Часть седьмая
Декабрь. Образование льда

Звали ее Верой Даниловной, была она классной у Виталика, но по жизни совсем не классной, а шизанутой напрочь училкой русского и литературы, тощей, нескладной, синевласой и вдохновенной. Сеяла доброе и вечное горстями. Разумного там было чуть, да и разум был какой-то внеземной. Во многом из-за таких классных Виталик и соскочил в технарь.

Вранье, конечно. Не из-за них и даже не совсем из-за того, что школа достала, хотя она достала конкретно. Виталик соскочил, чтобы сбежать из родных Калинок, которые обрыдли ему так, что даже семь лет спустя видеть не хотелось. Ни дом родной, в котором теперь, наверное, жила семья пришлого инженера с элеватора, ни могилу матери. Это просто могила, осевший холм с жестяной пирамидкой и неприятной фоткой с паспорта. А матери нет и больше не будет. Она померла, когда Виталику было пятнадцать, – вот с тех пор его в Калинках ничего и не держало.

С отцом было проще – его не было никогда. То есть был вроде какой-то, но мать сперва про него отказывалась говорить, а потом уже Виталику стало все равно. Нет – и ладно, ему же хуже. Надо быть.

Надо быть дома. И это не материнский наказ из сопливого детства – «Чтобы к восьми дома был, голову оторву», все такое. Каждый сам выбирает, что считать домом. Виталик с этим немножко затянул, но лучше вот так затянуть, чем сорваться и уйти никуда, как папаша. Дом выбирают однажды и навсегда, а если срываются и уходят, остаются без дома на всю жизнь. А бездомному плохо не только в Америке.

Калинки домом точно не были. Виталик знал это класса с четвертого. Он был тогда совсем наивным и откровенным, поэтому честно рассказал на классном часе, что когда-нибудь уедет в место, где по-настоящему интересно, красиво, чисто, люди занимаются важными вещами и относятся друг к другу с уважением. Классной тогда еще была Мария Васильевна, неплохая и совсем не шизанутая тетка предпенсионного возраста, – тем обидней был разнос, который она устроила Виталику. Мария Васильевна сурово объясняла, что надо любить свою малую родину в обязательном порядке, цитировала Паустовского, Ушинского и еще кого-то и призывала ребят не брать пример с Соловьева и стремиться вырасти не для того, чтобы уехать из родных Калинок в чужое чистое место, а жизнь положить на то, чтобы сделать такое чистое место с интересными делами из родного поселка.

Ребята хихикали, девки смотрели на Виталика с осуждением, дружно клялись. Виталик давил слезы и смотрел в парту. То собрание он не забыл и не простил – ни Марии Васильевне, ни одноклассникам, ни себе. Ушинского с Паустовским и кем-то еще он немедленно внес в список авторов, которых читать не будет, – правда, кого-то еще быстро забыл, потому решил по возможности обходиться совсем без чтения. Про свои желания и взгляды на настоящее и будущее Виталик больше не рассказывал никогда и никому. Из Калинок уехал при первом случае и возвращаться не собирался.

Он и призывался из Орла, и дембельнулся в Орел, с которого тоже соскочил довольно легко – как только в райкоме комсомола сказали, что есть пара направлений на КамАЗ.

Про КамАЗ Виталик знал мало – только то, что Славка Аристафин рассказывал. Он был из Заинска, небольшого города рядом с Челнами. В десятом классе Славкин класс свозили в Челны на экскурсию, и с тех пор Аристафин бредил КамАЗом. После дембеля Славка собирался поступить в Камский политех, выучиться на автоконструктора и придумывать новые вездеходы огромной грузоподъемности чуть ли не с вертикальным взлетом.

Славку убили весной восемьдесят второго под Зиндаджаном. Виталик не то чтобы поехал на КамАЗ за него – просто поехал, потому что считал Челны, то есть Брежнев уже, немножко знакомым и родным местом. Ну и в комитете комсомола наобещали всякого: всесоюзная стройка, квартира в течение трех – пяти лет, хорошая зарплата, увлекательная работа. И место отличное: берег Камы, лесостепь, круглый год тридцать градусов, только летом плюс, а зимой минус. Чистое место с интересными делами, как и мечталось. Да и люди из контингента там горя не знают, добавил один из комсарей доверительно, и Виталик даже не вписал ему в рыло. Хотя мог. Или мог просто сказать, что, если по-честному, только люди из контингента и знают горе.

Но говорить об этом западло, особенно таким вот комсарям. Да и всем остальным тоже. Кто там был, и так знает, кто не был – недостоин.

В Орле Виталика пару раз находили старые калинкинские дружбаны, приехавшие в областной центр прогуляться. После переезда шансов найти не осталось ни у кого. Виталик не то чтобы скрывался – просто доармейское прошлое почему-то вызывало у него почти гадливое чувство.

Вера Даниловна, например, которая шизанутая. Она, как и Мария Васильевна, любила цитировать всяких классиков, в том числе про ружье, висящее на стене в начале пьесы и непременно палящее в конце. Виталик считал цитату примерно такой же глупостью, как пословицу про стреляющую раз в год палку. Палка не стреляла, ружье у Соловьевых на стене не висело, да и у дружков его тоже. Участковый пришиб бы за ружье на стене, он нудный был. У отца Димона, например, ружье лежало на шкафу, разобранное, тщательно смазанное и завернутое в отдельные тряпки. Димон однажды, пока папаша был на инженерском семинаре в Брянске, стащил свертки со шкафа, собрал, поиграл минут десять – говорит, патроны не искал даже, к окнам не подходил и целился только в пол, – а потом разобрал и вернул на место точно в том порядке, в каком лежало. Не спасло – папаша, вернувшись, сразу все понял и выпорол сынка так, что Димон два дня за партой сидел, отклоняясь от вертикальной оси градусов на тридцать.

Виталик к этому отнесся без сочувствия, злорадства и особого интереса. Он же не Димон. Это Димон всегда был первым насчет оборжать или сочувственно выспросить любого знакомого или незнакомого. И это Димона интересовали чужие вещи. Виталик чужих вещей не любил и оружием особо не интересовался даже в раннем детстве. Служба научила интересоваться, ухаживать и всегда иметь при себе, но любую возможную симпатию к оружейной теме истребила окончательно.

Зачем Виталику ствол, он и сам не знал. Отобрать его было необходимо, хотя бы из самосохранения, не говоря уж об ответственности. А потом, понятно, не местным же обратно отдавать – тем более раз они стрелять начали. И не выбрасывать же.

Хотя Виталик собирался, всерьез, до последнего мига, зашвырнуть ствол подальше в море. Последний миг и подвел: нога подсеклась, замах не получился, и Виталик не стал разжимать руку, чтобы не портить красивый победоносный эпизод ползаньем на карачках в темноте в поисках упавшего неподалеку пистолета. Под руку подвернулся камень, его и зашвырнул, а ствол подопнул в кучу листьев под деревом. Подумал, пусть так и лежит. Найдут – значит, судьба. Нет – утром сам подберу, если не лень будет.

А под утро, уже на остывшую голову, понял, что подобрать надо обязательно. Иначе не местные найдут, а лагерные пацаны, те же Гузенко с Вафиным, когда приведут дружкам места боевой славы показывать, – и тогда беда.

Виталик, дождавшись рассвета, сбегал на место, нашел пистолет и, вместо того чтобы закинуть в море, зачем-то притащил в лагерь. Подумал, что выбросить всегда успеет – хотя бы в очко сортира – или прикопает подальше в лесу. Да не рискнул ни выбросить, ни прикопать.

Паша сказал, что сортир перед началом учебного года пройдет санобработку с откачкой говна, так что выбрасывать туда кусок металла, способный застрять в трубе ассенизационной машины, было неразумно. Закапывать – еще неразумнее. Найдут ведь и точно кого-то подстрелят, ну или сами покалечатся. Один раз уже нашли – судя по виду пистолета, глубоко нашли. Пистолет был тщательно смазан и очищен от ржавчины, но все равно и на клейме Р38, и в отверстиях рамки можно было разглядеть характерные проеденные временем узловатые каверны, которые подгрызли даже часть нарезки ствола и заглубились в сталь округлыми сколами. Рисунок, как от точечной сварки, шел и по кожуху, а ствол стоял чуть вкось и с рамки не снимался. Пистолет либо раскопали на месте боев, либо прятали с военных лет в не самом сухом месте. Патроны тоже были то ли самопальные, то ли переделанные, причем из древних гильз, собравших на своих боках половину радуги. Здоровячку, успевшему пальнуть в сторону, повезло; что жив остался – вдвойне повезло, и «вальтер» его пощадил, и Виталик. Следующий выстрел грозил скорее стрелку, чем мишени.

А с другой стороны, оружие бросать нельзя. То есть понятно, что это в бою нельзя, – но та же Даниловна, зараза, твердила, что бой у нас вечный, а покой нам только снится. Еще она говорила про ружье, которое непременно выстрелит.

Покой Виталику давно не снился, зато «вальтер» выстрелил – как то ружье.

Виталик прятал ствол, завернутый в три слоя ветоши, в ящике с инструментом радиорубки, потом, когда выяснилось, что пацаны по-прежнему какими-то хитрыми способами проникают к радисту, убрал в тайничок рядом со спортзалом, потом извлек и отправился к поселковому отделению милиции, погулял вокруг полчаса, да так и не дождался ухода дежурного мента, лениво курившего у столбика ограды. Виталик упаковал сверток в чемоданчик и две недели возил в рафике вместе с Федоровым по всей Кубани, пытаясь не напрягаться при виде гаишников. Впрочем, документы Федорова спасали от сколь-нибудь пристального милицейского внимания. По пути домой и в Брежневе спутника с такими документами у Виталика не было, но он успел расслабиться. Пистолет спокойно лежал в чемоданчике под койкой общаги, и Виталик о нем почти уже забыл. Вспомнил, когда развеселый рыжий сосед Фирдавис с агрегатного завода, досадно редко уезжавший домой и всерьез притомивший Виталика болтовней, гармошкой, акцентом, дружелюбием и постоянным сшибанием с соседей всего на свете, от сигарет и конвертов до двухкопеечных монет и открывашек, так обрадовался, узнав, что да, у Виталика есть точильный камень, что не медля и не спрашивая полез за ним в чужой чемодан. Виталик в последний момент спохватился и не стал бить его ногами, а в нормальном, кажется, тоне сказал: «Да куда ты, сам ща».

В тот же день в общагу приперся участковый, чтобы, как он сказал, повторно опросить товарища Соловьева об обстоятельствах знакомства с Песочковым Сергеем Алексеевичем из Маринкиной общаги. Виталик поначалу не понял ни почему повторно, ни что за Песочков, – это, как ни странно, помогло настроиться на нужный лад, вежливый и холодный, как бы ничего не знаю и ничем помочь не могу, извините. Участковый понадоедал с полчасика и ушел. А Виталик отправился прятать пистолет за бачком унитаза. «Вальтер» выпал, расколов унитаз. Пришлось покупать новый за свои деньги, а ствол ховать за пределами общаги.

И это оказалось подвешиванием ружья на стеночку. Пусть не ружья, а пистолета и не на стеночку, а под кусок несостоявшейся стеночки.

Бетонная плита, забытая строителями, косо торчала из соседнего пустыря. Плита была облупленной, чумазенькой и такой неинтересной, что не подманивала даже окрестных пацанов, обожавших всякие штабики. Да и парни из общаг, пытавшиеся пить здесь пиво на солнышке, продержались недолго.

Виталик спозаранку вышел на пустырь, походил, руки в брюки, посвистывая и одобрительно оглядывая дома и краны, присел, поболтал ногами, вынул из-за ремня тряпичный сверток, дополнительно укутал его обрывком брезентовой стройотрядовской штормовки, забытым на плите пиволюбами, и сунул в глубокую сырую тень под плитой. Подопнул туда же пару разбитых кирпичей – и успокоился так, что забыл, начисто забыл про ствол и связанные с ним тревоги.

Не вспоминал долго. Развеселый Фирдавис переехал к подружке, так что Виталик несколько дней наслаждался отсутствием соседей: комната была на четверых, но четвертый так и не появился, а третий, коренастый удмурт Коля с кузнечного, постоянно торчал у своей бабы, тоже коренастой удмуртки с красивым суровым лицом, в соседней малосемейке. Виталик, кстати, и сам был бы рад торчать у своей бабы, но Маринка на такие планы смотрела без особого восторга, посмеиваясь, объясняла про статус советской училки – ну и вообще не факт, что считала себя бабой Виталика. Виталика это иногда веселило, иногда задевало. Переезд Фирдависа пришелся как раз на вторую стадию, так что Виталик наслаждался покоем одиночества, когда участковый нагрянул снова – на сей раз в сопровождении оперов.

Участковый снова завел шарманку про знакомство с Песочковым, а опера значительно оглядывали комнату, с явным трудом удерживая желание всласть пошарить в шкафу и под кроватями. Виталик, начав звереть, попросил объясниться. И похолодел. Один из ментов, немолодой и грузноватый, несмотря на лейтенантское всего лишь звание в сунутой Виталику под нос корочке, охотно пояснил, что мастер по обслуживанию тепловых сетей УРЭИК Песочков Сергей Алексеевич, едва успев выйти с больничного после разбойного нападения, был госпитализирован в городскую клиническую больницу со множественными ранениями, в том числе травматической ампутацией двух пальцев, переломами костей руки, а также размозжением и рваными ранами мягких тканей рук, груди и лица. Раны Песочков предположительно нанес себе сам, пытаясь выстрелить из неисправного огнестрельного оружия, которое взорвалось у него в руке. Инцидент произошел второго в Боровецком лесном массиве. Песочков, несмотря на шоковое состояние и большую кровопотерю, сумел самостоятельно выйти на дорогу к посту ГАИ и уже там потерял сознание.

Виталик обнаружил, что не стоит, а сидит на кровати, не отрывая глаз от лейтенанта и пытаясь не потерять ни слова из неторопливого рассказа, все труднее пробивавшегося сквозь удары сердца, повисшего будто между ушей. А лейтенант, еще внимательней рассматривавший Виталика, уже перешел к вопросам понятно каким – знаете ли вы что-либо об этом или любом ином оружии, которое было или могло быть у Песочкова.

Виталик решил не притворяться и не пытаться быть слишком полезным лейтенанту. Он просто спросил с недоуменным раздражением: «А при чем тут я?»

«А вот это мы и выясняем», – начал было участковый, и Виталик выругался почти что вслух, а лейтенант объяснил, что, согласно показаниям соседей, перед происшествием Песочков говорил, что «парашютист, похоже, решил рассчитаться с ним по долгам». О каком парашютисте и каких долгах шла речь, соседи не знают. А вы, Соловьев, как сержант воздушно-десантных войск, возможно, можете прояснить данный вопрос. И лучше бы поскорее. Потому что злополучный пистолет найден – то, что от него осталось, – он прошел экспертизу, в том числе дактилоскопическую, так что, может, и без Песочкова все узнаем.

И слава богу, пробормотал Виталий, типа не понимая, и тут же велел себе не переигрывать и по максимуму обходиться без реплик. Реплики всегда звучат фальшиво, или подозрительно, или глупо. А до молчания даже ментам труднее докапываться, что бы они там ни говорили в своих детективчиках про добровольное признание и бесперспективность игры в молчанку.

Виталик быстро пришел в себя после первого шока, вызванного новостью, и сообразил, что, с одной стороны, остается первейшим подозреваемым: живет по соседству, из контингента, только что вернулся с югов, где оружие гуляет куда свободней, чем в остальных областях Союза, особенно раскопанные трофеи военных лет, – в общем, всё против него. С другой стороны, всё-то всё, а всерьез Виталику предъявить нечего, абсолютно. С Песочковым они не знакомы, и никто иного не докажет, кроме Маринки, которая ни в жизнь ни слова по этому поводу не скажет. Она до сих пор трясется, чуть вспомнит или просто Кутуньо услышит, – но говорить отказывается. Отпечатков на пистолете и патронов нет точно, Виталик два раза обтер и ствол, и обойму, и каждый патрон в отдельности еще в Фанагорской, когда всерьез намеревался выбросить «вальтер» или подкинуть ментам. А после Фанагорской сверток и не разворачивал. Не было отпечатков и на ткани, прихваченной из уборщицкой.

Правда, в одном фильме про ведущих следствие знатоков преступника вычислили по запаху, который женщина Кибрит собрала в полиэтиленовый мешочек. Но Виталик сомневался и в том, что в таком мешочке будет какой-то запах, кроме полиэтиленового, и в том, что в нечистом промасленном свертке сохранилась хоть молекула от запахов Виталика, станичного дурачка или там фашиста, наполовину превратившегося, скорее всего, в кубанский чернозем.

Наконец, в августе и сентябре Виталику хватило ума не искать ответы на пару возникших в связи с «вальтером» технических вопросов. Была мысль отправиться в камазовскую библиотеку – но Виталик вовремя ее подавил. Справочников по немецкому оружию в библиотеке все равно быть не могло – как, наверное, и везде, кроме разве что спецхранилищ Тульского и Ижевского заводов. А засветился бы в библиотеке с таким запросом – и хана. Два и два сложит самый тупой мент.

Сейчас складывать нечего. Без отпечатков и иных улик менты могли предъявить Виталику лишь досужие домыслы, случайные совпадения и голую дедукцию, которую всерьез не стал бы рассматривать ни суд, ни начальство, ни вообще любой нормальный человек.

Поэтому Виталик без особого смятения ответил на хитренькие вопросики лейтенанта, а потом дважды отвечал на еще более хитрые вопросики, которые лейтенант Ильин и капитан Хамадишин задавали уже в УВД. Самые внезапные и провокационные заходы ментов были ожидаемыми и неопасными, так что Виталик опрокидывал их без особых усилий, упирая на то, что он, вообще-то, честный работяга, комсомольский активист и немножко любимый вожатый местной веселой детворы. В эту тему лейтенант с капитаном и сами не лезли – помнили, что рыльце в пушку.

Виталик не знал еще, что мозги у ментов работают особым образом. Знал бы – наверное, на каком-нибудь пункте постарался бы споткнуться и показать слабину. Не показал. И похоже, убедил Хамадишина, который был совсем не тупым, в том, что в лице честного работяги Соловьева доблестная брежневская милиция нащупала организационный и мозговой центр преступной группы, которая сколачивается из невинных подростков под комсомольско-производственным прикрытием и готовится вооружаться, грабить и устраивать массовые беспорядки.

Поняв, что Хамадишин себе напридумывал, Виталик сперва развеселился, потом разозлился и запаниковал. Придуманная капитаном версия была неустойчивой, завиральной и совпадающей с реальностью всего в паре пунктов, но этих совпадений вполне хватало, чтобы подрубить карьеру, надежды и жизнь Виталика. Никто не поверит, что он бандит и главарь шайки подростков, – это почти очевидно. Но еще очевиднее, что тем более никто не даст квартиру, не предложит хорошую должность и не двинет по комсомольско-партийной линии человека, который когда-то подозревался в том, что бандит и главарь.

Виталик всерьез выбирал между тем, чтобы пробить Хамадишину голову или прийти к нему с повинной: да, привез неисправный пистолет и немножко побил Песочкова, и все, больше ни в чем не замешан, не состоял, не привлекался. Не выбрал: оба варианта были хуже.

Получался тупик, выхода из которого Виталик не видел.

Но выход случился сам собой – чудесный и наилучший. Виталик узнал об этом со счастливым изумлением и вполне законным удовлетворением. Место чистое, работа интересная, ружье одноразовое, пьеса продолжается всем на радость.

Виталик верил в это довольно долго.