Глава девятая

— С переменами мы разобрались, с тайным миром тоже, — проговорила доктор Фрид, — а как протекала твоя жизнь в промежутках?

— Даже не знаю, как подступиться; мне кажется, в ней была только ненависть: и в лагере, и в школе, и везде…

— В школе тоже царил антисемитизм?

— Нет-нет, там все было проще. Мишенью становилась только я; стойкую неприязнь не могли переломить никакие нотации насчет хороших манер. Но почему обыкновенная неприязнь перерастала в ярую злобу или ненависть, я так и не поняла. Разные люди подходили ко мне и говорили: «…после всего, что ты сделала…» или «после всего, что ты наговорила… даже я не собираюсь тебя защищать». А я не могла взять в толк, что я такого сделала и наговорила. Горничные у нас в доме не задерживались, это была какая-то круговерть, и мне все время приходилось извиняться, но я не понимала: за что? Почему? Однажды я поздоровалась с лучшей подругой, а она от меня отвернулась. Когда я спросила, в чем дело, она сказала: «После всего, что ты наделала?» — и больше со мной не разговаривала, а я до сих пор не понимаю, в чем моя вина.

— Ты уверена, что ничего не утаиваешь… какую-нибудь потребность поступить так, а не иначе, из-за которой подруги на тебя злились?

— Сколько раз я пыталась представить, додуматься, вспомнить. Но все напрасно. Ни намека.

— А что ты чувствовала, когда такое случалось?

— По прошествии времени оставались только серый туман и удивление от неизбежности.

— Удивление от неизбежности?

— Где нет законов, там есть только это жуткое разрушение, которое подбирается все ближе… Иморх… тень его неизбежна. И все-таки… сама не знаю почему… я мучаюсь от его приближения и от ударов, которые сыплются на меня вновь и вновь с самых непредвиденных сторон.

— Вероятно, причина лишь в том, что ты сама ждешь от этого мира только потрясений и страхов.

— По-вашему, я сама подстраиваю обманы? — Дебора почувствовала, что они ступили на опасную территорию.

— Но порой ты вынужденно шла на обман, разве нет? Или отказывалась что-либо понимать.

У Деборы в памяти всплыла картинка из тех лет, когда ей хотелось только умереть. Ее забрали из антисемитского лагеря, но цвет жизни уже померк, и углубляться могло только отчаяние. О ней говорили: вечно уединяется и что-то рисует, но никому не показывает. Действительно, она всюду носила с собой альбом для набросков, загораживалась им, как щитом, и однажды не заметила, как из него в присутствии кучки бездельников, мальчишек и девчонок, случайно выпал один лист. Его поднял кто-то парней. «Алло… Чья потеря, моя находка?»

Картинка была непростая, многофигурная. Бездельники один за другим отказывались: нет, это не мое; и не мое, нет-нет… наконец парень уставился на Дебору:

«Твое?»

«Нет».

«Да чего там, не отпирайся».

«Не мое».

Повнимательнее приглядевшись к этому парню, Дебора поняла, что он пытается ей помочь: стоит ей только признаться и забрать свое творение, как он сразу встанет на ее защиту. Ему хотелось стать ее покровителем, но какую цену ей придется заплатить, она не догадывалась.

— Как вы не понимаете… — с горечью сказала она доктору, — меня заставили отречься от собственного творчества.

— А сама-то ты разве не понимаешь, что мальчик уговаривал тебя не отрекаться и остальные не насмешничали. Ты просто боялась, что тебя засмеют. И сама себя заставила солгать.

В злобе и страхе Дебора уставилась на своего врача:

— Сколько раз можно повторять правду и умирать за нее?

Она вскочила как ужаленная и схватила с письменного стола лист бумаги, чтобы тут же изобразить на нем всеобъемлющий ответ на сплошь надуманные обвинения: здесь уместились и доктор, которая, похоже, во всем винила Дебору; и Синклит с его извечным осуждением; и слова многих. Карандаш летал яростно; закончив, Дебора протянула рисунок врачу.

— Отчетливо вижу гнев, но некоторые символы нуждаются в объяснении. Короны… скипетры… птицы…

— Это соловьи. Такие миленькие. Видите: у этой девочки есть масса преимуществ — все, что только можно купить за деньги, да только эти птички растаскивают ее волосы, чтобы вить гнезда и наводить блеск на эти короны, а ее костями чистят скипетр. У нее превосходнейшая корона, самый массивный скипетр, и все говорят: «Счастливая, всего у нее в достатке!»

Доктор Фрид видела, как пациентка кружит и мечется, кружит и мечется от страха. Вскоре ей уже некуда будет бежать, и она, спланировав свое разрушение, вступит в схватку с собой. Доктор посмотрела на Дебору. Что ж, по крайней мере, битва теперь ведется всерьез. От прежней апатии не осталось и следа. Девочка ощутила, как в ней поднимаются надежды, а вместе с ними — возбуждение, не похожее ни на что другое… эхо, доносящееся из таких глубин, где хранятся звуки ее потенциального здоровья. Доктор Фрид сдержала волнение, чтобы его не заметила Дебора и не прокляла себя за упрямые попытки доказать, что этот ее Ир — факт жизни.

— Короны и соловьи! — язвительно говорила Дебора. — Оставьте себе этот рисунок: будете показывать на лекциях ученой публике. Объяснять, что у душевнобольных не нарушается понятие линейной перспективы.

— Смотря какой перспективы, — ответила доктор. — Но я охотно возьму его себе: как напоминание, что творчество — это благая и глубокая сила, которая наперекор болезни способна достичь своего подъема и расцвета.

Сидя у себя в отделении на полу в праздном ожидании Антеррабея, Дебора увидела, как по коридору к ней направляется Карла.

— Эй, Деб…

— Карла? Вот уж не думала здесь тебя встретить.

У Карлы был изнуренный вид.

— Деб… Сил больше нет закупоривать в себе ненависть. Дай-ка, думаю, поднимусь этажом выше — и смогу орать до хрипоты.

Переглянувшись, они улыбнулись, понимая, что «четверка» — совсем не «худшее» отделение, а просто самое честное. Другие отделения вынужденно поддерживали «статус» и видимость приличий.

Когда стоишь на пороге преисподней, для тебя нет никого страшнее дьявола; а когда ты уже в преисподней, дьявол — это просто сосед: никто, ничто и звать никак. В первом и втором отделениях больные шепотом обсуждали свои мелкие симптомы, глотали снотворное и в страхе прислушивались к воплям, а то и к реву агонии или нарастающего отчаяния. Порой женское надзорное отделение раскачивалось, как лодка, но его обитатели были свободны от неуловимых, коварных токов скрытого помешательства.

Случалось, больные заговаривали между собой о прежней жизни или делились слухами. К этому подталкивал инстинкт единения, рождаемый бездельем и отрезанностью от мира. Теперь их мир, ограниченный стенами больничных корпусов, населяли психи.

— А раньше где тебя держали?

— В «Краун-стейт».

— Джесси тоже там сидела. Я еще по «Конкорду» ее знаю.

— Ты в «Конкорде» на каком отделении была?

— На пятом и на восемнадцатом.

— У меня подруга была на седьмом. Такой, рассказывала, клоповник.

— Не то слово! Там Хескет заправлял. Психбольным сто очков вперед даст.

— Хескет?.. — проходившая мимо Элен вздрогнула и очнулась от своего постоянного транса. — Коротышка, худющий такой? Глаза голубые, картавый? Еще голову вот так вздергивал?

— Он самый.

— Гаденыш! Избивал меня в «Маунт-Сент-Мэриз». — И пошла дальше, погрузившись в транс.

Ли Миллер задумчиво почесала ухо.

— «Маунт-Сент-Мэриз»… Как же, помню… Дорис тоже там сидела. Дорис Ривера.

— Это еще кто такая?

— Ой, детка, ты ее не застала: долгожительница наша, на ней все виды лечения перепробовали, про какие я только слыхала, да только крыша у ней капитально съехала. Здесь она три года просидела.

— А потом куда ее перевели?

— Никуда. Живет теперь за территорией, подрабатывает.

Они не поверили своим ушам. Неужели это известный факт? Неужели кто-нибудь может назвать имя преуспевшего пациента, для которого это место стало не конечным, а перевалочным пунктом? Когда на Ли обрушился град вопросов, она в конце концов раскололась:

— Слушайте, я познакомилась с Дорис тут, на «четверке», но в чем ее секрет — понятия не имею, а с тех пор, как ее отселили, мы с ней и вовсе не сталкивались! Знаю только, что живет она за территорией и нашла работу. Вот привязались, чертовки!

Больные отвернулись и разбрелись в разные стороны: кто в комнату отдыха, кто в туалет, кто в другой конец коридора, а кто и по койкам. Сумерки сменились тьмой. Вдова Убитого совершила свой ежемесячный рывок к свободе: очертя голову и не разбирая дороги, ринулась в приоткрытую дверь, когда из отделения уносили оставшиеся после ужина подносы.

Дебора прислушивалась к монотонному речитативу Синклита, перечислявшего ее дурные поступки; эти упреки прервал Антеррабей, вскричав:

Из-за этих угроз голова у нее пошла кругом. Внешний мир и его обитатели уже стали для нее чужими: словно она никогда не сидела с ними за одним столом и не уносилась в одном восходящем потоке смертных и непостижимых жизней. Она вновь увидела простые с виду, но недосягаемые действа — увидела четко и ясно, будто серию застывших картинок. Как девочки здороваются, гуляют, безбоязненно идут в школу: все красавицы, все бегают на свидания, а потом выходят замуж. Ей вспомнилась Элен, пожелавшая из-за своих терзаний стереть лицо той, которая увидела и верно истолковала портрет миловидной подружки по колледжу.

«Ты не из их числа!» — кричал из Ира в защиту Деборы бог Лактамеон.

«Все прочие матери гордятся своими дочками!» — желчно и насмешливо твердил Синклит, как и всякий раз, когда дела принимали совсем уж скверный оборот.

«Держись подальше от своей именитой докторши! — грохотал Цензор. — Надеешься выйти сухой из воды, если будешь до бесконечности выдавать любые тайны? Есть такие смерти, которые пострашнее, чем сама смерть».

«Нынче время скрывать и скрываться…» — шептал Идат, обычно державшийся в тени бог по прозвищу Лицедей.

Сквозь нескончаемый гвалт, сквозь мельтешение богов и сановников Дебора увидела карикатурную, плоскую, в неправильном ракурсе фигуру Макферсона, шагающего по коридору мимо палат.

«Окликну его — позову на помощь», — сказала она всеобщей сумятице.

«Ну-ну, — засмеялся Антеррабей. — Попробуй. — И отправился восвояси в легком шлейфе запаха паленого. — Дуреха!»

Макферсон уже проходил мимо и готов был скрыться из виду. Дебора приблизилась, но заговорить не смогла. Незаметным жестом она попыталась привлечь его внимание; краем глаза он заметил ее пристальный взгляд и непонятные, какие-то судорожные движения неестественно вывернутой руки. Макферсон остановился.

— Деб?.. В чем дело?

Ответить не получилось. Дебора лишь сделала пару движений туловищем и рукой, но он заметил, что девушка в панике.

— Крепись, Дебора, — сказал он. — Вот освобожусь — и сразу зайду.

Она ждала; страх нарастал, а другие ощущения закрылись. Все вокруг виделось серым, уши заложило. Сейчас ее покидало даже осязание, поэтому реальность соприкосновения живой плоти с одеждой ослабевала. Гомон Ира не прекращался, а через некоторое время среди тяжелого — смесь эфира и хлороформа — запаха Жерла повеяло людьми, и это навело ее на мысль, что надо бы с ними пересечься. Перед глазами стало белым-бело: то ли от белых сестринских халатов, то ли от зимнего снега.

— Дебора. Ты меня слышишь? — прозвучал голос Макферсона.

На заднем плане кто-то говорил:

— Что сегодня такое со всеми стряслось?

Макферсон по-прежнему пытался с ней заговорить:

— Деб… смелее. Идти можешь?

Идти было особо некуда. Еле передвигая ноги, Дебора невольно привалилась к кому-то постороннему, и ее повели в дальний конец коридора, где уже заждался «ледяной мешок». Она почти с благодарностью рухнула на койку, даже не испытав первого шока от мокрой ледяной простыни…

Очнулась она не скоро, подышала, прислушалась к своему дыханию и набрала полную грудь воздуха. Чей-то голос рядом с ней спросил:

— Деб? Это ты?

— Карла?

— Она самая.

— Что стряслось?

— Не знаю, — ответила Карла. — Я ж тут на птичьих правах, но сегодня все с ума сходят.

— Еще только сходят? — Они посмеялись.

— И долго это тянется? — спросила Дебора.

— Тебя рубануло сразу после меня. Элен за стенкой лежит, Лина тоже, а у Ли Миллер истерика.

— Кто сегодня ночью дежурит?

— Хоббс. — В ее тоне отчетливо сквозила неприязнь. — Жалко, что не Макферсон.

Исподволь подпуская к себе реальность, они еще немного поболтали, остались довольны такой возможностью, но не посмели признать, что стали в каком-то смысле подругами. Карла поведала, как присутствовала при часовой беседе Элен с врачом. Для Элен, известной своим буйным нравом, сеансы проводились в палате.

— Молчание — убийственная штука, — изрекла Карла. — Старина Крейг просто-напросто не выдержал молчания. Заговорил сам, голос повысил, огорчился до невозможности. Ну, думаю, сейчас Элен ему скажет: «Успокойтесь, доктор; я для того здесь и нахожусь, чтобы вам помочь». А когда он из палаты выходил, его и вовсе можно было принять… за такого, как мы!

Полностью придя в себя, Дебора несколько раз потянулась, испытывая знакомую боль в затекших ногах. На соседней кровати неподвижным свертком, как мумия, лежала Карла.

— Дебора… Деб… я знаю, из-за кого нас… торкнуло.

— Из-за кого? — спросила Дебора, не горя желанием услышать ответ.

— Из-за Дорис Риверы.

Где-то в глубине души у Деборы возникла мука, которая начала посещать ее лишь в последнее время, но уже сделалась узнаваемой и обозначалась ирскими выражениями, скрывающими исконное и страшное обиходное слово: Истина.

— Нет, не может быть.

— Да, точно тебе говорю, — убежденно возразила Карла. — Она выздоровела, живет сама по себе, работает, а нам страшно: вдруг мы когда-нибудь тоже «исцелимся» — и тогда придется нам выйти в мир, потому как есть шанс, что и для нас откроют двери… на волю. — У Карлы голос рассекло лезвие паники.

Под прочным белым панцирем у Деборы захолонуло сердце и скрутило живот. Ее затрясло; все тело содрогалось от озноба. Боже, думала она, ведь я сейчас такая, какой была в той жизни: застывшая гора с вулканом внутри.

— Ну тебя к черту! — взвилась она. — Если твоя мать сошла с ума и наложила на себя руки, не воображай, что у тебя больше причин для помешательства, чем у меня!

С соседней койки донесся резкий вдох. Копье попало в цель, но жестокость Деборы не послужила ей защитой. Она с силой вдавила затылок в пузырь со льдом, который досаждал ей не меньше, чем весь внешний мир.

В этот миг повсюду вспыхнул свет, и они сощурились, пытаясь отгородиться от слепящих огней.

— Обычная проверка, — объяснил Хоббс и подошел к Деборе, чтобы измерить пульс у нее на висках. — Пока высокий, — сообщил он через плечо сопровождавшему его ассистенту. — И у этой тоже, — сказал он, выпрямившись над кроватью Карлы.

Медики вышли; свет погас.

Сгорая со стыда, Дебора отвернулась.

— «Мясо готово?» — горько бросила Карла. — «Нет, пусть еще минут двадцать потомится».

— Мы — не из их числа, — шепнула Дебора. На этом новом фоне утешение, посланное Иром, казалось почти возмутительным. — Карла… — Слова застревали в горле. — Прости. Это было сказано в угоду мне самой, но не против тебя. Я не хотела тебя обидеть… выставить совсем уж больной.

Некоторое время они молчали; тишину нарушало только их дыхание. Потом раздался голос Карлы, не мстительный и не высокомерный, хотя Дебора была готова и к этому.

— Моя болезнь… это переполненный стакан, куда течет струйка, и твоя капля уже вылилась через край в общем потоке.

— А насчет Дорис Риверы… может, это и правда.

Нутряная истина опять кольнула, но уже не так сильно.

— Конечно.

В Деборе все восставало против реальности, против холодного обертывания, против вопросов. Чуть не плача, она пыталась выпутаться из простыней.

— Что такое? — из темноты спросила Карла.

— Ты могла сделать мне больно — и не стала! — Не понимая, с какой стати Карла ее пощадила, Дебора умолкла и лишь от озноба скрежетала зубами в холодном, неприкрытом ужасе.