В школе и по дороге в школу я часто думал, как классно было бы сейчас оказаться дома. Валяться в постели, смотреть телик, пить чай, даже, может, читать – главное, не делать ничего обязательного. Не пялиться в доску. Не писать в тетрадке. Не слушать размеренный голос учителя, бодрые ответы девчонок и вялые – пацанов, хотя последние прикольные бывают, особенно если не тебя заставили отвечать. Не бежать вверх по заляпанной глиной дороге, уворачиваясь от «КамАЗов», потом – вверх-вниз по неровному пустырю и сквозь струю пара, бьющую прямо из земли, вернее, из трубы, закопанной ровно на половине пути до школы, потом – горизонтально по дорожкам, выложенным бетонными плитами, и через школьный двор, через галдящий вход и через дежурных старшеклассников, которые, говорят, только после пары махалок в котловане догадались не нарываться на неприятности с восьмыми и перевели потоки остроумия на салажат.

Просто сидеть дома. Или лежать. Да хоть стоять, блин.

На самом деле нет в этом ничего прикольного.

Я лежал, я сидел, я стоял, я бродил по знакомым наизусть узорам ковров, воображая, что между узорами – пропасть, отжимался, качал живот, пока кровь носом не пошла, вставал на голову, чтобы проверить, остановит ли это кровь, – чуть не захлебнулся, раскашлялся и забрызгал весь зал алыми капельками, потом вытирал полчаса.

Я пил чай и отвар душицы, ел хлеб с маслом, хлеб с маслом и сахаром, хлеб с подсолнечным маслом и солью, пока живот не сказал: «Э, харэ» – твердо, резко и почти вслух.

Я рассосал две карамельки, сделанные из ложки сахара на газовой конфорке, – первая пузыристо подгорела, вторая вышла ништяковской, не хуже, чем в магазине, только привкус мельхиоровой ложки немного мешал.

Я раза три начал и бросил читать «Квентина Дорварда».

Я раз двенадцать включил и выключил телевизор. Там так и не появилось ни фига хорошего. По первой мелкие девочки в купальниках и с бантами исполняли идиотский танец под песню «На улице Мира» – как всегда, с большими мячами в вытянутых руках, – а потом началось «Чему и как учат в ПТУ». Мало мне Ефимовны, которая всю дорогу нас ПТУ стращает, теперь еще и телик подключился. По второй дрянские передачи про урожай и шаги пятилетки, а потом тоскливо воющая таблица настройки изображения. По четвертой, где вечно крутились одни и те же фильмы с субтитрами Ээро – «Офицеры», «Свой среди чужих…» и малосерийка про Золотую речку, – косяком шли учебные передачи. И ладно бы испанский язык, в начале которого хотя бы прикольный мультик с Дон Кихотом и Санчо Пансой показывают, а то ведь математика.

Я, понятно, не слишком ждал, что специально для сачков типа меня по телику вдруг среди рабочего дня покажут «Вождей Атлантиды» или «Козерог-один». Телик – он для другого: для новостей, «Международной панорамы» и чтобы в воскресенье было под что пельмени делать. Все равно досадно.

От американского кино я бы, конечно, не отказался. «Вождей»-то я посмотрел почти пару лет назад, пришлось дикую очередь отстоять, самую зверскую в истории кинотеатра «Батыр», наверное, как за балыком. Но никто из отстоявших не пожалел, фильм зыкинский просто – там чуваки из современной Америки утонули, но не прилипли ко дну, чтобы годик-два там полежать и привыкнуть, как в детской песенке, а оказались в Атлантиде, где динозавры, фашисты всякие и ящики с «Винчестером-88» – и вот уж кровищи-то побрызгало во все стороны.

А вот «Козерог-один» был моей душевной болью года три. Мы с Максиком перед самым Новым годом увидели возле «Батыра» афишу «Детектив плюс фантастика! Две серии!! Без права показа по телевидению!!!» и поняли, что сдохнем, если это не увидим. Рванули домой, выклянчили денег – и у него, и у меня родители перед праздниками были добрыми и озабоченными, так что не пожалели по рублю, а Серому – аж два. Потому что заставили взять с собой Женька, мелкого братца Серого. Максик побурчал на тему несправедливости и того, что фильм взрослый и наверняка страшный, так что Женёк опять сбежит на самом интересном месте, как с «Легенды о динозавре», и будет тосковать в вестибюле. Женёк разорался в ответ. Пришлось взять – иначе он выл бы дней пять.

В итоге выть пришлось нам. Мы спустились во двор пораньше, Максик поперся звать еще и Дамира, я отвлекся на беседу с другим Серым, который успел сходить на «Козерога», когда был на югах с родаками. А мать Максимовых углядела в окно, что Женёк потихонечку жрет снег. Она накинула пальто, выскочила во двор прямо в тапках, молча уцепила за воротник Женька, все понявшего и оттого заголосившего на весь Новый город, и побежала искать старшего сына. И ведь нашла – когда он за домом передавал чинарик Дамиру.

Ну и накрылись для семьи Максимовых кинопоходы – до конца года и на все каникулы.

После этого идти на «Козерога» одному было как-то западло. Так я и не узнал, что за детектив и фантастика такие в двух сериях. И не узнаю, получается, никогда. Потому что «Без права показа по телевизору» – а кинотеатра повторного сеанса в Брежневе нет.

Теперь вообще вряд ли стоит американских фильмов ждать. Скорее, ракет. Они мне даже снились пару раз: не ракеты, а тревога в школе. Как нас всех срывают с уроков, собирают в рекреации и быстро ведут по улице вдоль каких-то трансформаторных будок, видимо, в бомбоубежище, а мы на бегу поглядываем на горизонт и боимся увидеть ядерный гриб – и хотим его увидеть, потому что никогда ведь не видели.

Я просыпался, садился в темноте, задыхаясь, и мучительно вспоминал, где же вокруг школы находятся эти будки, соображал, что нет их на самом-то деле, и плюхался на сырую подушку с облегчением, переходившим в тревогу. Если нет будок, то нет и бомбоубежища. А где же от «Першингов» прятаться? Они, между прочим, уже вплотную к нашим границам подъезжают.

Хотя пацаны говорили, что надо не «Першингов», а нейтронной бомбы бояться. От нее никакое бомбоубежище не спасет. Излучение достает и испаряет все живое хоть на километровой глубине – и потом американцы могут спокойненько высаживаться в Москве или в Брежневе, заселяться в пустые квартиры и щелкать рукояткой телевизора в поисках чего-нибудь интересного. Правильно, пусть эти сволочи мучатся, а не я, подумал я мрачно и еще раз пощелкал переключателем.

Фильмов так и не было – даже задолбавших «Офицеров» с «Мимино». Жаль, а то бы я проверил, что еще оттуда вырезали. Из фильмов часто вырезают ненужные кусочки – из иностранных секс, из наших политику всякую или предателей. В «Офицерах» в последний раз, например, китайского кусочка не было, совсем. Я даже сперва решил, что показалось, пацанов спросил – они тоже заметили. Еще поржали, что через пару лет фильм короткометражным станет, если другие страны борзеть будут, как Китай. А Максик в августе говорил, что теперь и «Мимино» показывают обрезанным, без прикольного эпизода с Крамаровым. Если это правда, то Крамаров в самом деле сбежал за границу. Тогда и «Джентльменов удачи» теперь показывать не будут. Жалко. Хоть и правильно. Нефиг предателей смотреть.

Слушать тоже нефиг – я в который раз, пока родителей нет, попробовал поймать «Спидолой» «Голос Америки» или Би-би-си и опять не нашел ничего, кроме «Маяка», морзянки и задумчивого шипения. Ну и хрен бы с вами, севообороты, антисоветчики и прочие предатели.

Тут мысли у меня соскользнули с предателей вообще на предателя конкретного – вернее, конкретную. И я ослаб, как вчера, когда пришел домой вялый, с температурой и кровавыми пробками в ноздрях, перепугал маму, безучастно выслушал ее повеление в школу не ходить, пить отвар душицы и не снимать индийский свитер, сразу увалился спать и дрых до десяти утра.

Сейчас я спать не увалился, просто сел мимо табурета на пол, больно стукнувшись затылком об острый край сиденья.

Я искал ее два месяца. Каждый день. Ну почти каждый.

Я звонил по номеру, который она написала на крышке моего чемодана. По телефону говорили, что Шапуевы переехали, куда – не знали, слышать моих просьб не хотели и после третьего звонка начали ругаться и бросать трубку.

Я звонил по нашему старому телефону – сначала там не отвечали, потом обещали передать, если позвонит девочка, наш новый номер. Потом тоже бросали трубку. Потом пригрозили позвонить матери и пожаловаться на меня. Я сказал, что пусть хоть в пупок кого хотят целуют, но звонить перестал.

Я искал ее по новостройкам – сперва по нашей, думал, это же наверняка может быть судьба, что она сюда же переехала, в сорок шестой, как и я, – и, значит, мы обязательно встретимся.

Не встретились.

Потом по округе бродил, как баран, потом по другим новым комплексам, полтора месяца. Серьезно. В школу выходил пораньше, из школы когда шел, круги наворачивал вокруг других школ.

Через справочную найти тоже пробовал. Только в справочной этих Шапуевых, а также Шабаевых и Шапулевых фургон, а я не был уверен, что фамилию правильно запомнил, а имени родителей и вовсе не знал. Меня и посылали.

И потом, если она в новостройке, то телефона может и не быть – это у меня батек начальник, сразу поставили, а у нее вроде бы нет.

Еще бы я когда этим интересовался.

Лучше бы интересовался.

Через завод поискать я почему-то не додумался – тупой потому что. Вернее, додумался, но когда уже нашел.

Шапку.

Я ее, ну, любил, наверное.

А она оказалась предательница и шлюха.

Попробовал бы мне кто, кто угодно, сказать это еще вчера днем. Умер бы этот кто, причем не сразу, а медленно и мучительно. А теперь я это сам себе говорю – и умираю. Медленно и мучительно. Это, оказывается, неприятно. И безнадежно как-то.

Все всегда ржут, когда слышат про древнейшую профессию. Я тоже ржал, за компанию, хотя ничего смешного не видел, да и непросто ржать над вещами, которые тебя не касаются. А это, по идее, вообще никого вокруг касаться не должно. У нас социализм, при социализме такой профессии нет. А шлюхи есть. Везде. Даже в школе.

В прежней школе так говорили про пару старшеклассниц. Про одну со зла, наверное, – Вика была красивая и какая-то, не знаю, как сказать, – в общем, ее очень хотелось потрогать. Даже мне, хотя я был салапендрик совсем, четвертый или пятый класс. Она была высокая и светловолосая, ходила плавно, смотрела серьезно, у нее были точеные коленки под чулками телесного цвета, а Ленин на комсомольском значке рассматривал потолок. И пахло от нее молоком – я один раз всего рядом с нею потерся на общем школьном собрании, а запомнил на всю жизнь. Вторая старшеклассница была мелкая, пухлая и невзрачная, я даже имени ее не запомнил. Может, кстати, кто-то пошутил просто, а мы, салаги, поверили.

А в теперешней школе была Инка Пищуха. Она училась в параллельном классе и была дура дурой: форменное платье подрезано выше фартука, дикий начес, пальцы веером и все такое. Она ходила под ручку с Ленкой Пашкатовой, которая пострашней и, наверное, поумней, – у нее брат на пару лет старше учился, мелкий, дерзкий, коротко стриженный, с прокуренным сморщенным лицом и крысиными манерами. Обе постоянно поправляли трусы и лифчики, обе бегали курить за школу и непрерывно жевали жвачку, обе учителям отвечали в основном: «Чё я-то сразу?!» – а одноклассникам: «Чушпан, пшел отсюда!» – обе раз-два в неделю изгонялись с уроков за нежелание снять сережки и смыть тушь с румянами. При этом Инка, если приглядеться, была очень симпотной, крепкой такой, с красивыми глазами и классной фигурой. И сразу два пацана независимо друг от друга рассказали мне с сожалением, что Пищуха раньше была вот такой вот девчонкой, училась в нашем классе, а потом появилась эта сиповка и сбила ее с панталыку.

Странно это: получается, шлюха может быть красоткой, как из кино, может быть невзрачной сикушкой, а может и совсем шалавой, которая по стройкам и подвалам с кем попало бегает. Видимо, бывают шлюхи прирожденные, шлюхи идейные и шлюхи случайные. Первые дают направо и налево, потому что это для них нормально и по-другому они себе не представляют. Это как у животных, наверное, – весной, когда домой бежишь, на пустырях то толпа кошаков вокруг важной самочки дежурит, то кортеж псов трусит за собакой, которая время от времени игриво огрызается и прибавляет ход. А рядом уже наглядно демонстрируется следующая стадия: то злобная кошачья пара перевернутую швейную машинку изображает, то склеившиеся собаки грустят.

Только суки с кошечками ведь не шлюхи, у них просто нормальной человеческой жизни нет, с семьями, с домом, с общими детьми. Ее даже у некоторых людей нет. В основном за границей, где сплошной империализм да фашизм, но и у нас, наверное, такое встречается. И если есть бичи, алкаши, бандиты, хулиганы и предатели, наверное, должны быть и шлюхи.

В прежней школе нас в прошлом году два раза сгоняли на лекции – одну общую, про пьянство с наркоманией, другую отдельную для пацанов, отдельную для девчонок – про половую жизнь и ее недопустимость в раннем возрасте. Первая была скучной, хотя один момент меня перепугал: оказывается, вдыхать автомобильные газы – это отдельный вид наркомании, он называется токсикоманией и очень распространен у бедных негров. Те, что побогаче, уколы опиума себе делают и гниют заживо. Получалось, что никто из нас в богатые наркоманы не пойдет – уколы ни одному нормальному человеку не нравятся. А вот сладковатый запах выхлопа лично мне нравился, и пацанам тоже, и даже герою какого-то детского рассказа, который я во втором классе читал. В общем, с тех пор я возле дороги старался дышать поэкономней.

А вторая лекция была прикольной. Веселый дядька свободно использовал слово «секс», которое у нас считалось полуматным, и даже «пидарас», которое было абсолютно матным (правда, он произносил его неправильно), и рассказывал доходчиво и ржачно, что формирующемуся организму необходим ход крови по большому кругу, от мозга до пяток, а если организм ударяется в половую жизнь, то кровь интенсивно притекает к малому тазу, не доходя до мозга, организм соображает хуже и вообще тупеет. При этом, сказал дядька, привычка к половым удовольствиям у подростка вырабатывается мгновенно, как от наркотика, – и дальше его уже мало что интересует.

Меня, честно говоря, время от времени тоже мало что интересовало, кроме половых удовольствий, но я их так и не попробовал – отчасти под впечатлением лекции, отчасти потому, что как-то западло. Ну или рано. Я вон и водку не пробовал, и сигаретой затягивался только в третьем классе. Еще успеется, наверное.

В лагере чуть было не успелось. И я не знал, хорошо это или плохо – что не успелось. С Анжелкой. С Шапкой.

Даже сейчас ниже боли в груди была сладкая пустота. Она лизала живот изнутри, когда я вспоминал, как Анжелка касалась меня рукой, круглой коленкой и мягкой грудью, как поправляла волосы и как смотрела на меня после дискотеки, серьезно и будто ожидая чего-то. Если это просто часть ритуала Шапки, шлюхиного ритуала, значит я ни фига не понимаю в людях и бабах. Значит, я теперь не буду верить никому и ничему. Особенно бабам.

Но если Анжелка стала Шапкой только сейчас, а в лагере была честной и, как уж пацаны про Инку говорили, просто вот такой вот девчонкой, значит кто-то в этом виноват. И кто-то должен за это ответить.

– Никто не виноват, – сказал Андрюха. – Она давно такая.

У меня, видимо, что-то случилось с лицом, потому что он опустил глаза, но тут же снова твердо посмотрел на меня и повторил:

– С того года минимум.

– Откуда ты знаешь? – спросил я с трудом. – Она же только переехала.

И Андрюха объяснил, что переехала-то бывшая Анжелка, а теперь и навсегда Шапка недавно, но до того жила по соседству с Димоном и училась в одной школе с Наташкой, а с Ильясом вообще в одном классе. И история там была даже проще, чем у Инки. Никто с панталыку не сбивал, толковая, умная девчонка из нормальной семьи сама все решила да пошла в бесплатные давалки.

Я слушал и думал, за что и на фига мне все это. Зачем я себе придумал весь этот напряг с выяснением обстоятельств. Метался по дому, шарил в родительских записных книжках в поисках Андрюхиного телефона, звонил «08». Там телефонов начальства, конечно, не называли, они устанавливались вне очереди и попадали в справочник через годик. Потом я не выдержал, переоделся из свитера в нормальное уличное, добежал до двадцатого комплекса, со второго раза нашел Андрюхин дом и подъезд, узнал дверь, тыкал в звонок минут пять, спустился во двор, сел на узкий шаткий заборчик газона и остывал там час, вглядываясь в прохожих. Повезло, что час всего, – Андрюха мог и совсем припоздниться. Но явился почти сразу после того, как в подъезд, не обратив на меня внимания, деловитым шагом вошла его мать.

Андрюха как-то сразу меня заметил, без колебаний подошел, пожал руку, сел рядом – и молча ждал, пока я начну задавать вопросы. Отвечал коротко, четко, так, что у меня не оставалось ни сомнений, ни надежды. Сам он меня ни о чем не спросил – просто когда я все выяснил, перестал задавать вопросы и тоскливо застыл, Андрюха сказал утвердительно: «В лагере познакомились». Я кивнул, и все, закрыли тему.

– В субботу дискач устраиваем, – неожиданно напомнил Андрюха после паузы. – Придешь?

– Ага. Самое то мне.

Андрюха покивал и сказал:

– Ну смотри. Приходи, если получится. Будем рады. Ты Наташке понравился.

– Пришел красиво, ушел красиво, – подтвердил я.

– Я серьезно, – сказал Андрюха.

Помолчал и добавил:

– Ладно, Артур, мне бежать надо уже. Ты это, звони, в общем.

– У меня твоего телефона нет, – признался я зачем-то.

Андрюха кивнул, пошарил в карманах, нашел ручку и умело, как будто всю жизнь расписывал мелкие клочки бумаги, лежащие на мягкой ладошке, нарисовал телефонный номер на автобусном билете. Сунул мне в нагрудный карман рубашки, пожал руку, встал, сказал на прощание, что будет ждать, и ушел домой.

Я некоторое время смотрел в закрытую подъездную дверь и ни о чем, кажется, не думал. Потом поднялся, подождал, пока оживут и перестанут колоться затекшие ноги, встал и пошел – сперва непонятно куда, потом, спохватившись, что шагаю через пустыри к сорок пятому, развернулся все-таки домой, навстречу мамкиной ругани: где больной бегаешь, в школу-то идти сил нет, ну и так далее, все как положено. Ладно батек спал, он бы еще добавил. Или, наоборот, заступился бы, с ним не угадаешь. Но у нас, судя по недоубранному столу и пустой бутылке из-под коньяка, опять были гости или гость, которые утомили батька раньше обычного.

Не угадал я. Мамка за ужином рассказала не про гостей, а про то, что батек сегодня попал в аварию за городом. Машина вдребезги, дядя Юра руку сломал, а батек целехонек – только полный дипломат стекол. Теперь вот спит от усталости и переживаний.

Я попытался испугаться за батька или пожалеть дядю Юру, но не смог. Быстренько доел, сказал, что спать хочу, покорно выслушал неизбежную порцию мамкиных упреков, угроз и ужасающих историй про мальчиков, которые больными шлялись по улицам. Быстренько почистил зубы и лег. Лежал не двигаясь, пока мамка не довоевала с телевизором и не ушла в спальню. Встал, не включая света, на ощупь вытащил из кармана рубашки билетик, прокрался на кухню и выкинул его в ведро. Вернулся в постель, полежал, не двигаясь, пока свет далекой стройки не стал из слепяще белого туманно-голубым, снова встал, прокрался на кухню, так же ощупью пошарил в ведре, дважды с отвращением вляпавшись в какие-то очистки, нашел билет, вытер его о трусы, унес к себе и спрятал в книжку «Квентин Дорварда», которую, видимо, не дочитаю уже никогда.

Так уж получилось, что из-за классного Андрюхи случилось самое большое горе моей жизни. Всей жизни. Горе, хуже которого уже не будет, – это я знаю точно.

Но Андрюха в этом не виноват.