8. За портретом-2
– Сказали – перелом основания черепа. Типа сам неожиданно вскочил, потом упал – и затылком в угол стола, вот этим местом. Сам упал.
– Сам упал, – повторил я. – Сказали окно закрыть, он потянулся, ему по почкам дали. Вот он сам и упал.
– Откуда знаешь? – спросил пацан подозрительно и поглядел на Саню, который нас познакомил.
Я пожал плечом – какая разница-то. Саня вроде кивнул. Пацану этого хватило. Он сказал:
– Говорят, этих отстранили, кто допрашивал. Теперь посадят сволочей.
– Да кто им что сделает? – спросил Саня, тоскливо глядя в низкое небо, которое из серого уже становилось синим.
– Отстранили же, говорят, – сказал пацан настойчиво.
– Ну говорят. Поговорят и перестанут. Первый раз, что ли? Ментов не сажают, тем более за пацана какого-то конторского.
– Он не конторский был, – сказал пацан устало. – Он для толпы пришел, поэтому и убегать не стал, думал, что разберутся. Вот его в «бобик» и забрали, одного из трех или четырех. Тех-то потом сразу отпустили, как с Серым…
Он замолчал.
И я только сейчас вдруг понял, что и меня месяц назад могли пришибить до смерти. Мой ведь случай совсем: пришел для толпы, убегать не стал. По техническим причинам, конечно, – но, наверное, я и впрямь не дернул бы от ментов со всеми, потому что считал, что ни в чем не виноват, а милиция невиновных не трогает. Я так считал, честно.
Значит, мне повезло – спасибо Витальтоличу. Бреду сейчас, горюю, гоню от себя мысли, что это я во всем виноват, что это я на Серого проклятье перевел, когда просил, чтобы оно какого угодно другого Серого коснулось, думаю, что лучше бы сдохнуть, но ведь думаю, ведь бреду. А мог бы в гробу лежать, подгнил бы уже, наверное, и черви лицо съели бы – Генка в лагере рассказывал, что они с лица начинают.
Просто – не пришел бы домой в тот вечер. Мамка с батьком бегали бы, одноклассникам звонили, в больницы, а я был бы уже дохлый. Лежал бы на полу в кабинете, а капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным оформили бы документы о том, что я сам упал, ну или там у меня сердечный приступ, а они ни в чем не виноваты и вообще не при делах, – и пошли бы ловить следующего пацана. Серого как раз, получается. И поймали. И еще поймают.
А мое мудацкое проклятье ни при чем – какая разница, о чем я прошу, если небеса не слышат и капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным не слышат. Они просто делают свою работу – скучно и умело. Работа заключается в том, чтобы бить и убивать пацанов – ну и взрослых, наверное, я про такое тоже слышал.
Оркестр впереди, видимо, передохнул и снова затянул выматывающий траурный марш, который будто облеплял мозг медной сеткой труб и тянул-тянул, а потом звонко бил тарелками. Колонна пошла чуть быстрее. Мы уже вышли на проспект Мира.
Колонна двигалась по широкому, в две бетонные плиты, тротуару, по которому я из старой квартиры сто раз бегал в «Спорттовары» и в аптеку за гематогеном и сорбитом, им мы иногда заменяли леденцы. Раньше справа и слева от тротуара была неровная глинистая земля с неровной травкой, а теперь то и дело изможденным почетным караулом стояли лысые деревца. Пару раз тротуар перечеркнули строительные раскопки с курганами плит и толстых бетонных труб по бокам. Тогда колонна выползала на проезжую часть, а после второго раза, ближе к перекрестку с проспектом 50 лет СССР, обратно на тротуар и не вернулась – так и брела по дороге.
Никто не сигналил – да и машин немного было. Воскресенье же.
Воскресенье же. В воскресенье воскресать надо. Но Серый не воскреснет.
И не потому, что тринадцатое число.
Мне показалось, что в первых рядах, неловко обносивших гробом застывший наискосок бульдозер, мелькнула фигура батька. Я почти обрадовался и почти испугался. Стал вглядываться, пробился чуть вперед, но больше его не видел.
Батек говорил, что не сможет пойти на похороны, потому что на заводе аврал, тем более без Марданова. К тому же, сказал он вполголоса мамке, но не таясь от меня, в парткоме не советовали, сказали, что сами разберутся и строго накажут, а нагнетать обстановку и привлекать внимание к печальному инциденту – это играть на руку врагам.
«Каким врагам?» – хотел спросить я, передумал, но все равно спросил:
– Американцам? Это они Серого убили, да? Они в ментовке работают? И если привлечь к ним внимание, это будет им на руку и они еще кого-то убьют?
Батек замолчал и уставился в стол. Мамка посмотрела на меня укоризненно, я ответил каким-то взглядом, не знаю уж каким, но диким, наверное. Она сморщилась и заплакала, не вытирая слез.
Батек бегло погладил ее по плечу и сказал, не поднимая глаз:
– Буду, не буду – Марданову все равно. Чтобы материальную помощь по максимуму выписали – этого добьюсь.
Я чуть было не спросил, а сколько это, по максимуму, – пятьсот рублей, тысяча? Интересно же, сколько стоит жизнь советского школьника. Серого, ну и моя, получается. Если даже тысяч пять – не очень дорого, в принципе, примерно как жигуленок и намного дешевле «Волги». Батек как-то, выпивши, сказал, что первые «КамАЗы», которые на Красную площадь к съезду партии выставляли, потом продали предприятиям по сто тысяч рублей за штуку. Сейчас-то они намного дешевле стоят, но их и делают намного больше. Убивай – не хочу. Хоть всех школьников города Брежнева. КамАЗ заплатит.
Спрашивать и вообще говорить об этом я не стал. Родителям это как сапогом по морде, а они-то не виноваты. Тем более если батек еще и сюда пришел.
Больше я вперед не совался. Гроб я уже нес, чуть-чуть, в самом начале, когда вышли из дворов на тротуар. Он оказался очень тяжелым, хотя Серый весил килограмм сорок пять максимум, я его, когда боролись в море, не через бедро даже, а через голову легко бросал.
Больше не буду.
Я вспомнил и заревел. Меня сразу оттер незнакомый мужик, бормотавший: «Давай-давай, сынок, отдохни», хотя я не устал ни фига. Мне стало стыдно, я сделал несколько шагов в сторону, чтобы никому не мешать, выждал и пристроился в хвост колонны. Она уже тогда была здоровенной, метров на двадцать, и потихонечку росла – встречные останавливались, смотрели, некоторые разворачивались и по грязи обгоняли колонну, чтобы рассмотреть портрет Серого, другие просто спрашивали и пристраивались к нам. Ко мне тоже пристраивались, но я ничего сказать не мог, кроме «Серого менты убили».
Что еще я мог сказать?
Серый на портрете был мутноватый, строгий и прилизанный, – видимо, фотку с комсомольского билета увеличили. На лагерной фотке он ржал. Я не был уверен, какой вариант был лучше сейчас. Я был уверен, что лучше бы сейчас не было.
Маячившие передо мной спины в зеленых болоньевых куртках, одинаковых, только одна постарее, застыли, так что я чуть не ткнулся в них башкой и всем телом. Оказалось, все встали. Потому что пришли.
Я думал, мы несем Серого на кладбище, и не удивлялся маршруту, потому что просто не знал, где кладбище: если в районе Орловского кольца, где у нас гараж, то правильно идем, хотя и долго придется. Но куда теперь торопиться-то?
Оказывается, шли не на кладбище.
Колонна вошла в одиннадцатый комплекс, пересекла проспект Мира и теперь потихоньку расползалась перед зданием УВД – не с той стороны, откуда меня заводил лейтенант Ильин, а с парадной. Над широкими стеклянными дверьми, к которым вело крыльцо, горела лампа. Окна тоже светились, но не все – примерно половина на первом и несколько на втором этаже.
Оркестр рявкнул и заткнулся.
Пара мужиков отделилась от потерявшей очертания колонны, поднялась на крыльцо, дернула за ручки. Двери не поддались. Мужики дернули посильнее и заколотили по раме двери.
Из окна второго этажа справа от крыльца высунулся лысый толстяк с погонами майора. Он гневно заорал на мужиков, дернул головой и поспешно юркнул обратно. Стекло зазвенело и развалилось на куски, которые полыхнули разными цветами и опали вниз, уже менее мелодично сыграв по асфальту.
Кто-то засмеялся и тут же замолк.
Из толпы закричали:
– К народу выйди, фашист! Посмотрите, что натворили! В лицо посмотрите!
И кто-то уверенно сказал:
– Не выйдут, суки.
Окна УВД поспешно погасли одно за другим.
– Зассали, сволочи, – произнес злой детский голос рядом со мной.
Ренатик из сорок третьего.
У меня не было сил удивляться и тем более радоваться. Я просто молча сунул ему руку. Ренатик увидел меня, просиял и тут же посмурнел, молча кивнул и пожал руку.
– Помнишь его? – спросил я.
– Он мне брызгалку подарил. Классная. Я ее домой привез, старшаки отобрали. Сами такую сделать не могут, вот и…
Ренатик перекосил лицо и отвернулся. Я хотел сказать, что сделаю Ренатику новую брызгалку, но не стал. Не умел я их делать. Такие только Серый умел – незаметные, из раскуроченного стержня шариковой ручки, ниппельной трубки, пропущенной через рукав, и флакончика из-под канцелярского клея. Незаметная и бьет тончайшей струей на три метра. Теперь, значит, никто таких уже не сделает.
Из первых рядов вылетел тонкий вскрик:
– Позор палачам! Позор! Па-зор!
Его не сразу, но подхватили. И через десять секунд все вокруг скандировали:
– Па-зор! Па-зор!
Я молчал. Не видел смысла в выкриках. Крики ничего не изменят. Надо что-то делать, а не орать. Вот только что?
– Да спалить паразитов, – предложил спокойный низкий голос слева.
– Точно! – вразнобой, но дружно заорали из разных точек. – Поджечь тварей! Как тараканов! Чтобы знали!
Ренатик дернул меня за рукав и заорал горячим шепотом:
– У меня бомбочки есть, закидать их, я сбегаю!
– Стоять!
Я поймал его за шкирятник, еле успел:
– Стоять, я сказал! Куда вчесал?
– У меня, ну у пацанов, еще штуки четыре бомбочек, две с карбидом, две с цырием! Мы против шестого делали, но лучше сейчас. Я быстро!
– Ты что, блин, дурак совсем? – спросил я зло, для убедительности потряхивая его за ворот. – Поймают, дюлей накидают.
– Кто, шестые, что ли? Пупок развяжется.
– Или не развяжется. Или менты. С бомбочками заловят – на месте пришибут.
– Не пришибут, – сказал Ренатик весело. – Откидаюсь, взорву всех нахер. На крайняк у меня перо есть.
Он огляделся, задрал куртку, полез куда-то в штаны, с трудом вытащил неаккуратный темный сверток и украдкой показал мне. Нож был небольшой, с ручкой в яркую полоску и резко, на контрасте, темным, но, кажется, очень острым узким лезвием. Ренатик таскал его завернутым в дерматиновый чехол от плоскогубцев.
Он победно посмотрел на меня и сообщил:
– Жалко, не складной, но и такой…
– Ну-ка выкинь. Быстро, я сказал.
Ренатик неуверенно улыбнулся, всмотрелся в меня и заныл:
– Ну Арту-ур.
– Что Арту-ур? Ты охуел? Сесть хочешь ни за хер? Это ж холодное оружие, дебил. Не посмотрят, что салапендр, в колонию пойдешь года на три. Кто тебе дал?
– Я у Женьки в карты выиграл, а ему братан подарил, у него на кузнице такие точат.
– Блин, бараны. Дай сюда. Дай, я сказал.
Ренатик отшатнулся и, кажется, хотел сдернуть, но не стал. Потоптался, сморщился и с силой сунул сверток мне в подставленную руку – ладно хоть не острием.
– Вот и молодца, – сказал я примирительно. – А мы его сейчас…
Я огляделся. Урны поблизости не было. Поэтому я просто осторожно сунул сверток в карман куртки. Надеюсь, не провернется и бок мне не проткнет.
Ренатик наблюдал за мной с плаксивым неудовольствием и частым дыханием.
Меня толкнули и извинились. Я огляделся. Два мужика в одинаковых зеленых куртках, избочившись, шарили по карманам. Как и многие вокруг.
Я приподнялся на цыпочки и вгляделся. Впереди человека три держали в поднятых руках зажигалки. В сумерках плясали на ветру мелкие, но очень заметные лоскутки огня.
Решили все-таки поджечь УВД, понял я, и сердце будто ведром холодной воды обдали. Это получались не просто похороны. Сердце ожило и побежало, обдавая жаром, который как раз бывает, если окатишься ведром холодной воды. Ну и ладно, подумал я мстительно. Так им и надо. Пусть горят, твари.
Зеленые мужики одновременно завершили раскопки в недрах одежды – один вынул зажигалку, второй зачиркал спичками – и осторожно подняли руки.
Через минуту все, кто мог, держали в вытянутых руках живые огоньки. Они мотались на ветру, жгли пальцы и гасли, а люди молча, даже не зашипев от боли, высекали новые огоньки. Это, наверное, продолжалось недолго, минуту, может, меньше, но минута вышла очень длинной. И очень тихой. Кто-то громко зарыдал у самого гроба, но тут же будто захлебнулся. Дальше только спички чиркали о коробки, щелкали зажигалки да ветер шуршал и похлопывал плащами и капюшонами.
Я первый раз в жизни пожалел, что не курю. Не было у меня ни спичек, ни зажигалки. Так что я просто стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на огоньки и выше них, в небо, откуда, может быть, смотрел на нас Серый. Наверное, ему нравилось. Мне бы понравилось.
Ренатик, скотина, тоже держал зажигалку, напряженный и суровый. Курит, значит, дюк малосольный. Надо с ним беседу провести на этот счет. Или на кросс поставить, километра на полтора хотя бы. Быстро поймет разницу между нормальной и подкуренной дыхалкой.
– О, я щас, – сказал Ренатик виновато, быстро сунул зажигалку под куртку, просочился сквозь соседей и исчез. То ли почуял мои хищные намерения, то ли впрямь позвали.
Вот и хорошо. Я уже не мог держаться. Отошел подальше, сел на заборчик газона, опустил голову и заревел. Вроде никто и не заметил: народ прятал спички и зажигалки, топтался и нерешительно разбредался кто куда. Пара женщин тихонько плакала в кулачок.
Когда оркестр взвыл, толпа заметно поредела. Осталось человек тридцать вокруг гроба, который уже подняли и понесли обратно под траурный марш. Теперь, видимо, на кладбище.
Мне бы тоже с ними, но сил не было. Охоты тоже.
Я отвел взгляд и засек странную картину, похожую на кадр из фильма про шпионов. За киоском «Союзпечати» стоял мужик, даже парень скорее, лет двадцати пяти максимум, просто жирный, в «петушке», плохо сочетавшемся с громоздким коричневым пальто и особенно с крупным фотоаппаратом, который он держал странно, у живота, причем расчехленным. Нет, ничего странного. Он фоткал, пытаясь остаться незамеченным. Быстро так, пальцем дернул – чуть перевел объектив правее, еще щелкнул, еще правее, чтобы захватить в кадр как можно больше расходившегося с площади народу.
Зачем ему это, интересно, подумал я.
Наверное, не я один.
К парню подошел пацан моего примерно возраста и тоже в обычной куртке, но в лыжной шапке со значком – каким именно, отсюда не было видно. Он о чем-то спросил жирного. Тот не обратил внимания, просто сделал шаг в сторону, чтобы пацан не заслонял панораму. Пацан сделал шаг в ту же сторону и повторил вопрос, потом оглянулся. К нему подошли еще два парня, ровесник в такой же шапке и чувак постарше, не по погоде одетый в спортивный костюм, шерстяной, правда, и в кепку.
Жирный убрал фотоаппарат в карман и попытался уйти. Его оттеснили в невидимый мне угол, из которого через секунду выскочил второй пацан с фотоаппаратом в руках. Он ловко вскрыл корпус камеры, вытащил кассету, сунул аппарат первому пацану и побежал прочь, на ходу сматывая с катушки темную блестящую пленку. Первый пацан заколебался, покачивая камеру в руки и оглядываясь. Чувак в кепке молча отобрал у него аппарат и сунул в руки явно оробевшему фотографу. Что-то веско сказал ему, сплюнул и неторопливо пошел прочь. Первый пацан тоже сплюнул и пошел следом – точно такой же походкой.
Я сидел и смотрел, что будет дальше. Мне почему-то казалось, что дальше непременно что-то будет. И еще я никак не мог сообразить, почему фотограф кажется мне таким знакомым – не лицом причем, а как-то вообще.
Фотограф вышел из-за киоска, воровато осмотрелся и юркнул обратно. К нему подошел здоровый мужик в плаще и в шляпе, и в горле у меня заколотилось так, что задохнуться можно. Это был капитан Хамадишин, который бил меня по почкам – вернее, приказывал бить, а потом угрожал отдать на растерзание насильникам. А потом, видимо, убил Серого.
Капитан обменялся с фотографом несколькими фразами. Фотограф, кажется, пытался оправдаться, потом несколько раз поспешно кивнул и убежал. Похоже, это был Гаврилов, который тащил меня в УВД вместе с Иванушкиным.
Капитан огляделся и отправился в другую сторону. Я посидел еще пару секунд, глядя в широкую спину. Потом встал и пошел. За ним.
Если бы я увидел кого-нибудь из знакомых или просто родственников Серого, я бы, наверное, закричал, что вот эта падла, скорее всего, и есть убийца – и теперь он гуляет спокойненько по городу, а Серый лежит в гробу. Но подтаявшая колонна успела уйти, даже музыки не слышно.
Выслежу, где падла живет, скажу пацанам из сорок восьмого. А они родителям Серого передадут, ну или сами решат, что делать. Витальтоличу, кстати, тоже скажу – он же как раз просил сказать, если Хамадишин объявится на горизонте.
Надо было, наверное, следить как-нибудь умно и грамотно, останавливаясь за столбами, выглядывая из-за угла и прикрываясь попутными прохожими. Но тогда получилась бы игра, а мне играть не хотелось. Хватит, доигрались уже. Все доигрались. Я просто брел за капитаном, пытаясь не отставать, но и не нагонять его сильно. Это оказалось не слишком трудно: мент шел твердо и размеренно, но не слишком быстро, хоть и странным маршрутом, как будто обходил комплекс по периметру, наверное, вынюхивал, не стоят ли где пацаны.
Жил он недалеко от УВД – если, конечно, считать, что Хамадишин пришел домой, – в глубине седьмого комплекса, во второй из трех четырнадцатиэтажек на углу Московского проспекта и Дружбы Народов. Номер дома с лицевой стороны написан не был. Значит, сбоку должен быть. Можно было спросить у пары молодых теток, которые пасли копошившихся в песочнице карапузов, но куда торопиться-то – и зачем обращать на себя внимание, кстати.
Я остановился чуть поодаль и принялся теребить молнию на сапоге, дожидаясь, пока Хамадишин уйдет к подъезду и гарантированно уедет на лифте. Забегу в подъезд и постараюсь услышать, на каком этаже лифт остановился, выскочу во двор и послежу за окнами на том этаже. Могу не успеть, конечно, могу не понять, что за этаж, и могу просто не увидеть свет, который зажжется в окнах с противоположной стороны дома, – быстро такую балду обежать не получится. Попробовать все равно надо.
Один из карапузов заревел, матушка извлекла его из песочницы и принялась ругать, отряхивая. Он заревел сильнее. Второй смотрел на него с холодным любопытством. Его, впрочем, тоже вытащили из песка, и все вместе поплелись к соседнему дому.
Я выждал пару минут и осторожно вошел в подъезд. Поднялся к лифту. Лифт гудел, потом замолчал. Я нажал кнопку и принялся считать, прикидывая, сколько этажей он прошел. Получилось одиннадцать или двенадцать.
Двери с лязгом распахнулись, я начал разворачиваться, чтобы бежать во двор, вздрогнул и застыл. За спиной спросили:
– Ну ты едешь, нет?
Тем самым голосом.
Я шагнул в лифт, развернулся и припал спиной к стенке, хотя мамка за это вечно меня ругала: туда, говорила, плюют и ссут вечно, а ты одеждой и чистой головой лезешь.
Капитан вошел следом, мельком глянул на меня и спросил:
– Какой?
Откуда он взялся-то? За почтой поднимался, что ли? Главное, подошел так незаметно, я вообще ни звука не услышал.
– Выше, – сказал я.
– А я не сказал, какой мне, – улыбнувшись, отметил Хамадишин.
Я пожал плечом и объяснил:
– Последний.
Хамадишин кивнул и вдавил кнопку десятого этажа.
А я похвалил себя за то, что не сказал «четырнадцатый». У Дамира, жившего в похожей башне, только шестнадцатиэтажной, верхний этаж технический, без квартир, и лифт туда не ходит. Может, и здесь так же – тогда я разоблачил бы себя.
Лифт ехал, равномерно гудя и пощелкивая. Чтобы не пялиться на капитана, я разглядывал панель управления лифтом. Кнопки в лифте были как костяшки походного домино, отлитые из твердой черной пластмассы и всунутые в панель ребром. Кнопка первого этажа подплавлена. Кнопка четырнадцатого вроде ничем не отличалась от остальных – скорее всего, там обычный жилой этаж.
Хамадишин мог меня узнать – у ментов все-таки память натренированная. К тому же когда в лицо смотришь, легче разговор завести. Поэтому надо не смотреть в лицо алкашам и авторам из здоровых контор и, наоборот, дерзко глядеть, если готов махаться. Тут я махаться не готов. Хамадишин из здоровой конторы, да и сам слишком здоровый.
Он ведь может спросить, в какую я квартиру еду, испугался я и принялся лихорадочно высчитывать номера квартир. Готовых вариантов не было – как назло, никто из знакомых на четырнадцатом не жил.
Но капитан, кажется, не обращал на меня никакого внимания. Лифт остановился на десятом, кнопка с щелчком выскочила, Хамадишин, не оглянувшись, вышел. Я потянулся к кнопкам и пару секунд помедлил, чтобы расслышать и попытаться понять, к какой квартире он идет. Кажется, к последней справа. Еще бы щелканье замка для верного услышать, но я и так задержался – поэтому решительно вдавил кнопку четырнадцатого.
В таких лифтах прикольно нажимать кнопки этажей, которые уже проехал. Когда останавливаешься на нужном, все нажатые кнопки выстреливают с грохотом. Но мне было не до забав.
Я вышел на четырнадцатом этаже, прошел в правое крыло. У самой дальней квартиры справа был номер 193. Значит, у Хамадишина 137 или 136 – я никак не мог вычислить в уме, сбивался. Точно 137. Но надо проверить.
Я вернулся к лифту, нажал кнопку вызова. Пришлось подождать: лифт ерзал внизу, а грузовой не работал, как обычно. Я нажал на десятый, потом сообразил, что Хамадишин может ведь услышать, и поспешно вдавил кнопку одиннадцатого. Выйду там и спущусь на этаж пешком.
Лифт замер, кнопки щелкнули, двери с лязгом растворились.
За дверьми стоял Хамадишин.
– Ко мне все-таки, – сказал он удовлетворенно, втолкнул меня в кабину и вошел следом.
