
Тем быстрее поверит, что мы именно что к новогоднему утреннику готовимся. Потому и я сюда хожу, потому и мы в школу идем – в субботу после занятий и моей смены, в Маринкин выходной. А вовсе не потому, что дебилы.
Аргумент оказался слабеньким.
Занятия кончились даже у старшеклассников, на первом этаже погрохатывала со звяканьем столовая, из другого крыла доносился легкий, без надрыва, беспорядочный шумок. Продленка, объяснила Маринка на ходу, маршируя на второй этаж к актовому залу. «А здесь-то чего так тихо, никто не пришел, что ли?» – удивилась она себе под нос, бегло взглянула на часы и осторожно приоткрыла дверь. Постояла, оглянулась на Виталика и гулко пошла между креслами, громко и весело говоря:
– Здра-авствуйте, дорогие товарищи! А чего сидим, время теряем? Начальство ждем, без него никак?
Несколько человек, молча и вразброс стоявших на сцене, а также сидевших на ее краю или в первых рядах, задрали головы или оглянулись на Маринку и нестройно поздоровались. Артур в том числе – он привалился спиной к дальней стене в глубине сцены рядом со сгорбившейся на стуле девочкой, которая здороваться не стала и вообще, кажется, пыталась не шевелиться. Виталику отдельно кивать Артур не стал – задержал на нем взгляд, сильно моргнул и снова опустил глаза. Даже издали он выглядел не очень здоровым, бледным и, кажется, исхудавшим. Может, оттого, что снова был подстрижен – теперь совсем под ноль.
Маринка встала вплотную к сцене, так, что один из болтавших ногами ребят неохотно отодвинулся, чтобы не зацепить ее полусапожком, послушала звонкую тишину и спросила вроде бы тем же веселым тоном, но Виталик-то знал, что совсем не тем же.
– Так что случилось-то, ребят? Может, расскажете?
Она обвела всех взглядом и остановила его на ближайшем парнишке. Тот завозился, нервно взболтнул ногами, открыл рот, захлопнул его, вскинул голову и негромко сказал, глядя Маринке за спину:
– Сама расскажет.
От двери шла крупная дама в элегантном светлом костюме в тон седоватой укладке. Она холодно поздоровалась с Маринкой, потом с Виталиком, предварительно мазнув его подозрительным взглядом, и заговорила, больше не обращая на него внимания:
– Вот, Марина Михайловна, полюбуйтесь на наш дорогой восьмой «в». То, значит, их калачом к активным действиям не подманишь, а то сами вызываются – чтобы, видимо, поиздеваться над преподавательским составом и ославить школу на весь свет.
– Отчего ж ославить-то, – буркнул Полусапожок.
– А как ты предлагаешь это назвать? Вся школа будет, родители будут, представители роно, шефы будут…
– Шефы уже здесь, – сказала Маринка, кивая на Виталика. – А что случилось, Зинаида Ефимовна?
Дама покосилась на Виталика и сказала:
– А пусть сами… виновники торжества объяснят.
Виталик думал, что народ опять отмолчится, – сам он на месте школьников так и поступил бы, и скандальчик, побродив по замкнутому полукругу, быстро заглох бы, позволив всем спокойно разойтись. Но Полусапожок неожиданно спрыгнул с края сцены и сказал, отряхивая задницу:
– А чего объяснять-то. Нам велели подготовить номер. Мы подготовили. Теперь она…
– Зинаида Ефимовна, – поправила Маринка.
– Да, она говорит, что мы хотим ославить.
– А что за номер-то?
– Да ужас просто, вульгарная пошлятина! – воскликнула дама.
– Ни фига себе заявочки, – пробормотал Полусапожок.
А девочка со стула рядом с Артуром повернулась зареванным лицом к залу и сипло закричала:
– Ну почему пошлятина, почему? Это Шукшин, «До третьих петухов», почти классика!
Артур поморщился и опустил голову.
Виталик посмотрел на Маринку. Она тоже явно не понимала, о чем вообще речь. Шукшин был актером и вроде режиссером, к тому же давно помер. «Печки-лавочки» и «Живет такой парень» были прикольными фильмами, хоть и черно-белыми, «Калина красная» – неплохим почти детективом, который местами смотреть невозможно, то от фальшивости происходящего, то, наоборот, от постылой натуральности. О том, что Шукшин еще и книжки писал, Виталик слышал впервые.
– Классику в школе проходят, – сухо сказала дама. – Пушкин, Лермонтов – чем они не угодили-то?
– К Новому году? – спросил Полусапожок с презрением.
– О, Пушкина надо! – обрадовался скрючившийся в кресле первого ряда мелкий паренек с дурацкой высокой прической. – Это я вообще люблю, давайте на утреннике расскажу – про царя Никиту и сорок его дочерей.
– Что за царь такой? – подозрительно спросила Зинаида Ефимовна.
Маринка предостерегающе сказала:
– Олег!
Но мелкий уже вскочил, не обращая внимания на то, что сидевшая через кресло толстая девочка, что-то злобно бормоча, пыталась удержать его за рукав, напыжился и раскатисто, на весь зал, продекламировал:
– Я люблю в Венере грудь! Губки, ножку особливо! Но любовное огниво, цель желанья моего!..
Полусапожок растерянно хохотнул и осекся.
– Хватит, – лязгнула дама. – Все, Васин, нарвался.
– Опять? – весело осведомился мелкий, который, кажется, совсем не испугался. – Родителям сейчас приходить или доживем до понедельника?
Дама гулко хлопнула по настилу сцены и сказала:
– Так. Похоже, вы, голубчики, совсем и стыд, и страх потеряли. К директору хотите?
– Не хотим, – буркнул Полусапожок.
– Хотите к Тамаре Максимовне? – как будто не слыша, напирала Зинаида Ефимовна. – Так давайте пойдем!
– Давайте, – глухо сказала девочка возле Артура. Глава у нее высохли, но блестели пуще прежнего.
– Ну пойдемте, – сказала дама, решительно кивнув, но не двинулась с места.
– Не надо никуда идти, я здесь, – добродушно сообщили от дверей.
Двери сомкнулись, пропустив высокую сухопарую тетку, неуловимо напоминавшую петровского гренадера. Она даже шла как гренадер, чуть поводя локтями и почти печатая шаг.
– Ну, что насупились, авангардисты? – добродушно спросила она, остановившись в проходе между креслами первого ряда. – Сердце просит новых форм, а косная школа препятствует?
– Да каких новых, – буркнул Полусапожок, а дама сказала:
– Тамара Максимовна, есть форма, а есть содержание. И это…
– Вот именно, – веско подтвердила директриса. – При всем уважении к Василию… э-э, Шукшину и к современному искусству вообще – ребята, он все-таки эту вещь писал для взрослых. Отсюда фривольность, отсюда вот эти намеки…
– Да какие намеки, Тамара Максимовна, там все открытым текстом, они еще и показывать хотят! – возмутилась дама.
– Чего мы показывать хотим, зачем вы врете-то! – крикнула девочка из глубины сцены, готовясь снова разрыдаться.
Дама развернулась к ней всем корпусом, будто тяжелый танк. Директриса поспешно сказала:
– Ну-ну-ну, давайте не будем горячиться и позволять себе лишнее. Комарова ведь, так? Комарова, давай рассуждать как взрослые люди. Вы молодцы, конечно, что придумали этот номер, стали репетировать. Но ты вот представь – это же новогодний утренник, на первых рядах первоклассники сидят, ну и дальше – детишки совсем. А вы тут с поцелуйчиками и намеками.
– Да какими поцелуйчиками, ну что вы говорите! – отчаянно воскликнула Комарова. – И про детишек тоже – «Зодчие» всю пьесу репетируют, в ДК КамАЗа премьера будет, и ничего, между прочим!
– Кто репетирует? – спросила дама с угрозой.
Директриса тронула ее за кисть и сказала:
– Комарова, ну ты согласись, что одно дело – спектакль в ДК, другое – утренник в школе. Так?
– А просто сказать нельзя было? – спросил Полусапожок. – Без этого всего?
– А я, голубчики, просто и сказала, – свирепо сообщила дама, убирая руку от очередного прикосновения директрисы. – Или ты хочешь узнать, как это бывает, когда непросто?
Виталик, кажется, хмыкнул. Маринка поспешно сказала:
– Ну, Зинаида Ефимовна, если этот вариант не устроил, который ребята предложили, ничего страшного, наверное, надо просто что-то новое подыскать?
– Ага, щас, – буркнул Полусапожок себе под нос.
– Пушкина, – подсказал мелкий с места, получил локтем от толстой девчонки и захихикал.
Дама внимательно посмотрела на одного, потом на другого и веско сообщила:
– Разумеется, никто не снимает с восьмого «в» обязанности достойно выступить на школьном мероприятии. К понедельнику жду предложений – нормальных, а не как сегодня. Свиридова, ты ответственная.
– А чего я-то! – возмутилась толстая девчонка.
– Ты комсорг, – отрезала дама.
Свиридова вскинула на нее ресницы – длинные и красивые, оказывается, – но тут же опустила. Возможно, заметила успокаивающий жест, незаметно сделанный Маринкой.
А несладкая у них жизнь-то, подумал Виталик. У всех причем. Нет, подальше надо держаться от школы, подальше.
Народ вполголоса загалдел и начал собираться. Артур в глубине сцены дождался, пока девочка встанет, а она дождалась, пока Артур унесет стул за кулису. Оба неспешно пошли к ступенькам, ведущим со сцены, – рядом, но не касаясь друг друга даже складкой одежды. Девочка уже не ревела. Артур сказал:
– Ну и ладно, значит завтра нормально все сходим.
Сказал, повернувшись к паре стриженых пацанов, сидевших с краю первого ряда. Вполголоса сказал. Но Виталик услышал. И, что существеннее, директриса услышала. Она небрежно уточнила:
– Вафин, у вас внешкольное мероприятие?
Артур неопределенно повел плечом, дожидаясь, пока Комарова сойдет со сцены. Комарова застыла, испуганно глядя на директрису. Директриса повторила громче:
– Вафин, вы куда собрались?
– На внешкольное мероприятие, Тамара Максимовна, – сипловато сказал Артур.
– Вафин, давай не будем нарываться. Это связано с тем мальчиком?
«С каким мальчиком?» – явно хотел спросить Артур, но не стал. Шевельнул губами и кивнул.
– Так, – сказала директриса. – И что это? Опять, э-э-э, марш?
– Какой марш, мы просто в парке посидим! – возмутился один из стриженых пацанов, лица которого в полутьме было не разобрать. Директриса, однако, справилась:
– Корягин, тебя пока не спрашивали. Впрочем, спасибо за информацию. Кто еще собирается? Я спрашиваю, кто еще собирается устраивать поминки по чужому, вообще-то, мальчику?
– Он не чужой, – сказал Артур, отворачиваясь от Комаровой, которая что-то горячо ему шептала.
– Вафин, не цепляйся к словам, – сказала Зинаида Ефимовна. – Тамара Максимовна имеет в виду, что мальчик учился в другой школе и наши ученики не должны… И вообще, о чем речь? Что за глупости – сороковины, тем более по ребенку! Это религиозный пережиток, в конце концов! Вафин, ну ты же Вафин. И Ибатов тоже туда собирается? Ребята, простите, пожалуйста, но есть же, в конце концов, поговорка про чужой монастырь.
– А что не так? – спросил круглолицый парень из второго ряда. – У нас, вообще-то, тоже сорок дней отмечают. Могли бы знать такие вещи, если здесь живете.
– Еще не хватало… Так, Ибатов, что за тон вообще? И что значит «здесь живете»? Ты тут хозяин?
– Я везде хозяин необъятной Родины моей, вы нас сами так на линейке в пятом классе учили, Зинаида Ефимовна, помните?
– Так, закончили демагогию, – скомандовала дама. – Никто никакие сороковины отмечать не будет.
– Вот вы по друзьям своим не отмечайте, а мы будем, – сказал Корягин, сгорбившись.
– Корягин, за языком следи, – посоветовала директриса. – Тебе еще в этой школе два с половиной года учиться. Или нет уже такого желания? Есть? Хорошо. В каком парке собираетесь, у «Гренады»?
– Чего у «Гренады»-то сразу… – начал Корягин, но Артур так же сипло, но звучно перебил:
– Какая разница? Это воскресенье, внешкольное мероприятие и вообще не мероприятие, а просто…
– Просто что? – воскликнула директриса. – Просто очередной неформальный выплеск молодой энергии, за который придется отвечать вашим родителям и учителям?
– С какой это стати? – спросил Корягин. – Чего здесь такого-то?
– Корягин, ты правда такой тупой или прикидываешься? – спросила Зинаида Ефимовна. – Ты что, не знаешь, что тут после ноябрьских было и того?..
– Убийства, – подсказал Полусапожок.
Дама будто не услышала:
– Того печального инцидента, который вызвал, э, несколько неадекватную реакцию в городе?
– Неадекватную? – повторил Артур, но она снова как будто не услышала.
– Да нас всех на ковер вызывали, Тамару Максимовну, меня, всех, проверка до сих пор работает, до самого верха, ограничения режима… Да что я вам говорю, вам же все игры! Нас с работы погонят, родителей ваших погонят, из партии, из комсомола попросят, – но вам же это трын-трава! Вам же красивые выдумки детские ваши важнее! Солидарность, мальчишеский союз, мальчики кровавые, жалко им!
– А вам не жалко? – спросил Полусапожок, глядя исподлобья.
Остальные смотрели так же.
Все.
Зинаида Ефимовна замолчала и запрокинула лицо, будто от удара. Вскинула руки, поправляя безупречно уложенные волосы, и так, из-под рук, очень спокойно проговорила:
– Мне, ребята, жалко. Мне.
Развернулась и уцокала к двери.
– Так, – сказала директриса, дождавшись, пока двери сыграют туда-сюда. – Довели человека.
Никто даже не возмутился. Все смотрели по сторонам или в пол, но явно не из-за того, что были согласны с упреком.
Директриса оглядела всех и продолжила:
– Возможно, не обо всем вам следует знать, и я, возможно, тоже зря это говорю, но Зинаида Ефимовна права. Смерть того мальчика очень больно ударила по всем нам. По городу, по учреждениям образования, по детям.
– Только по милиции не ударила, еще хуже гестапо устроили, – сказал пацан рядом с Корягиным.
– А ты как хотел, Овчинников? – воскликнула директриса. – Человека ведь убили!
– Человека? – спросил Артур совсем сипло и не своим совершенно голосом, и Виталик, подумав, пошел к нему, без суеты и промедления. – Этого человека, который левого пацана до смерти забил, не по делу вообще, и еще бы сотню забил, и он, падла, человек? Он человек, а Серый – чужой мальчик, да? А капитан Хамадишин – свой, да? Человек, да? Да таких человеков только убивать, и правильно сделал, что убил, и если еще раз!..
Закричали все разом – директриса: «Вафин, успокойся!», Комарова: «Артур, ну Артур, ну пожалуйста!», Корягин с пацанами: «Эсэс, ну все, все, ну чего доводите человека-то!» И Виталик, заглушая всех, рявкнул: «Прекратить! Прекратить немедленно!» – неумело молясь, чтобы никто не расслышал, что кричал, пытался кричать, а потом просто всхлипывал Артур, уткнувшийся мокрым лицом в грудь Виталику. Виталик стискивал ему плечи и давил на затылок, чтобы не вздумал высвободиться и продолжить недозволенные речи про то, что какие, на хрен, родители, какие учителя, я сам его кончил, сам отвечу и любого врага кончу, кто пацанов будет убивать, не в ногу уже, а горло рвать буду.
Рявканье сработало. Виталик обвел глазами испуганную и изумленную публику, застывшую примерно как в последней сцене телеспектакля «Ревизор», и сказал:
– Вы что тут устроили, а? Человек только с больничного, а вы ему нервы треплете. Тамара Максимовна, пусть ребята сейчас по домам, а в понедельник новое придумают. Пацаны, никаких сороковин, поняли? Это провокация и как бы подставиться можно. Это специально устраивают, против вас. Не надо. Поняли? Вы меня поняли?
– Поняли, – вразнобой буркнули пацаны.
Артур напрягся, пытаясь высвободиться, и что-то горячо и немо выдохнул Виталику в грудь. Виталик толкнул его в затылок, чтобы успокоился, и он вроде понял и чуть расслабился.
– А вы, молодой человек, собственно, на каком основании?
– Я Соловьев, от шефов и комитета комсомола. Куратор, можно сказать. Вот, курирую.
Он показал глазами на Артура и на остальных.
Директриса повторила его движение и как будто опомнилась. Вздохнула и сказала:
– Хорошо, вы с Вафиным идите, а мы тут попробуем разобраться, без криков и остального. Хорошо, ребята?
– Я с вами, – сказала Комарова, но Виталик губами сказал: «Пожалуйста», а Маринка вышла на перехват Комаровой.
Но это, конечно, была только отсрочка. Беда пришла – не на порог, а на всю голову.
