Часть шестая
Ноябрь. Ноябрьская демонстрация
1. Столовая молочная
Я думал, мир перевернулся. А все осталось как было.
Батек прибегал в ночи, убегал до завтрака, даже в воскресенье срывался на завод. Мамка возилась на кухне или штопала носки. Раньше она всё свитера вязала, пока они не забили мою и батькову полки в шифоньере, а теперь то ли услышала, то ли прочитала в «Работнице», что пятки удобно штопать, если натягивать носок на перегоревшую лампочку, – и проводила вечера перед бормочущим теликом, под торшером и над коробкой драных носков. Натуральной картонной коробкой, здоровой, из-под пылесоса «Вихрь». Она, оказывается, хранилась на антресолях и была почти полной. Заштопанные носки терли пятку, но я их все равно носил, чтобы мамка не расстраивалась. А батек, конечно, и не замечал пополнения в комоде. Ему с утра можно хоть ласты вместо носков подсунуть – если в ботинок влезет, нормально, можно бежать.
Еще мамка время от времени шепталась по телефону с тетей Верой и Галиной Петровной и после этого пыталась рассказывать длиннющие истории про неизвестных мне или давно позабытых мальчиков, девочек и дяденек с тетеньками. Я покорно слушал, кивал на «ну помнишь ведь, ты с ним почти подружился, мы еще на базе отдыха в позапрошлом году вместе были?», но, видимо, не был особенно убедительным, потому что мамка резко меняла тему и принималась выяснять, не собираюсь ли я сходить на занятия. Она как бы имела в виду занятия в радиокружке, но я понимал, что на самом деле речь о дзюдо, на тренировке по которому меня якобы и помяли. Родаки, как ни странно, легко этому поверили – точнее, поверили Витальтоличу, который и излагал в основном. Меня почти не расспрашивали. Аж обидно. И оттого, что не расспрашивали, и оттого, что без Витальтолича, наверное, поверили бы куда хуже: получается, сыну родному веры меньше, чем постороннему дяденьке. И оттого в основном, что мне просто было обидно. По жизни, за все.
А они так и не замечали ничего. Выслушали, кивнули, заботливо поговорили и успокоились. У них своя жизнь, у меня своя. Ну забросил радиокружок, ну снова на дзюдо записался – и сразу вот так неудачно. Хотя на самом деле я на дзюдо и не собирался. Ну какой на фиг Петр Иваныч и расстояние между нога и нога, если меня Витальтолич серьезным вещам научил.
Может, еще чему-то научит. Хоть и не хочет пока.
Я и сам не больно чего хотел пока. Ни учиться, ни заниматься, ни тренироваться, ни просто из дому выходить. Тем более что на улице слякоть и грязюка. От нее только плакать и ругаться хотелось – вот это хотелось, да. Ну и грудь болела, если глубоко вздохнуть, – я даже по лестнице поднимался с трудом.
В общем, не до тренировок. Мамка могла успокоиться и радоваться. Хотя она, по-моему, не радовалась и была беспокойной. Даже дерганой, несмотря на все старания, улыбки и штопанье носков. Начнет зашивать, на колени опустит и смотрит на носки, или в окно, или просто на стенку. И так минуту, а то и пять. И глаза непонятные. Невеселые – это точно.
Я разок спросил, не случилось ли чего, мамка сказала: «Нет-нет, все хорошо». Я больше и не спрашивал. Сам ведь не люблю, когда с вопросами, тем более сочувственными, лезут, и отвечаю, что все хорошо.
А чего хорошего-то.
Обычное все было, это да. Не только дома, в школе тоже. По коридорам так же с воплями носились, сшибаясь, пяти-семиклассники, кто-то особо запасливый так же пускал «блинчиком» по рекреации кусок ферроцерия, и он со стуком летел, полыхая снопами острых искр, пока не замечала техничка тетя Вика, которая громко принималась выяснять, какая это сволочь опять хочет школу спалить. Тетя Вика очень интересовалась самой разной сволочью: если не было ферроцерия, техничка, ковыляя через рекреацию, уточняла на весь этаж, какая это сволочь перекосила гардину, не закрыла воду в туалете или трогала ее ведро с тряпками.
И запах в коридоре был тот же – пованивало именно что тряпками, а еще подгоревшим молочным супом из столовки. В столовке, само собой, тоже было как всегда: стулья с расщепившимися фанерными сиденьями, норовившими прикусить ногу даже сквозь брюки, липкие столики с черными углами под плакатом «Пью держа стакан в руке, потому что в молоке сила и здоровье» – Лехан еще ворчал: «А если бы в молоке не было здоровья, стакан в ноге держал бы, что ли?» – и невкусная еда. Но жрать хотелось.
Я пронес поднос через всю столовку и сел подальше от наших, рядом с Шориком, который, по крайней мере, не будет лезть с вопросами и беседами. С тоской отодвинул молочный суп, ковырнул макаронную запеканку, обнаружил традиционно синеватое донышко, отодвинул и эту тарелку, посолил серый кусок хлеба и стал жевать, запивая очень темным мутноватым чаем с привкусом соды. Стаканы они недополаскивают, что ли.
– Ну и что не едим? – бодро поинтересовалась Ефимовна, подошедшая, оказывается, к нашему столику. – Все же свиньям пойдет.
– Они как будто это будут, – буркнул Шорик.
Он уныло грыз поджаристую корочку, которую вилкой снимал с запеканки минуты полторы, демонстрируя тщательность сапера.
Ефимовна присмотрелась к моей физиономии, но, похоже, предпочла считать, что это я со сна такой опухший, – спасибо холодным примочкам, бадяге и солкосерилу, за три дня сделавшим малозаметными синяки и ссадины на открытых поверхностях моего организма. Классная наша завучиха сосредоточилась на Шорике.
– Бессовестный ты, Шор, – сказала Ефимовна. – Люди, между прочим, стараются, готовят и не из головы выдумывают, а согласно рекомендациям врачей, чтобы ты лучше рос, и головой своей в том числе. Вполне съедобно и довольно вкусно, кстати, получается.
– А сами-то чего не ели? – спросил Шорик, не поднимая глаз.
– Я как раз все съела, – оскорбленно сообщила Ефимовна, заметила, что не только мы дернулись поглядеть в сторону учительского столика, нервно поправила крупную фиолетовую брошь под шейными складками и добавила чуть громче и жестче: – И вообще, молод ты еще мне замечания делать.
Шорик подумал и спросил:
– А со скольки лет разрешается?
Ефимовна оборвала, конечно:
– Так, прекратили дискуссию, едим и выходим, в темпе. Еще старшеклассникам столы накрывать.
Шорик хмыкнул, с грохотом и плеском сгрудил обед на поднос и понес его свиньям – вытряхивать в бачки, в смысле. Я немного замешкался, дожевывая хлеб, и вышел из столовки снова одиноким. Это переставало мне нравиться.
С утра я очень не хотел, чтобы меня окружали пацаны с заботливыми вопросами про самочувствие и особенно про «что там было, как ты спасся». Не хотелось мне ни трястись, ни чинарики стрелять, ни отвечать, ни общаться. С теми, кто меня бросил и сбежал, особенно. А остальных это колыхать не должно.
Не колыхало, по ходу, вообще никого. Саня пару раз проскочил вдали, не взглянув на меня. Стесняется, мстительно подумал я раз и другой. А теперь обнаружил, что как-то уперто он стесняется. И он, и все остальные.
Саня стоял у окна и беседовал с Ленариком. Ленар был обычный – спокойный и неторопливый, только левая рука прицеплена к шее марлевой веревочкой. Из расстегнутого рукава школьной куртки высовывался краешек гипса, похожий на пересохшее мыло.
Я подумал, улыбнулся и направился к ним – с Ленариком-то мне нормально побазарить ничего не мешало. Но Ефимовна успела первой.
Она перестала вполголоса отчитывать мелкую девчонку, которая, молча рыдая, выдирала из ушей сережки, велела ей умыться, удовлетворенно проследила за тем, как девчонка бежит, прикрыв мокрое красное лицо кулаком с сережками, увидела Саню с Ленариком и строевым шагом двинула к ним. Подошла, оглядела и провозгласила:
– Так. Фахрутдинов, правильно? Что с рукой?
Ленарик ответил коротко и негромко, я не услышал. Ефимовна услышала, но пару секунд, похоже, ждала развернутого ответа с объяснениями и смущенными улыбками. Она, похоже, плохо знала Ленарика. Поняв, что не дождется, поучительно сказала:
– Ну что ж ты так. Надо повнимательней, чтобы больше не падать. Скажи спасибо, что левая, а не правая, хоть контрольные не пропустишь – ну и вообще не запустишь все на свете.
Помолчала, ожидая реакции. Ленарик смотрел ей в брошку, Саня – в окно. Ефимовна сказала:
– Так. А что с головой?
Ленарик поднял на нее глаза, ожидая продолжения – совсем равнодушно, я аж позавидовал.
– Корягин, и ты туда же. – Ефимовна решила заметить и Саню. – Что ж вас из крайности в крайность бросает так? То с патлами до плеч все ходили, теперь вот… Не школа, а педикулезный диспансер. Чего ж вы насмотрелись, что лысые ходите? Опять «Великолепную семерку» показывают, что ли?
– Что там великолепного? – удивился внезапно подруливший к ним Лысый. – Нормальная машина, но не «Волга», чтобы прям великолепная была.
Ефимовна так обрадовалась, что пропустила мимо ушей его слова и вообще ловко соскочила с темы семерки, которую я, кстати, тоже не понял:
– Ну вот, с товарища своего пример брали бы. Аккуратный, прическа хорошая, еще бы учебу подтянуть, да, Щерба?
Лысый пробурчал в ответ невнятное, но Ефимовна уже сочла свой долг на данном воспитательном участке перевыполненным, кивнула седой башней и пошла искать следующий участок.
– Чего лысые такие, берите вон с Лысого пример, – сказал я, подходя и протягивая руку.
Лысый как-то резко обернулся и сказал:
– О. Артурян. А говорили…
– Чего говорили? – спросил я, пожав руку ему, Ленарику и протягивая ладонь Сане.
Саня подтормозил, но на пожатие ответил и неохотно сказал:
– Да разное говорили.
– Что неживой? – уточнил я, начиная злиться, сам не зная почему.
– Типа того, – подтвердил Лысый, разглядывая меня, будто отыскивая признаки неживости.
– А, это вы, по ходу, заметили, каким меня бросили, – догадался я сочувственно. – Я там в натуре как этот, трупиком валялся.
– Я ж тебе говорил – руки секи, – сказал Рустик.
Он, оказывается стоял в метре за плечом Лысого. Когда подошел только.
– Когда ты?!. – вскинулся я, сообразил и пояснил, стараясь быть вежливым: – Я, вообще-то, по-татарски не понимаю.
Рустик посмотрел на меня непонятно, сказал что-то, судя по тону презрительное, и пошел прочь.
– Э, – сказал я раздраженно, но тут выступил Саня:
– А по-ментовски понимаешь, да?
– Чего? – спросил я, кажется, очень глупо.
– К Рустику козлы приходили, домой прямо, – сказал Саня, разглядывая меня точно так же, как Лысый. – И к Лысому.
Лысый кивнул.
Оба одинаково смотрели на меня – не оба, трое. Ленарик тоже.
А я все сообразить не мог:
– И чего?
– И того, – быстро сказал Лысый. – Про драку спрашивали, на учет грозили поставить, в школу написать, родакам на работу, все такое. Ладно ты им хоть про топор не сказал.
– Я? – До меня наконец дошло. – Я это им не сказал? А остальное сказал, да? Заложил тебя, да? Ты скажи, скажи – я тебя заложил?!
– Чего орешь-то, – сказал Лысый, а Саня с Ленариком так на меня и смотрели – как раньше.
– Вот вы все-таки, – протянул я, готовясь взорваться то ли рассказом, как менты меня пиздили, а я умер бы, но ни слова не сказал, то ли черным перематом с визгом и слезами.
Не взорвался. Понял, что этим нет смысла ничего объяснять. Они меня предали, бросили, а теперь говорят, что это я их предал.
Твари.
– Да пошли вы нахер, – сказал я негромко и пошел куда-то.
Но в голове и груди надулся стальной пузырь, звонкий и жесткий, надулся и лопнул вместе со мной. Я развернулся и заорал:
– Да пошли вы нахер, твари!
– Вафин! – рявкнула Ефимовна, которая, конечно, оказалась рядом. – Ты что себе позволяешь?!
Я застыл, дыша, как после кросса, и глядя в пол.
По каменному полу тяжело процокали каблуки. Ефимовна пригарцевала и сейчас будет ныть и пилить. Пофиг.
Процокала вторая пара каблуков, тоньше и легче. Я услышал негромкие переговоры на два почти неразборчивых голоса: «Зинаида Ефимовна, что стряслось… Да безобразие какое-то… Странно, непохоже совсем… Да я сама… позвольте, я, мы давно… неужели… Ну пожалуйста… Да ради бога…» Потом Марина Михайловна спросила:
– Артур, что случилось?
На кого другого я бы внимания не обратил, просто стоял бы и ждал, пока отвянут и все кончится. Все кончается, если ждать как следует. Но это ведь была Марина Михайловна.
Я поднял глаза и запоздало понял, что они мокрые. Опускать было поздно, поэтому я просто смотрел, как Марина Михайловна подходит ко мне, высокая, красивая и ни фига не понимающая.
Бесполезная.
– Артур, – сказала она вполголоса, подойдя ближе.
Нахмурилась и протянула руку – видимо, чтобы слезы утереть.
Я машинально отдернул голову и увидел пацанов. Они смотрели на нас, напряженно так, и Лысый что-то бормотал.
Мало мне ментовской славы, теперь еще будут говорить, что я учительский любимчик и стукач.
Марина Михайловна опустила руку, но смотрела на меня со старательным сочувствием и ожиданием. Она, кажется, всерьез ожидала, что я разрыдаюсь и начну подробно рассказывать, что случилось. Или там еще поступлю так, как по педагогическим правилам положено. Они правила придумывают и искренне верят, что все вокруг должны этим правилам подчиняться. С радостью. А если не подчинишься, тебя отдадут ментам, и те будут бить по почкам и сажать в камеру к убийцам и насильникам.
– Да пошли вы нахер, – повторил я почти с облегчением и пошел по коридору, расталкивая пацанов и обходя девчонок, смотревших на меня, как на Гитлера. Ну и похер, ну и нахер.
Ефимовна ахнула и крикнула:
– Вафин! Ты в уме вообще?! Чтобы без отца!..
Она замолчала или просто я перестал слышать – за угол свернул. Краем глаза я успел засечь, что Марина Михайловна смотрит мне вслед. И Ефимовна смотрит. И пацаны смотрят. И все вообще.
Да похер, я уже за угол свернул.
Там никого не было, но я все равно старался бежать к туалету, не топая. Уже как добежал, дверью шарахнул – так, что стоявший в распахнутой кабинке десятиклассник дернулся и сказал, чуть обернувшись:
– Э, мелкий, ты чё? Так и обосраться можно.
Я торопливо заперся в соседней кабинке, зажмурился от вони сортира, хлорки и окурков, от неубиваемой надписи «Если ты насрал, зараза», от всеобщей подлости – и беззвучно заревел.
