7. А если найду?
– Я в сорок третьем, оказывается, вообще герой у салажни, прикинь. Ренатик про меня всем трындел и трындел с лета, в семнадцатый бегал меня искать, чуть дюлей не словил. Я говорю: а что ж через завод-то не поискал, балда? А он такой – я фамилию не запомнил. Посадил меня такой, как Ленина среди ходоков, все порывался домой за лимонадом или пивом сбегать, клоун.
Я засмеялся, Саня тоже хохотнул, но как-то невнимательно. Он вообще вел себя нетипично: помалкивал, озирался и будто задумывался о чем-то своем в самый неподходящий момент. Сперва-то, когда он подкатил ко мне на перемене с вопросом про вчерашнее, я решил, что кто-то видел, как мы с Танькой ушли, и постарался утопить в подробностях необычность вчерашнего похода и нетипичность мыслей, из-за которых я, между прочим, полночи спать не мог.
– Пиво – это да, – сказал Саня рассеянно, куснул губу и с явным трудом спросил: – Слышь, Артур. А Серый вчера на концерте был вообще?
– Который? Наш, в смысле, Комиссаров? Да хрен его… Говорю ж, я сперва за кулисами и на сцене, оттуда не видно, а в зал и не спускался, сразу умотал.
– Ну да, ну да. И не звонил?
– Да не, блин, с чего бы? Он мне сроду…
Саня покивал и ругнулся.
До меня наконец дошло, что он интересовался не тем, куда я ушел, а тем, кто и откуда не пришел. Я тоже огляделся зачем-то и вполголоса спросил:
– Сань, а что такое?
Оказывается, несколько пацанов из школы и братских контор, в том числе Серый, вчера вместо концерта с дискачом отправились в парк «Гренада» разбираться с сорок пятым и сорок восьмым, которые, вообще-то, враждовали, но ради такого случая решили выступить единым фронтом. Про фронт, наверное, было преувеличение. Вроде бы махла не планировалась, Серый говорил, собирались просто побазарить, чтобы сороковые не борзели и остальные чтобы рамсы не путали. Я, говорит, вообще для толпы, чисто позырить – там старшаки будут, интересно.
Я встрял, не выдержал:
– Там, по ходу, вообще толпа набежала, Ренатик сказал, они землю караулят как раз потому, что старшие забились что-то там решать. То есть там и сорок третий был…
– Там до кучи всех было, – уныло подтвердил Саня. – И тридцатники, и двадцать восьмой, и даже с ЗЯБа вроде подтянулись. И ментов куча.
– Опа, – сказал я растерянно.
– Вот опа. Только это не сразу выяснилось, а когда замес пошел.
– Замес был?
– Ага. Пятак говорит, ни хрена не понятно, вроде без напрягов шло, потом крики, вопли, взрыв – и «бобики» со всех сторон.
– Какой взрыв?
– Ну, кто-то бомбочку притащил, не знаю, карбидную или с цырием. Менты айда всех хватать. Пятак вчесал и, говорит, больше не видел ничего и никого. Как всегда, блин.
– Почему как всегда?
– Да вечно так, всем прилетает, а он вроде в самой гуще, а целенький. Да хер бы с ним, Серый вот не звонит.
– А должен был?
– Ну. Мы с ним договаривались вечером сходить… Ну, короче, познакомились там на дискаче в «Автозаводце» с парой телок из одиннадцатого, потом созвонились, они в тридцать первой учатся, у них вчера тоже концерт с дискачом был, мы с Серым договорились, что туда придем. А его Пятак сбил: айда в «Гренаду», айда в «Гренаду», позырим, что почем. Вот позырили. Сегодня, вишь, нет его. Вчера я в десять позвонил – мать его на меня наорала, что нет до сих пор. Как будто я…
Грянул звонок, прямо над макушками, так что мы оба вздрогнули и пошли на химию.
Серый не пришел ни на второй, ни на третий урок. После третьего Саня не выдержал и сбегал на улицу к автомату позвонить. Не дозвонился, но на обратном пути его заловила Ефимовна и всю оставшуюся перемену вынимала из Сани душу рассказами о пагубных привычках, из-за которых даже передовые школьники катятся по наклонной, вылетают в ПТУ и становятся отбросами и бичами. А потом, когда сообразила, что от Сани вообще куревом не пахнет, переключилась на преступное равнодушие и неуважению к труду уборщиц, которые целыми днями драют классы и коридоры совсем не для того, чтобы восьмиклассник Корягин разносил по мытому грязь на подошвах своих модных красавок.
Зинаида всегда была малость дернутой, а сегодня совсем уехала. Впрочем, сдулась так же быстро, рявкнула на Саню, чтобы шел в туалет красавки отмывать, и уковыляла в учительскую. На шестой урок Ефимовна, которая вела у нас историю с обществоведением, вообще не явилась. Нам сказали, что ее срочно вызвали в районо, и отпустили по домам.
Мне бы радоваться, а я психовал. И Саня тоже. Да и много кто, похоже. Даже Танька, которую пацанские дела совсем не касались. Хотя она, может, терзалась театральными переживаниями, у актеров так бывает, я слышал. Я ей поэтому и про Ренатика рассказывать не стал, чтобы не подумала, что жалуюсь на неприятности, которые чуть не стряслись из-за того, что провожать ее пошел. Мы и не разговаривали вообще, кивнули друг другу, и все.
Саня пообещал позвонить, если Серый найдется. Я пришел домой, сжевал холодную котлету с макаронами, потому что лень было греть, переоделся, попил чаю – горячего, потому что заваренного утром не осталось, – пощелкал переключателем телевизора, сделал алгебру, выучил – ну, прочитал на самом деле, но разницы особой нет – предложения по немецкому, поотжимался, качнул пресс, постучал в стенку, потянулся – продольный шпагат почти до упора получался, на обе ноги, а поперечный все никак.
Саня не позвонил. И сам трубку не взял, когда я, не выдержав, набрал его.
Дома было темно, неуютно и пусто. Мамка никак не шла с работы, хотя обычно к этому времени уже возвращалась. В магазин забурилась, или опять собрание на работе. Их теперь постоянно проводили, про трудовую дисциплину, социалистическую ответственность, бережливость и обострение международной напряженности – все как у нас в школе, в общем, хотя родаки-то давно не школьники. Мамка ругалась, батек тоже, кстати, хотя ему-то, казалось, какие собрания – знай по трансформаторам ползай да за фазой следи.
И совсем паршивое предчувствие меня взяло. Я не выдержал, оделся и побежал в «Ташкент».
Там никого не было. И во дворе никого не было. И по дороге, кстати, я пацанов не заметил, хотя вечер уже, седьмой час. Я пошел вокруг дома, заглянул в пристроенный комиссионный магазин, отогрелся, позырил вертаки с мафонами и вернулся к «Ташкенту».
У подъезда тосковал Саня. Он мне не удивился, сразу уныло пожал плечами и сказал, что ходил к Серому домой и никого не застал.
– Лучше бы я там был, – сказал он с тоской.
Я кивнул и запоздало сообразил, что опять ведь соскочил с общего дела – и все плохо обернулось, на сей раз не для меня. И нет, оказывается, в этом ничего хорошего, что не для меня.
– Если бы случилось что, сказали бы, наверное, – предположил я неуверенно.
– Да хер знает. Зинаида, думаешь, чего упорола? Что-то стряслось, они и шуршат.
– Ну понятно, что стряслось. Менты, говоришь, сразу подъехали, то есть заранее были готовы. И заранее, значит, собирались такое гестапо устроить, чтобы раком всех.
– Так не устроили же, – сказал Саня и осекся. – Слышь, Артур. Давай-ка по домам. Ну их на хер, ща попадем на ПМГ или бэкэдэшников, докопаются, что тоже конторские…
– Да я вроде не похож.
– Будут они смотреть, похож – не похож. Сам знаешь.
Я знал. Кивнул, попрощался, попросил немедленно свистнуть, если новости будут, и побежал домой. Специально пешком пробежал, сквозь дворы, скверик у КамПИ и стройку за почтой, где постоянно сидели или бродили пацаны, а сейчас разгуливали только тощие голуби, недовольно дергая на меня холодным глазом. Еще по скверу прошла пара милиционеров, и я ускорился, чтобы не заметили. Впрямь ведь докопаются – не отвянут.
Хоть бы не Серый, думал я отчаянно. Что-то случилось, понятно, но хоть бы не с нами, не с нашим Серым – их же полно, Серых-то, половина пацанов либо Сергеи, либо Андреи, – пусть выяснится, что нашего не тронуло. Он же хороший, хоть и дурак. Остальные, может, тоже хорошие, но я их не знаю, так что пофиг. Потом, они сами виноваты, раз под раздачу полезли, а наш же чисто для толпы пошел. Пусть вернется, ну пожалуйста, думал я, трясясь то ли от холода, то ли от дурацкого предчувствия, что поздно я молю, что раньше надо было.
Если есть кто-то, кто такое слышит, сейчас-то он уже ничего не исполнит. Или как? Да хер его знает. Но хоть бы не наш Серый.
Мамка уже пришла и громыхала кастрюлями на кухне. Я был сегодня безгрешным, уроки сделал, форму повесил и даже посуду помыл, поэтому явился ей на глаза без трепета. А она все равно сразу завелась на тему «где бродил» и «нечего в темноте по улицам шляться». Я благоразумно помалкивал. Такие приступы умнее переждать: мамке потом самой стыдно будет и удастся чего-нибудь выпросить или хотя бы спастись от подобных наездов на неделю минимум. А мамка бродила по кухне, шумно наливая воду в кастрюлю, с грохотом ставя ее на плиту, с кучей лишних движений и звуков поджигая конфорку, громко переставляя в раковину посуду, из которой ела и в которой готовила, и говорила, говорила все раздраженнее, потом вдруг замолчала и скомандовала:
– Иди сюда.
Я и так был здесь, на пороге кухни стоял, но раз приказывают, чего ж не сделать шаг навстречу. Мамка впилась в меня пронзительным взглядом снизу вверх и спросила:
– Артур, ты ходишь драться?
Глаза у нее были красные, и тушь неровно смыта, как будто мамка ревела.
Я растерянно спросил:
– Ку-да?..
Прозвучало глупо, но, видимо, как надо, потому что мамка сразу успокоилась. Обняла меня, уткнувшись в скулу макушкой, от которой пахло мамкой и немного лаком для волос, и, кажется, заревела. Кажется, опять.
Я застыл, пытаясь сообразить, что случилось и что делать. Ничего не придумал, конечно, – мамкины слезы меня всегда этой способности лишали.
Мамка глухо сказала:
– Мальчик вчера погиб.
В голове зазвенело, кухонная лампа поплыла вперед и вниз. Я поспешно сделал полшага назад и устоял. Мамка, кажется, ничего не заметила – просто стиснула меня покрепче, так, что плечам стало неудобно, а шея совсем свернулась. Я подышал и понял, что мамка, оказывается, какое-то время рассказывает про заседание комиссии по делам несовершеннолетних, на которую мамку выдернули прямо с работы, и вообще всех повыдергивали, изо всех школ, из райкома комсомола, парткома КамАЗа и из милиции, конечно.
Потому что мальчик в милиции умер. На допросе. Его задержали вчера за участие в массовой драке, а он умер – сердце слабое или еще что-то, такое бывает, говорят, даже у молодых ребятишек, ужас какой, бедные родители, Артур, чтобы ни ногой ни на какие эти ваши разговоры, никаких уличных мальчишек, ни в какие штабы, понял?
Она все говорила и говорила, а я не слышал, потому что всю голову занял вопрос, дебильный, совершенно неуместный дома, но по-другому он не формулировался. Мама отстранилась, села на табуретку и принялась осторожно вытирать лицо – и я спросил наконец, только у меня не получилось, поэтому я кашлянул и спросил еще раз:
– Какой комплекс?
– Сорок восьмой, кажется, – сказала мама после прерывистого вздоха.
– Школа… не наша? – осторожно уточнил я.
– Нет-нет, семьдесят четвертая.
Я выдохнул – наверное, так же длинно и прерывисто, как мама только что.
Бомкнул звонок.
Я хотел открыть, честно, но ноги были как макаронины. Я в лагере жирафа такого мастерил для конкурса поделок: разрезал картофелину пополам, воткнул две макаронины – это туловище жирафа и ноги, еще одну макаронину с другой стороны и отросточек картошки шляпкой – получается жираф. Если к стеночке прислонить, стоит, если двинуть, падает и голову теряет. Голову я потерял раньше, но сейчас она вроде возвращалась. А ноги были все еще макаронными – вроде держат, но не дай бог сдвинуть.
Я еще раз глубоко вздохнул, со всхлипом и облегчением, и подумал: какое счастье. Это не Серый. Пронесло.
Где же он, зараза?
Ноги ожили не совсем, поэтому я выполз в коридор медленно и аккуратно. Батек уже разулся, вешал плащ и спрашивал маму, похоже, про ее комиссию – кто еще был и что решили.
Увидел меня, кивнул и спросил маму:
– Турик знает?
Мама кивнула и уткнулась лицом в ладошку.
– Вот так, сын, – сказал батек. – Что творится, а?
Он смотрел на меня, ожидая, поэтому я сказал:
– Да.
Батек все смотрел странно заблестевшим глазами и вдруг сообщил, будто с середины беседы:
– А я, главное, с утра вызверился, он-то где, говорю, еще его прогулов нам не хватало. Уж Альберт сроду не подводил, и вот именно теперь, когда самая запара и когда каждый штык на счету, его нету. Айда ему звонить – дома нет. А он, значит…
Батек замолчал и замер в нелепой позе, пальцами на брови, будто заслонялся от солнца.
Мамка посмотрела на меня, я на мамку. Она тихо спросила:
– Вадик, да кто он?
– Ты разве не в курсе? Марданов наш, Альберт Каюмыч, зам Кишунина. Он с женой, оказывается, всю ночь бегал по одноклассникам сына, искал, звонил. А утром ему из милиции – на опознание в морг…
Батек махнул рукой и беспомощно посмотрел на меня, как будто я мог что-то сказать.
А я не мог сказать. И мамка толком не могла – почти неслышно прошептала сквозь кулаки, что не сказали и что не слышала. Потом замолчала.
И батек молчал.
Тишина нарастала, звенела, натягиваясь, как металлический лист, готовый лопнуть.
И в этой звенящей тишине кто-то спросил:
– А сына как звать?
– Не помню, – сказал батек настороженно и посмотрел на меня. – Турик, ты его знаешь?
Это, оказывается, я спросил, как звать.
И это я дернул к себе в комнату, грохнулся коленями на пол перед столом, выдернул нижний ящик и принялся рыться там, не обращая внимания на родителей, которые сперва окликали, а потом негромко переговаривались за спиной. Найти что-нибудь в груде листков, тетрадей, кляссеров, вырезок и фантиков был невозможно, я психанул, охапками выгреб на пол все содержимое ящика на пол – и сразу выдернул из кучи бумаг лагерный блокнот.
Половина листков из него была выдрана – я в последние дни обеих смен рисовал всякие картинки на память по заказам пацанов. На оставшихся они писали пожелания и свои адреса с телефонами.
Руки тряслись, поэтому Серегину страничку я нашел не сразу – хотя она была самой первой.
Я запихнул блокнот в карман, пытаясь тормознуть себя, чтобы не порвать страницу, штаны или собственную кожу, чтобы не вчесать для скорости прямо через окно или необутым. Вышел, бормоча: «Щас. Щас» – в ответ на вопросы, которых не понимал, сунул ноги в сапоги, схватил куртку и распахнул дверь.
Я был уже на третьем этаже, когда между лестничными пролетами гулко разнеслось:
– Артур, ты куда?
– Щас! – крикнул я в ответ, понял, что исповторялся уже, напрягся и добавил: – Я быстро!
И правда побежал быстро, как мог. Не думая ни о чем, кроме того, что это не может быть он. Только бы не он.
Это был он.
