Глава девятнадцатая

Стараясь уладить все вопросы до отъезда Фуриайи, Дебора торопилась. Ей пошли навстречу, когда она попросила о переводе на второе отделение: тоже закрытого типа, но не для буйных. Здесь разрешалось пользоваться бумагой и карандашом, читать и оставаться в одиночестве, только вот атмосфера после оголтелости четвертого отделения была как в гробнице. Пациенты, знавшие, откуда перевели Дебору, опасливо косились в ее сторону, но с несколькими она все же общалась, а еще на втором отделении работали хоть какие-то добрые медсестры, которые напоминали ей о Макферсоне, называя в разговорах его имя. Терапевтические часы проходили в отчаянной спешке, вызванной предстоящей командировкой Фуриайи, и, даже если результаты этих сеансов оказывались не слишком впечатляющими, они, по крайней мере, достигались честным и упорным трудом.

— Передаю тебя в надежные руки, — сказала Фуриайя в свой последний рабочий день. — С заведующим «двойкой» ты хорошо знакома, а обратиться всегда можешь к доктору Ройсону. Надеюсь, лето пройдет удачно и плодотворно.

Законы Ира тесно переплетались с земными, а потому Дебора понимала: Фуриайя уходит навсегда. В свое время, когда Карла впервые вышла за пределы четвертого отделения, Деборе пришлось вырвать из своего сердца любовь и память; точно так же предстояло ей забыть и Фуриайю, словно той никогда не было и уже не будет. Пройдя мимо тихих и боязливых пациенток в холле второго отделения, Дебора отправилась знакомиться с Новичком.

Доктора Ройсона, чопорно восседавшего в кресле, удалось найти в одном из кабинетов административного этажа.

— Заходи, присаживайся, — сказал он; Дебора села. — Я много слышал о тебе от твоего лечащего врача, — начал он.

Дебора попыталась придумать ответ, но вместо этого поймала себя на мысли: «Сидит, будто кол проглотил… Но я дала ей слово. Пообещала, что и с этим буду стараться изо всех сил…»

— Понятно, — ответила она.

Дружелюбием доктор Ройсон не отличался. Поэтому Дебора решила зайти с другого бока.

— Вы ведь родом из Англии?

— Да.

— Мне нравится ваш акцент, — сказала она.

— Угу.

«Будто клещами вырываешь!» — с легким презрением проворчал Антеррабей.

После короткой паузы доктор Ройсон возобновил разговор:

— Скажи, о чем ты сейчас подумала? — В его голосе звучала требовательность.

— О вырывании зубов.

— И что же ты подумала о вырывании зубов? — поинтересовался он все тем же тоном.

— Иногда оно обходится дороже, чем ожидалось, — ответила Дебора, но тут же одернула себя, чтобы начать заново. — Да и новокаина у меня больше нет — его забрала с собой Фуриайя.

— Кто-кто? Кто его забрал? — Неожиданно доктор Ройсон ухватился за это имя, как за подарок.

— Доктор… доктор Фрид.

— Ты назвала ее как-то иначе… как там? — все тот же требовательный тон, резкий, как удар секачом.

— Да это всего лишь прозвище.

— А-а-а, секретный язык.

Врач откинулся на спинку кресла. У Деборы, как ей показалось, не было причин для беспокойства. Секретный язык упоминался в журнале, на девяносто седьмой странице. Так что все в порядке.

— Доктор Фрид рассказывала о твоем секретном языке.

«Отыграй назад!» — Антеррабей был тут как тут. Он употребил поэтичное ирское выражение, в котором Дебора, совершенно подавленная, узрела неожиданную красоту, тэ куару:

«Но я ведь ей пообещала!» — воспротивилась Дебора в темных недрах падающему огненному богу.

«Да она умерла», — вмешался Лактамеон, стоя по другую руку от Деборы.

— Скажи что-нибудь на этом языке, — настаивал голос извне.

— Куару, — рассеянно повторила она.

— Что это значит?

— Вы о чем?

Только сейчас Дебора вгляделась в недобрые, хмурые черты доктора Ройсона, который всем своим видом показывал осуждение. Даже в его позе сквозила суровость.

— Что означает слово, которое ты произнесла? Как его понимать?

— Куару… — повторила Дебора.

Растревоженная этим противоборством, она слышала, как ее голос возражает вместо нее богам: «Я же дала обещание…»

— Оно означает… как бы это объяснить… ну, «волнообразный» и предполагает нечто, связанное с морем, например прохладу или мягкое шуршание. Вроде как «уподобившийся волне».

— Почему же не сказать попросту: «волнистый»? — спросил врач.

Дебору прошиб пот от угрызений совести и близкого Возмездия.

— Как вам сказать… Оно действительно описывает нечто волнистое, но, помимо всего прочего, вызывает ассоциации с морем и от этого звучит очень красиво.

— Понятно, — ответил он.

Но она видела, что ему непонятно.

— Так можно описать дуновение ветра, или нарядные, летящие платья, или развевающиеся волосы, или… или когда кто-то уезжает.

— То есть еще и отъезд?

— Нет… для этого есть другое слово, — ответила Дебора.

— Какое? — В голосе доктора звучала требовательность.

— Зависит от того, намерен ли человек вернуться… — жалобно произнесла она.

— Интересно, — сказал он.

— Есть еще поговорка. — (Она придумала ее на месте, пытаясь спасти себя и богов.) — Не чикай челку секачом.

— «Секачом»?

Вероятно, он узрел здесь американизм. Дебора переиначила:

— Не делай трепанацию черепа топором.

— И какой, по-твоему, в этом смысл?

Доктор, как видно, запамятовал, что, умей Дебора выражать смысл в своих разговорах с внешним миром, она бы не попала в психиатрическую клинику.

— В переводе смысл пострадал и умер, — ответила она.

Повисло долгое молчание, и, хотя Дебора еще битый час, а потом еще и еще не оставляла стараний, его унылые, автоматические ответы, подобно мраку ночи, влекли за собой тишину. Врач всеми силами пытался ее убедить, что ирский язык — это ее выдумка, а отнюдь не божественный дар. Записав первые услышанные от нее слова, он указал, что их корни — не более чем обрывки латыни, французского и немецкого, которых при желании мог бы нахвататься любой ребенок лет девяти или десяти. Вслед за тем доктор проанализировал структуру фраз и потребовал, чтобы Дебора признала их сходство (за небольшими исключениями) со стандартными, неизбежными конструкциями английского языка. Его разбор оказался столь логичным и подробным, а местами даже блестящим, что она несколько раз вынуждена была согласиться, но чем дальше он углублялся в теорию, тем плотнее Дебору окутывало молчание. Ей было не пробиться сквозь его докторскую суровость и холодную логику доказательств, не объяснить, что его скальпели — это вторжения в ее мозг, подобные тем, которые в прошлом вытворяли медики с ее телом, а самое главное, что его доказательства — просто ни пришей ни пристегни. В конце концов, собрав в кулак всю свою волю и стараясь изъясняться предельно четко, Дебора сказала:

— Доктор, мои симптомы не равносильны моему заболеванию.

Это был последний крик души, но его не услышали. Теперь, когда Фуриайя умерла и тепло земного лета пришло в противоречие с временами года Деборы, в которых солнце серым пятном брезжило на фоне пустой вселенной, немота стала единственным прибежищем. Дебора ни на что не реагировала и сделалась безжизненной, как луна. С течением времени она перестала даже двигаться и, словно изваяние, сидела на койке. Изредка откуда-то изнутри к ней пробивался Ир, чтобы предложить другие возможности, и она летала вместе с Антеррабеем по горячим ветрам его падения или на миг воспаряла в восходящих воздушных потоках над ирскими Каньонами Скорби, но такие случаи выдавались очень редко и требовали непрерывных ритуальных колоколов. Даже Ир казался теперь далеким и непостижимым.

Новому доктору она дала прозвище Зуб Гремучника, подразумевая, что в засушливый летний зной можно услышать стук змеиной погремушки — бессмысленный, но зловещий; об этом она и думала всякий раз, когда часами сидела перед врачом, застывшая и бессловесная. Дни тянулись вяло, и под неподвижной маской ее лица постепенно зарождался вулкан, а в его каменном чреве бурлили голоса и противоголоса, неприязни, голодные спазмы и долгие ужасы. Их жар ширился и нарастал.

Как-то раз к ней явился Идат-Лицедей в женском обличье. В таких случаях он всегда носил вуаль, но красота все равно была заметна. При каждой встрече эта кокетка напоминала своей властительнице и жертве, насколько та хороша собой, и добавляла: мол, настанет время, когда она, Дебора, еще будет жалеть, что не родилась дурнушкой. На сей раз Идат пришел в белом и вуаль опустил не до конца.

«Саван и подвенечный наряд, — был ответ Лицедея. — Два облачения в одном. Внимай! Умирая, ты еще живешь, а живя, умираешь; сдаваясь, сражаешься, а сражаясь, сдаешься, так? Мой путь открывает все противоположности одновременно, указывает одни и те же средства для достижения противоположных целей».

«Я знаю тебя от вуали и до наружности, Идат», — отвечала Дебора.

«При моем содействии», — ответил Идат.

Дебора поняла это так, что ожогами она может раздуть встречный пожар, который погасит полыхающую топку вулкана, чьи двери и ходы закрыты наглухо, да еще забаррикадированы. И с помощью тех же самых ожогов можно разобраться, действительно ли она сделана из человеческой плоти. Органы чувств ответа не давали: зрение показывало одну лишь серую кляксу, слух доносил только приглушенные стоны и рев, осязание тоже притупилось. Во втором отделении никто не вел учет спичек, а зрению, избавленному от серой кляксы, всегда открывалось то, чего желал для нее Ир. Вскоре у нее уже были и спички, и — главное — запас окурков, подобранных в самых разных местах. Она запалила сразу пять и принялась сжигать свою поверхность. Но вулкан за каменным лицом и телом только разгорался. Запалив те же окурки еще раз, Дебора стала неторопливо и целенаправленно прижимать их к внутреннему сгибу локтя. Вместе с запахом горелого мяса прорезалась слабая чувствительность, но вулкан не утихал. Выходит, чтобы развести встречный пожар, требуется возгорание?

Через некоторое время к ней зашла медсестра с каким-то сообщением. То ли учуяв запах горелого мяса, то ли еще по какой-то причине она не смогла вспомнить, зачем пришла, и убежала; вскоре явился врач, и Дебора из-за своей маски с облегчением распознала портретное изображение доктора Халле. То, что где-то в другом месте сейчас лето и что портретное изображение на самом деле — человеческое существо, она приняла на веру, как принимаются те факты, которые настолько далеки, что о них даже не спорят, — величина земной окружности в милях или статистическое варьирование световых волн.

— Как ты понимаешь встречный костер? — спрашивал врач.

— Он создает видимость необходимого, — ответила представительница вулкана.

— Где?

— На поверхности.

— Дай мне посмотреть. — Просьба была осторожной, но без осуждения и лицемерия.

Рукав уже присох к месту ожога, но она отодрала трикотаж, не дожидаясь, когда доктор из вежливости воскликнет: «Так нельзя!» — инстинктивно содрогнется и выбросит вперед руку, думая, что Дебора сделана из плоти и крови.

После осмотра он — как ей показалось, с грустью — сказал:

— Наверное, лучше будет перевести тебя в четвертое отделение.

— Как хотите.

— Пойми… — и с намеком на благородство, — там ты будешь моей пациенткой. Я только что вступил в должность заведующего четвертым отделением.

Дебора ответила ирским жестом повиновения, едва заметно шевельнув рукой в сторону и вверх; это подразумевало, что вне зависимости от мрака ей, по крайней мере, там будет безопаснее, потому как с Халле можно разговаривать и он никогда не отвечает «номером три с ухмылкой». В свойственной ему несуетной манере, с достоинством, врач препроводил ее в четвертое отделение. Когда они прошли через запертые на два замка двери, из Ира донеслось:

«Бедняга», — ответила Дебора.

— Натворила же ты дел, — заметил доктор Халле, осмотрев ее ожоги. — Придется чистить, а это болезненно.

Один из интернов, довольный возращением к своей основной профессии, стоял рядом, держа внушительный лоток с медицинским металлом. Доктор Халле принялся удалять засохшие струпья. От движения его инструментов возникало непривычное ощущение, но боли не было. За его заботу и уделенное ей время Дебора решила сделать ему подарок. Она вспомнила Фуриайю и подаренный цикламен.

«Она же умерла», — заметил Антеррабей.

«Но цветок — хороший подарок», — шепнул Лактамеон.

«Фуриайя оставила тебе в подарок воспоминания», — сказал Лактамеон.

Лактамеону достались ирские слова признательности:

И Дебора надумала отблагодарить доктора каким-нибудь правдивым рассказом. Вот хотя бы таким, насчет зрения: даже когда различаешь все контуры, плоскости и оттенки, зрелище это никчемно, ибо слепота не проходит, если сам предмет лишен смысла; а единственный смысл — это, вероятно, славное Третье Измерение, тот дар, что превращает набор плоскостей в коробку, или в мадонну, или в доктора Халле с пузырьком антисептического раствора в руке.

— Я провожу обработку максимально щадящим способом, — сказал врач.

Дебора взглянула на него в упор, чтобы понять, не пытается ли он взвалить на нее бремя благодарности. Но нет. Ей даже подумалось, что на него не действует ее тлетворный нганон. И тогда она приняла окончательное решение: подарком ее будет заверение в том, что врач может прикасаться к ней без риска погибнуть.

— Не волнуйтесь, — великодушно произнесла Дебора, — время соприкосновения настолько ограниченно, что заразиться невозможно.

— От заражения предохраняет вот это, — сказал он, промывая раны марлевым тампоном.

Когда доктор накладывал повязку, Дебора поняла, что он так и остался в неведении, а потому решила открыть ему важность третьего измерения видимого. Получилось отрывисто:

— Зрение — это не все!

— Да, наверное, — сказал он, завершая перевязку. А потом, как будто поняв что-то задним числом, спросил: — Тебя зрение подводит?

— Пожалуй… — Дебора смутилась от внезапности этой истины, — от огорчения… иногда в глазах мутится.

«Неужто? Интересное дело», — язвительно бросили Избранные.

«Умолкните! Из-за вас я не слышу своих мыслей!» — прикрикнула на них Дебора.

— Что-что? — обернулся к ней доктор Халле.

Ее слова, направленные в Ир, пробились сквозь преграду земного слуха. Ропот Синклита нарастал, пока не превратился в рев; серое видение сменилось красным. Без предупреждения нахлынуло полное Возмездие, как от руки палача, и заступничество света, пространства, времени, притяжения и всех пяти чувств оказалось бессмысленным. Жара замерзла, свет метнул твердые, колющие лучи. Дебора уже не понимала, где находится ее тело; верх и низ перестали существовать, не было ни места, ни расстояния, ни цепочек причины и следствия…

За пределами времени, за чертой изнеможения она терпела, а затем угодила в дневной свет этого мира, в ледяные простыни, под взгляд незнакомого доктора.

— Добрый день.

— Добрый день.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю. Долго я… — Тут она осеклась: ведь он не знал, когда это началось. — Давно я здесь?

— Да так, трое-четверо суток.

Пальцы ломило, болели руки и плечи. Ее охватил ужас.

— Я кого-нибудь ударила? Ранила?

— Нет. — Он слегка улыбнулся. — Но вот окна и двери изрядно попортила.

От стыда и отвращения она было отвернулась, но внезапный спазм в шее спровоцировал кашель, и ей пришлось снова повернуться к доктору лицом, чтобы снять судорогу.

— Я вас не знаю. Зачем вы пришли?

— Сегодня мое дежурство. Заглянул посмотреть, все ли у тебя в порядке.

— Боже! — воскликнула она в изумлении. — Не иначе как я камня на камне от палаты не оставила. Врача ведь зовут только в тех случаях, когда на отделении суицид.

Он рассмеялся:

— Ну, на меня эти порядки не распространяются; я здесь человек новый. Ты сможешь выйти? Готова?

— Не уверена, — ответила она.

— Тогда дадим тебе еще полчаса. Больно не будет, не волнуйся. По большому счету дело просто в напряжении. Что ж, до скорого.

Она слышала, как он возится с ключом в замке; почему-то ее тронула такая неуклюжесть.

Вернувшись на свою прежнюю койку в первой палате четвертого отделения, ту самую, где лежала до перевода, Дебора поняла, что со всех сторон окружена безысходностью. Одни больные сменялись другими, и в результате перемещений Супруга Отрекшегося теперь занимала койку через две от нее, а сама Дебора оказалась между Мэри, пациенткой Фьорентини, и Сильвией, по-прежнему безмолвной и отрешенной.

Изнуренная Возмездием, Дебора лежа наблюдала, как удлиняются тени, погружая мир в предвечерние сумерки.

На соседней койке отдыхала Мэри. Немного погодя она весело сказала:

— Вот уж не подозревала, что ты на такое способна. Здорово дерешься!

— Ни с кем я не дралась, — возразила Дебора, чувствуя легкую дурноту от одного упоминания о том происшествии, и засомневалась: уж не обманул ли ее «новый» молодой врач?

— Но задатки у тебя имеются, задатки определенно имеются! — Смех Мэри прозвучал, как звон бьющегося стекла: она будто изображала веселье — нечто, совершенно ей незнакомое. — Ты, конечно, того, чокнутая: сама не ведала, что творишь. — Она вновь перешла на непринужденный тон, как актриса в салонной комедии.

— Да, все так, — тихо ответила Дебора, — только непонятно, почему я выкарабкалась… почему все прекратилось…

— Каждая больная вроде тебя должна понять, что в этом аду, — тут Мэри затряслась от взрывов пронзительного, визгливого смеха, — человеку отпускается ровно столько, сколько он может вынести. Как физическая боль… хи-хи… до поры до времени ее ощущаешь, а потом раз — и все!

— Вы имеете в виду, что этому есть предел?

— Ну, больше было бы неприлично, душа моя, просто неприлично! — И звонкий молодой смех вновь перешел в пронзительный, леденящий душу хохот.

Дебора задумалась, права ли Мэри, есть ли в самом деле предел у этого кошмара, не знающего законов. Смеркалось; в палате стемнело. Наверно, и в аду есть милосердие. Зрение прояснилось, и от размытых очертаний коек, стен и тел спящих покойниц теперь исходило тусклое свечение, как в летние сумерки. Зажегся верхний свет, и в этот миг Дебору осенило: Мэри, несмотря на мучения и на жутковатый смех, протянула ей руку помощи, пусть только чтобы сказать, что страданию есть предел. Даже язвительные люди способны, если только соберутся с мужеством и силами, поддерживать друг друга. Это сделала Карла, сделала Элен, сделала Сильвия, уже превратившись в безжизненный манекен, а теперь и Мэри поделилась с ней частичкой житейской мудрости.

Вспоминая сцену первого знакомства с Мэри, Дебора посмеялась. В тот раз она сказала:

— Я Дебора. — И указала на свою койку. — Вот тут лежу.

И Мэри с характерной натянутой улыбкой ответила:

— А я вообще не лежу — я кутерьма, как из диснеевских мультиков.

Вечером, не в силах бороться с непреодолимым желанием, Дебора отправилась бродить по отделению, ища, чем бы себя прижечь.