5. Сейчас не время
Вот этого Лариса не ожидала. Ожидала практически чего угодно: траурной паузы перед страшным диагнозом, равнодушного совета подождать следующей проверки, веселого сообщения о том, что в вашей хванчкаре мочи не обнаружено, – впрочем, анализы она сдавала до гостевания у Федоровых, – раздраженной просьбы не беспокоиться и не беспокоить занятых спецов по пустякам или совсем грубого совета следить за собой и подмываться почаще, как в юности, когда она маялась с белями, а первые три гинеколога хамили, вредили и чуть не довели до беды. Но этого вот не ожидала – совсем.
Она помолчала, елозя рукой по коленке, и наконец уверенно сказала:
– Это невозможно.
Врачиха, похожая на вторую из мучивших ее по юности гинекологинь, посмотрела иронически и спросила:
– Мать, тебе лет сколько? Что значит – невозможно? Раз в две тыщи лет, говорят, даже без мужа возможно, а у тебя вон муж здоровый и дети уже есть, так?
Лариса быстро закивала и сказала:
– Но я же… мы же не хотели совсем.
– А. Ну тогда невозможно, конечно. Звони давай куда-нибудь, говори: але, мы не хотели, отзывайте беременность.
Лариса зажмурилась и, не обращая внимания на грубость, отчаянно спросила:
– А это точно беременность?
– Наполовину, ежкин хвост. Мне ведь соплюшек безмозглых не хватает с их вопросами и истериками, да, теперь мне мамочки будут дурацкие вопросы задавать? Тут же без анализов видно все было, к гадалке не ходи, любой бабки хватило бы: задержка, температура, тошнит, голова кружится, груди распухли, сама же все назвала. Сама и догадаться могла, если не впервой. Или у тебя задержки случаются? Все правильно, потому что нервная ты очень, вижу. Нельзя так, надо поспокойней и вообще. Кой леший анализы потребовались, не пойму. Ты на первичном приеме была вообще?
– Мне сказали сразу анализы сдавать.
– Сказали. Сами не думаем, только говорим. Анализы есть, бумажка есть, она рассудит. Ладно. В общем, беременность, пятая неделя. Чего делать будешь?
Лариса невидяще смотрела на руки врачихи, полные, без кольца, и тупо думала, это она на работе кольцо снимает, чтобы не мешалось, просто не носит или все-таки не замужем. Да и кто такую грубую возьмет-то. Хотя, наоборот, таких грубых любят, тем более лучших в городе специалистов. Ларисе про нее давно говорили. Именно так: грубовата, но спец наилучший. Но ведь даже наилучший спец может ошибаться. Тем более что Ларисе последнюю пару дней было гораздо легче: голова не кружилась, не тошнило и плакать не хотелось. Она подумывала и не ходить сегодня. Ладно хоть пошла.
Зачем она пошла, господи?
Врачиха взяла ручку, тюкнула по столу тупым концом – закругленным, из голубенькой пластмассы – и сказала:
– Направление я хоть сейчас выпишу.
– Направление? – переспросила Лариса.
Врачиха, похоже, решила, что Лариса просто колеблется, а не судорожно пытается понять смысл слова, и мягко продолжила:
– Нет в аборте ничего страшного. Ну риск, да, но что сегодня без риска бывает? Тем более если больше рожать не собираешься. Сейчас же не модно двоих-троих, у каждой одна кровиночка, и хватит, и будут ради нее…
Она злобно замолчала, и Лариса решилась спросить:
– А у вас самой сколько?
Врачиха, поджав губы, рассмотрела ее исподлобья и сухо сообщила:
– А у нас самой все ваши детки как родные, на большее нас самой не хватает. На них-то времени не хватает. Так что решайся скорей, если больше не собираешься…
– А если собираюсь?
– Ну так рожай, вот же, само все образовалось! – воскликнула врачиха с искренней, кажется, досадой. – Заодно полсотни сэкономишь.
– Сейчас не время, – с трудом выговорила Лариса фразу, которую уже считала своей, а не Вадиковой.
– Бог ты мой. Вот ты сама подумай, что говоришь. «Сейчас не время». Сейчас именно что время, и всегда только время – не программа по телевизору, а твоя жизнь, твоя только, мамочка. И ты сама решаешь, всегда, хватит тебе его или ты его упустишь и… Так, надоело. С вами, мамочки, на философский скоро поступать буду, на третий курс без экзаменов. В общем, не мое это дело, не мужа и не мамы твоей. Хочешь – жди времени получше, дело хозяйское. Но учти: у тебя и сейчас со здоровьем… В космос точно не возьмут.
Она брезгливо ворохнула коротким ногтем без маникюра тощую стопку желтовато-серых листков с анализами и продолжила:
– Тебе сколько, тридцать восемь? А, вижу. Тридцать пять. Врожденный порок. Первая беременность проблемная была? Понятно. А ребенок здоровый?
Лариса покачнулась, чтобы традиционно постучать по столешнице, но сил не было, поэтому просто кивнула.
– И то слава богу. Он здоровый, сама зато… Слушай, ну нельзя же так с собой… Дальше, через год, через два, лучше не будет, только хуже. И рожать труднее, и кормить, и воспитывать, я уж про восстанавливаться молчу. Родить-то мало, надо и через школу провести, и в институт чтобы, и внуков дождаться, правильно? А будешь так жить – не дождешься. С такими боками, с такими ногами, сердце вон как у пенсионерки уже, я молчу…
– Что вы мне тычете! – закричала Лариса шепотом. – Что вы со мной как с маленькой!
Из глаз брызнуло, она поспешно закрыла горящее лицо холодными руками, чтобы не завыть в голос, – и не завыла, чуть слышно проныла сквозь кольцо, больно вдавившееся в губу:
– Что мне делать-то?
Беспощадная врачиха опять не нашла ни слова жалости. Набрала воздуху и возмущенно, кажется, сказала:
– Ты дура? Через меня колонны девок, баб идут, которым вообще никуда!.. Ни мужа, ни денег, ни крыши нормальной над головой, сейчас рожать некуда, а на «пылесос» пойдет – следующий раз беременность не получится или того хуже. А что за жизнь бабе без мелкого? Вот это я понимаю – «что мне делать». А у тебя квартира есть, работа есть, муж, ребенок, вся при делах – так чего мне голову морочишь? Консультации по психологии семейной жизни нужны – это не ко мне, это вон там, центр семейных и брачных отношений через дорогу, пожалуйста.
– Нет-нет, какие консультации, у нас все хорошо, – торопливо сказала Лариса, шмыгая и вслепую копаясь в сумочке в поисках платка: ресницы слепились слезами, будто силикатным клеем, и на щеки, наверное, натекла маска грустного клоуна.
– Хорошо, так определяйтесь, а мне голову!.. Ладно, все. В аборте стыдного особо нет ничего, через него столько прошли и столько пройдут еще… И такие бабы – ты бы ахнула.
– Какие?
– Ой, ой, заинтересовалась, восстала, аж слезы высохли. Шучу-шучу. Какие. Разные. При должностях, окладах, званиях. Все равно ведь бабы, хоть и умные-номенклатурные. И любят как бабы, и думают как бабы, этим вот местом. Потом звонят и просят без очереди и без огласки. И толпами, толпами, все без очереди. А у меня там вон очередь, ну ты сама высидела, молодец. Направление выписываю?
Лариса, вцепившись в темный от слез и туши платок, глухо сказала:
– Н-нет пока.
– Тоже правильно, – легко согласилась врачиха. – Время у тебя еще есть, немного, но… Давай так, чтобы зря не травмироваться – я направление тебе сейчас выпишу, в твоем случае законно все, по медицинским показаниям. Будет у медсестры лежать, я предупрежу, тебе даже на прием ходить больше не надо. Так, сколько там… До… до ноября актуально, потом она порвет. До того придешь – возьмешь, дальше просто все. Водички дать? Точно? Ладно, минутку посиди, пока я все выпишу, в таком виде в коридор не выходи, мне только массовой истерики не хватало.
Через полчаса Лариса чуть сама не впала в истерику – настоящую, персональную и хорошо мотивированную, – хотя, казалось, все весомые мотивы перетерпела давно и безнадежно. И место нашла самое неподходящее: на широченном бульваре Энтузиастов, средь бела дня, под ясным солнышком и при некотором честном народе.
Она, как могла, оттерлась и отсморкалась в каком-то закутке поликлиники – туалеты были, как всегда, заперты для посетителей – и отправилась в контору длинным зигзагом, чтобы успокоиться и придумать, что делать. Вернее, как сказать Вадику.
Лариса огибала фонтаны, невольно улыбаясь мелким радугам, скрепляющим вееры брызг, когда ее осторожно, но крепко взяли за руку, не позволили руку выдернуть – и спросили:
– Женщина, вы почему не на работе?
Лариса вздрогнула, рухнула всем сердцем и животом в каблуки и от этого грузно остановилась, держа схваченную руку на отлете. Запястье держал щуплый парень с угреватым лицом, одетый в серый костюм без галстука – паршивый воротник синтетической рубашки перекосился, как смятый бумажный кораблик. Рядом сиял, будто день рожденья у него, толстячок с потной бабьей рожей и бабьей грудью, обтянутой футболкой с олимпийским мишкой. Жирные ляжки обтягивали шерстяные, не по сезону, спортивные штаны, комплектная олимпийка висела на локте.
– Сопляк, руку отпусти-ка быстро, – сказала Лариса, чуть опомнившись.
– Оскорблять не обязательно, – сообщил угреватый безмятежно, а жирный чуть сдвинул олимпийку, демонстрируя красную повязку с надписью «БКД».
Лариса, совсем успокоившись, раздельно повторила:
– Руку. Отпусти.
Угреватый неохотно разжал руку. Лариса, поморщившись, вытащила из сумочки чумазый платок и принялась тщательно протирать запястье, бормоча про обнаглевших сопляков. Толстяк заулыбался еще шире, а угреватый напомнил:
– Так почему не на работе?
Лариса завершила гигиенические процедуры, встряхнула платочек, скептически оглядела его, сунула обратно и поинтересовалась:
– А вы, оба?
– Мы на задании, – сказал толстяк неожиданно низким голосом, снова воровато демонстрируя повязку. – А вы где работаете и почему гуляете в рабочее время?
– Так, ребят, – сказала Лариса устало. – Мы сейчас на полчаса застрянем. Инструктаж кто проводил, Штильберг?
Парни переглянулись, Лариса кивнула и поправилась:
– А, нет, он со звеньевыми только, а уже ваш звеньевой, получается, с вами. Тут зона ответственности кузнечного, значит Науменко или Матвейчик. Матвейчик, так? И значит, это Толик вам велел женщин на улице за руки хватать? Так?
Парни опять переглянулись, угреватый попытался что-то сказать, но Лариса задавила попытку:
– Значит, так, да? Давайте-ка сейчас ему позвоним и попросим дать другое задание. Сейчас до отдела кадров дойдем, вон то здание, я как раз там работаю, в бюро наставничества и трудовой дисциплины. Я вам там и объяснительную дам, и с вас сниму – почему вы в рабочее время…
Парни резко развернулись и пошли прочь. Лариса пристально посмотрела вслед. В «стекляшку» на углу иногда забегали попить соку или куснуть котлету милиционеры, дежурившие возле иностранной гостиницы, – правильно было бы сдать им наглецов, которые явно наслушались про рейды милиции и КГБ по центральным улицам крупных городов. Но иностранцы давно разъехались, и милиционеров не было видно, вообще людей не было видно – ни за стеклянными витринами, ни на площади. Понятно, в общем, почему эти придурки за Ларису зацепились. Все равно надо будет Матвейчику позвонить.
Когда КамАЗ и Новый город только начинали строить, «Боевая комсомольская дружина», собранная из молодых заводчан, в сжатые сроки подавила хулиганов и дебоширов, пытавшихся диктовать свои правила, как это обычно бывает на любой новостройке и при любом скоплении народа. Хулиганы притихли, а БКД осталась – и вскоре расшифровывалась преимущественно двумя словосочетаниями: «Бей кого догонишь» и «Банда камских дураков». Дружину свернули и в основном распустили – остался костяк, который преимущественно стоял на страже порядка, не делая ни шага в сторону беспорядка. Да и нужды особой в этом не было – милиция справлялась. А теперь, значит, перестала справляться. И значит, БКД решила помочь – по-государственному так.
Позвоню, опишу подлецов Толику, пусть отбирает у них повязки и ставит на горячую штамповку – и жир с угрями подсушат, и наглости малость выпарят. Вот только с Вадиком сперва поговорю.
Лариса так и не позвонила Толику – потому что сперва не получилось дозвониться до Вадика. Зоя Ивановна из общей приемной сказала, что Вафин с утра уехал в Заинск, обещал обернуться ко второй половине дня, но вот ждем пока. Лариса позвонила второй раз и третий, потом сообразила, что создает у секретарши превратное представление – какое-нибудь, – и заставила себя больше не звонить. Дотерпела до конца рабочего дня, даже переждала, пока девчонки из бюро наведут марафет перед зеркалом и разбегутся, но и это не помогло. Не вернулся еще Вазых Насихович, виновато сообщила Зоя Ивановна, пообещав передать, что Лариса Юрьевна очень искала.
– Не надо, что очень, – всполошенно сказала Лариса в гудящую трубку, поморщилась и отправилась домой невеселая.
Муж где-то шляется, Артурик шлялся где-то вчера, пришел поздно, простуженный и опять с кровотечением из носа, так что сегодня был оставлен отлеживаться дома. Лариса даже не спросила, как он погулял с Андрейкой, потому что с утра прислушивалась к себе, пытаясь понять, обязательно ли идти в поликлинику. Ох. Поликлиника. Не надо пока про нее, вот Вадик придет – обсудим. Может, он дома уже – иногда из напряженных командировок муж прибывал сразу домой, минуя завод. И что с того, что Заинск рядышком.
Лариса даже вернулась в управление и позвонила с проходной домой. Телефон не ответил. Ни мужа, ни тяжелобольного сына, симулянта и прохиндея.
Чтобы потянуть время, она снова отправилась на бульвар Энтузиастов, поискала там наглецов с повязками, но никого не нашла. Хоть одно доброе дело сегодня получилось, подумала она и зашагала к остановке.
Вечерний час пик она благополучно прогуляла, поэтому с автобусом повезло: он пришел быстро и был полупустым. Все равно Ларису чуть не вывернуло от запахов пота и скрежета трансмиссии. Рано токсиковать начинаем, барышня, попыталась она подумать с иронией, принялась вспоминать, а рано ли на самом деле, и обнаружила, что совершенно не помнит, как ходила с Артуриком. Взрослая ведь девка уже была, двадцать лет, а все как в тумане прошло. Потому что на Вадиковой спине и за Вадиковой спиной, широкой и надежной: хочешь банан – вот тебе банан из Москвы, хочешь известки – вот известка, хочешь на извозчике задом наперед кататься – поехали, а потом на руках синюю до дома дотащит. В общем, помню, что синяя была, а как это – не помню. И вспоминать не хочу. Да?
Лариса обнаружила, что дошагала до дома, но перед подъездом затормозила. Двор был пуст – детей, видимо, уже загнали по домам, а бабки на скамейках тут еще не завелись. Не стемнело, но под козырек подъезда налился синий полумрак, особенно густой рядом с подсвеченными окнами нижних этажей. Вообще-то, подъезды новостроек сроду не грозили ничем страшнее мочи под лестницей, даже кошки здесь не копились, и Лариса всегда влетала в двери без опаски – а тут что-то заколебалась. Подошла, огляделась, прислушалась, не без труда потянула на себя ручку – пружину с двери еще не успели оторвать, – вошла и остановилась.
В подъезде было тихо и темно, пахло лишь известкой и немного окурками. Лариса осторожно, нащупывая ногой ступени, поднялась к первой лестничной площадке и зачем-то проверила почтовый ящик. Это в понедельник-то, когда газеты не выходят. А писем Вафиным давно никто не писал, только открытки на праздники. Дожить бы еще до праздников.
Однако в ящике что-то было – почти светилось сквозь аккуратные отверстия. Лариса с трудом нашла в сумке ключи, отыскала самый мелкий. Мужики обходились без ключа, просто оттягивая и чуть выгибая дверцу, но Ларисе для этого пришлось бы слишком сильно напрячься, да и ногтей жалко. Не говоря уж о том, что все надо делать как следует и чем положено.
В ящике лежала не газета, не квитанция, не письмо и даже не записка от знакомых – просто белый листок писчей бумаги, сложенной пополам. Внутри крупные темные буквы. Лариса, подозревая неладное, поспешно заперла ящик, шагнула к лестнице, ближе к свету, и в единый миг увидела слово «Афганистан» на листке – и услышала шорох в дальнем черном углу.
Она хотела вскрикнуть: «Кто здесь?!» – хотела бросить листок, хотела рвануть вверх по лестнице – но ни руки, ни ноги, ни язык не слушались, их просто раздавило сердце, с грохотом заметавшееся внутри Ларисы.
Из темноты донесся голос – мужской, но высокий и несмелый:
– Простите, что напугал, я сам… Я ухожу уже, извините…
Человек завозился и двинулся из угла мимо Ларисы в сторону выхода, подшаркивая подошвой, – видимо, нащупывал препятствия, как и она пару минут назад. Лариса пялилась на него и не могла разглядеть, как слепая, – мутное пятно вместо лица, еще пятно ниже – видимо, бумаги держит, листовки, надо же, а я думала, таких антисоветчиков и не бывает на самом деле, и ведь вроде не старый, но и не молодой, не высокий и не низкий, повода бояться – нет!
Дверь грохнула, мужчина ахнул, Лариса вскрикнула и вновь оглохла от сердечных залпов, а в глазах стоял выжженный темный силуэт, на мгновение мелькнувший в светлом проеме двери.
– Кто здесь? – громко и уверенно спросили от двери.
И почти сразу возник огонек, неровно продавивший тьму. Лариса обнаружила, что так и застыла, не дыша, в нелепой позе с задранными к голове руками, вздохнула со всхлипом и попыталась осмотреться.
– Женщина, вы как? Этот на вас напал, что ли? – спросил парень от двери – явно парень, молодой, сильный и уверенный в себе. Спросил и сразу, чуть не загасив огонек зажигалки, метнулся к человеку из угла.
Глухо стукнуло, и человек заверещал, кажется, в полном ужасе:
– Нет-нет, я просто письма!..
Лариса всполошенно воскликнула:
– Нет, он не напал, я просто сама испугалась, когда листовку!..
Она резко выкрутила громкость, но было поздно. Зажигалка затухла, и несколько секунд в паре метров от Ларисы кипела совершенно неразборчивая активность: что-то хлопало, шуршало, охало и говорило: «Сюда дал, я сказал, смирно стой!» – а гулявшее в закутке у почтовых ящиков эхо обращало звук в шарикоподшипниковую кашу. Потом зажигалка два раза щелкнула, выбросив красивый снопик мелких искр, а на третий зажглась, почти уткнувшись в скомканную стопу листовок, которую сжимал в кулаке парень. Отсвет обвел золотой каймой твердую скулу, короткую бесцветную стрижку и швы джинсового костюма, а лицо человека из угла как будто превратил в огарок свечи, залитый чернилами, – пятна теней сжались между сально-белыми выпуклостями, не позволяя различить ни черт, ни примет, один только плаксивый ужас меж глубоких складок. И чем дольше парень вглядывался в выбеленный огоньком текст, тем сильнее был ужас на складчатом лице. Потом оно совсем исказилось в дикой усмешке и деловито пробормотало:
– Я, с вашего разрешения, пойду.
Человек из темного угла качнулся и тут же вернулся к стенке – с глухим шлепком и растерянным ойканьем. Парень, не поднимая головы, тихо сказал:
– Прекратить бесчеловечную бойню в Афганистане, да? Интервенция, да? Расстрелы мирного населения, да? А ты это мирное, сука!..
Он сказал что-то еще и, кажется, сделал, и Лариса завизжала. На последнем потрохе, не помня себя от кошмара и ненужности всего происходящего. Когда она пришла в себя то ли через десять секунд, то ли через десять часов, потная, зареванная, осипшая и с цельнооловянной головой, все уже кончилось. Лариса стояла у почтовых ящиков одна, это было видно в слабом свете, долетевшем вдруг со второго или третьего этажа, только скомканные листовки засыпали пол вокруг нее. Лариса поспешно переступила через бумажки, отдергивая ноги, как от кипятка, и чуть не наткнулась на парня, стоявшего спиной к ней и лицом к выходу. Парень был удивительно крупный, даже несмотря на обмякшую какую-то осанку.
– Он… ушел? – шепотом спросила Лариса.
Вместо ответа парень цвыркнул слюной сквозь зубы.
Это почему-то придало Ларисе смелости – очевидно, вместе с возмущением. Она сказала негромко, но повелительно:
– Вы тоже идите.
Парень кивнул, сгорбившись, прошел к двери, открыл ее и посторонился, пропуская кого-то.
– Вадик! – крикнула Лариса шепотом.
– О! – сказал Вадик очень оживленно. – Это встреча, я понимаю. Героя дня встречают еще до порога, ага – а ковровая дорожка, а, вот, из бумаги, тоже нормально.
– Вадик, – сказала Лариса, пытаясь не разреветься. – У меня сегодня такое было, ты просто…
– И ты тоже, – радостно заявил Вадик. – Сегодня, ты не поверишь, товарищ Вафин просто имел удовольствие… Что такое?
Крупный парень, так и стоявший у выхода, качнувшись, развернулся и зашагал к ним. Лариса напряглась, готовясь закричать. Парень сказал:
– Вазых Насихович, я Соловьев. Вас ведь Федоров предупреждал? Мне велели к вам подойти, чтобы завтра вместе на совещание…
– О! – сказал Вадик с удовольствием. – Так это ж просто здорово! Ты коньяк пьешь? Пье-ешь. Сегодня пить будешь. У меня день рождения сегодня.
Лариса заморгала, но решила не спрашивать. Не ее это дело – спрашивать. Для этого более достойные, опытные или уместные люди найдутся, всегда. Вот как сейчас:
– Лорик, у нас пельмени остались?
А наша задача – отвечать и улыбаться.
– Поищем, – сказала Лариса и постаралась улыбнуться.
