Заседание партии соратников смерти подходило к концу. Да Лун едва мог усидеть на месте. На сцене группа молодых девушек в зеленой форме исполняла танец лояльности в честь Великого Председателя. Потом вышел мужчина, взял микрофон и заговорил громким, хорошо поставленным голосом. Такие голоса требуют, призывают, грозят. Их обладатели не знают ни сомнения, ни жалости. Их звуки подобны звонким ударам плети. Когда мужчина замолкал, в зале повисала напряженная тишина, грозящая в любую секунду разразиться всеобщим взрывом возбуждения.

Да Луна окружали сотни юношей и девушек. Все они сидели – кто на корточках, кто прямо на полу – и жадно внимали каждому слову оратора. Как только отзвучала последняя фраза, зал разразился овациями. В воздух полетели красные книжечки, и возмущенные слушатели устремились на улицы.

Они кричали, выбрасывая вверх кулаки. Тут же образовались группы, по пять-шесть крепких парней каждая, выявились предводители. Теперь они прочешут этот город вдоль и поперек. Никто не уйдет от расплаты!

Они вышли на войну против всего мира. Им ненавистен старый образ мыслей. Старая культура. Обычаи. Привычки.

Они знают свое дело. Врагов революции и Великого Кормчего они настигнут везде. В школах. На фабриках. В университетах. В квартирах соседей. В собственной семье. В самих себе.

Мужчина на трибуне цитировал председателя Мао.

– Революция, – говорил он, – это не ужин в дружеском кругу, не статейка в газете или картинка на листке рисовой бумаги. Революция – удар кулака. Это сила, сталкивающая классы.

В революции нет места сомневающимся. Всех она делит на две группы: победителей и побежденных. И Да Лун хочет принадлежать к числу первых. Поскольку видел, что бывает с последними.

Вместе со своей группой он вышел на главную улицу, миновал штаб-квартиру городского комитета и через несколько минут стоял у дверей того самого дома. Он ничем не отличался от других: штукатурка на фасаде облупилась, под окнами сохло белье на веревках. На общей кухне пожилая женщина шинковала лук. При виде гвардейцев она замерла от страха.

Да Лун задержался внизу, в то время как остальная группа устремилась вверх по лестнице. Он слышал, как скрипят деревянные ступени под их тяжелыми сапогами. Потом на втором этаже в дверь забарабанили кулаки. Но гвардейцы поднимались выше. Да Лун прекрасно знал, что произойдет там, наверху. Он не раз участвовал в подобных акциях. Это называлось «преследовать врага в его логове». Они опрокинут полки с книгами, разобьют радиоприемник. Обыщут каждый уголок под кроватями и в шкафах, если потребуется, но то, что им нужно, – домашний алтарь или рукописные комментарии к трудам Конфуция – они найдут. Они допросят жену и детей, но ни на секунду не поверят их бессовестной лжи. Потом будут бить и жену и мужа, пока те не признаются во всех совершенных преступлениях. Пока не скажут все то, что от них требуется.

Они протащат его за собой по лестнице, за волосы, если потребуется. Классовый враг должен предстать перед народным трибуналом.

На первом этаже было прохладно. В полумраке Да Лун различал прислоненные к стене велосипеды, тачку с остатками угля под лестницей, дверь во двор в самом конце коридора. Она стояла приоткрытой. Да Лун прошмыгнул к ней крадучись и остановился в проеме. Там, наверху, все еще кричали. Голоса наполняли дом, двор, разрывали голову. При этом они странным образом успокаивали Да Луна, напоминая ему, что он не один.

Потом все стихло. С каждой секундой мир все глубже проваливался в страшную гробовую тишину. В лицо Да Луну пахнул легкий ветерок, а потом послышался глухой удар. Во дворе, прямо у его ног, лежало неестественно скрюченное человеческое тело. Изо рта на камни текла струйка густой крови. Это был мужчина, его отец – один из двенадцати погибших в тот день врагов революции. Двоих забили насмерть. Четверо выпрыгнули из окна или сорвались с крыши. Один повесился. Один утопился. Еще один попал под колеса автобуса при попытке бегства. Еще один сгорел вместе с библиотекой, из которой хотел вынести стопку книг. Еще один сломал позвоночник, когда после десятичасового стояния с дощечкой на шее «Я – неисправимый контрреволюционер» потерял равновесие и рухнул с помоста.

Но воспоминания того дня беспокоили Да Луна недолго. Есть вещи поважнее семьи. Например, партия. Или кровавые стычки между конкурирующими группировками красных гвардейцев. Время требует жертвы от каждого. Думать в такой ситуации об отце – пережиток буржуазного прошлого. Революция – не статейка в газете и не картинка на рисовой бумаге.

«Суровые времена создают суровых людей», – говорил премьер-министр Чжоу Эньлай. А может, как раз наоборот? Суровые люди создают суровые времена?

Много лет спустя вместе с женой Минь Фан он будет сидеть в тростниковой хижине в горах Сычуаня и смотреть на снег за окном. И Минь Фан, несмотря на темноту и холод, будет читать ему стихи и петь песни. Одна глава из «Дао дэ цзин» Лао-цзы особенно врежется в память Да Луну.

Новорожденный младенец нежен и слаб.

Труп мертвеца крепок и не гибок.

Только что распустившееся растение нежно и слабо.

Засохшее растение твердо и не гибко.

Отсюда ясно, что нежное и слабое живет.

Сильное войско не победоносно.

Нельзя поломать связку прутьев.

Сильное находится внизу, а слабое – наверху.

Еще один перл из тысячелетней сокровищницы китайской мудрости. Да Лун повторяет про себя эти строки и вспоминает голоса во дворе. Внезапно пахнувший в лицо легкий ветерок – холодное дыхание смерти.

Покажи ему кто-нибудь это стихотворение раньше, найди его Да Лун в какой-нибудь потрепанной книге в родительской библиотеке или в школе, то не понял бы, что с ним делать. Старая культура – старый образ мысли. Он разорвал бы эту книгу и выдал бы ее владельца властям.

Суровые времена создают суровых людей. Но сильное и суровое нежизнеспособно. Живет только нежное и слабое. И теперь они – соратники смерти.

* * *

Через полгода после смерти отца Да Лун был направлен в провинцию Сычуань, в отдаленную горную деревушку. Партия решила, что только труд и суровая крестьянская жизнь могут перевоспитать молодых городских интеллигентов: всех этих гимназистов, академиков и прочих профессорских сынков. Да Лун был для этого слишком молод, всего четырнадцать лет. Но он вызвался добровольно. И ему, как доказавшему на деле преданность революции, позволили встать в ряды бойцов армии Мао.

Историкам остается только догадываться, какую цель преследовал Мао Цзэдун этим приказом. Быть может, таким образом он хотел распустить набирающую силу Красную гвардию, которая все больше уходила из-под его контроля. Но для Да Луна ответ на этот вопрос был очевиден: Великий Председатель предпринял последнюю попытку осуществить свою мечту о «новом человеке» – лучшем и более чистом, чем люди старого мира. И Да Луну выпало счастье принадлежать к поколению избранных.

Вместе с восемью своими товарищами Да Лун пришел в деревню, расположенную в двух днях ходьбы до ближайшего города. Первое, что он увидел, были два устремленных в небо белых дымовых столба да десятка два глиняных и тростниковых хижин, разбросанных по берегам реки посреди зеленого, изрезанного ущельями горного ландшафта. За ними террасами поднимались по склонам поля.

Да Луну выделили домик на краю деревни. Ни водопровода, ни электричества в нем, конечно, не имелось. Из перемазанных глиной стен кое-где торчали пучки соломы. Кровати представляли собой две вмурованные в стены полки, под которыми можно было развести огонь, чтобы не замерзнуть насмерть холодной ночью.

Крестьяне выращивали рис, кукурузу и овощи, этим и жили. Да Луна удивило, что помощников из города они приняли без восторга. Секретарь местной партийной ячейки – низенький, крепкий человек с похожими на лопаты руками – благополучно пережил многочисленные политические чистки и управлял деревней, как собственной маленькой империей. Молодых горожан, изнеженных интеллигентских выкормышей, он презирал от всего сердца и никогда не упускал случая напомнить, кому председатель Мао обязан победой в гражданской войне. Крестьянам. Не студентам, не учителям, не торговцам и не рабочим. Таким крестьянам, как он.

Больше всех он ненавидел Да Луна, писаку, типичного городского чистоплюя. Слабый, с неловкими руками, тот совершенно не был приспособлен к тяжелой работе на земле. А рвение Да Луна во время ежедневных политических занятий только раздражало секретаря. Этот слабак мнил себя героем революции, хотя не мог толком выполнить ни одно поручение. Секретарь не упускал случая показать всей деревне его никчемность. Он заставлял Да Луна носить самые тяжелые корзины, направлял его на самые отдаленные и запущенные поля, посылал копать самые глубокие котлованы. Не раз Да Лун, надорвавшись, падал без чувств, и тогда товарищи на руках относили его в хижину. Но и там, отлеживаясь на соломе, Да Лун продолжал верить в «революционный дух» китайского крестьянства.

Остальные члены бригады, заметив такое отношение начальства к Да Луну, стали его избегать. Новая жизнь, а привычки старые.

Однажды, спустя две недели после китайского Нового года, секретарь ворвался в хижину Да Луна и переворошил солому на его ложе.

– Где красная книжка с речами председателя Мао? – закричал он.

– В моей куртке, – ответил Да Лун, вскакивая с полки.

В куртке? Как бы не так! Секретарь выхватил перепачканную книжонку из своей сумки и замахал ею под носом юноши. В куртке?! Почти на каждой странице – жирные пятна, буро-зеленые разводы высохшего ила. И даже первоначальный цвет обложки было трудно определить из-за налипшей грязи. Он нашел ее на берегу реки, в грязи. В грязи! Секретарь с наслаждением перелистывал отсыревшие страницы. Сзади на обложке чернели два размытых иероглифа: Да Лун.

– Должно быть, она выпала из кармана, – заикаясь, оправдывался Да Лун.

Другого объяснения этому не могло быть.

– Меня не проведешь, чертов вредитель! – Секретарь подошел к нему вплотную. Да Лун чувствовал на лице его теплое, зловонное дыхание, смешанное с едким запахом табака. – Это тебе так не пройдет, – пригрозил секретарь, развернулся и вышел за дверь.

Уже спустя два часа Да Лун сидел в парткоме. Кроме секретаря и двух его заместителей, в кабинете присутствовали партийные чиновники из района, которые ездили по деревням с ревизией и по случаю оказались здесь. Они передавали друг другу перепачканную книжонку, и каждый, кому она попадала в руки, мрачнел лицом. Жалкое состояние сборника было красноречивым свидетельством пренебрежения к самому вождю. Есть ли Да Луну что сказать в свое оправдание?

Да Лун молчал, чиновник повторил вопрос.

Да Лун открыл рот, но язык его не слушался. Он несколько раз набирал в грудь воздуха и выдыхал, не в состоянии произнести ни одного внятного звука.

Всему виной его неосмотрительность, оплошность. Непростительная – кто спорит? – но без всякого умысла. Тем не менее он готов понести заслуженное наказание. Кто он такой, чтобы идти против воли партии? В этот момент на память Да Луну пришел отец – и словно черные крылья вдруг затенили его мысли. О чем думал он, когда деревянная лестница скрипела под тяжелыми шагами гвардейцев? Очевидно, он не ожидал их появления, иначе давно уничтожил бы бумаги, спрятанные под половицей на кухне. Понял ли он, кто его предал? Какая мысль мелькнула в его голове за секунду перед прыжком?

Да Лун долго молчал, прежде чем снова обрел дар речи. Но что с ним случилось? Он не узнавал собственного голоса. Каждое слово давалось с невероятным трудом. Да Лун по нескольку раз повторял один и тот же звук, запинался, начинал снова, словно брал разбег, прежде чем произнести фразу.

Секретарь партячейки вытаращил глаза: что это – симуляция или болван действительно стал заикой? Чиновники продолжили допрос, но улучшения не наступало. Тогда они решили ограничиться внушением – самым пространным и велеречивым, на которое только были способны.

Чиновники уехали – заикание осталось. Оно окончательно сделало из Да Луна изгоя. Теперь он все чаще работал на поле один, порой за весь день не обменявшись ни с кем ни словом.

Несколько месяцев спустя в деревню прибыли восемь молодых людей и девушек из столицы провинции Сычуань – города Чэнду. В их числе оказалась Минь Фан – дочь врача и учительницы музыки, четырьмя годами старше Да Луна. Она тоже быстро стала отщепенкой благодаря привычке распевать песни, которых не знали ни крестьяне, ни секретарь партячейки. Высокая и крепкая, она возилась с несчастным заикой, как с младшим братом. Поднимала, когда во время уборки урожая он без сил падал на землю и крестьяне оставляли его лежать. Зимой, когда Да Лун заболел воспалением легких, Минь Фан сбивала ему температуру с помощью холодных компрессов и растирала грудь травяными настоями. А когда пошел на поправку, делила с ним свою порцию рисового супа, чтобы поддержать его силы.

Минь Фан заступилась за него на партсобрании, когда секретарь во всеуслышание объявил о бегстве матери и сестры Да Луна в Гонконг. Секретарь говорил, что человека с таким сомнительным классовым происхождением нелишне будет наказать дополнительной рабочей сменой.

Минь Фан и Да Лун стали почти неразлучны. Плечом к плечу сеяли рис в мокрую землю, вместе собирали урожай и полоскали белье на речке. Вместе предпринимали долгие и утомительные походы в город, если что-то срочно было нужно. Старшая сестра и младший брат – рука в руке.

Она никогда не перебивала его. Терпеливо выслушивала до конца каждое предложение и уверяла, что никуда не торопится. И он верил ей, поэтому со временем стал заикаться меньше.

Потом что-то изменилось. Он стал обращать внимание на тех, с кем она говорила особенно долго, кого чаще одаривала улыбкой, кому предлагала помощь. Теперь его сердце билось сильнее при ее появлении. Вечером он с нетерпением ожидал ее прихода. Беспокоился, если она где-нибудь задерживалась по дороге с поля. Наконец он разглядел, что она красива. В этот момент он будто увидел ее впервые. Маленькие ямочки на щеках, когда она смеялась. Лучистые карие глаза. Длинные черные волосы, которые она заплетала в две косы. Сильные руки и ноги, на которых обозначались мускулы, когда она поднимала наполненные доверху корзины. Крепкие груди, которые отчетливо вырисовывались под рубахой, когда Минь Фан наклонялась, сажая рис. Они стояли у Да Луна перед глазами долгими бессонными ночами.

Да Лун и сам не заметил, как влюбился. Не то чтобы безответно, но Минь Фан не спешила. Она то избегала его, то позволяла приблизиться и неловко подставляла щеку для поцелуя. При этом Минь Фан как будто давно ожидала такого исхода дела.

И вот однажды он стал ее любовником. Это произошло на пути в город, в одну из летних сычуаньских ночей, когда даже звери не могли спать от жары.

Больше двух лет они хранили эту тайну. Встречались темными безлунными ночами в поле, в лесу, во время ливней, от которых прячутся даже крестьяне. Ограничиваясь короткими страстными взглядами, нежными, но будто случайными прикосновениями, когда были не одни. Два года они виделись каждый день и хранили тайну. Да Лун заикался все меньше, пока не перестал совсем. Впервые в жизни у него появилось нечто свое, что принадлежало только ему и что он ни с кем не мог и не хотел разделить. У него, который совсем еще недавно не осознавал разницы между словами «мое» и «наше».

Тайна была раскрыта, когда однажды в поле сын секретаря партячейки случайно застал их за любовными ласками и рассказал отцу. Тот уже на следующий день собрал на совещание комитет защиты революции, а с ним и всю деревню. Все до одного явились на площадь за мостом, где обычно сушили рис. Крестьяне встали в круг, в середину которого поставили два стула, для Минь Фан и Да Луна. Потом вышел секретарь и призвал присутствующих заклеймить позором отступников. Слова хлестали, как плети. Предатели революции! Нарушители общественной морали! Буржуазные подонки! Эгоисты, которые превыше всего ставят личные интересы.

От них требовали публичного покаяния, или публичной самокритики, как это называлось. Но Да Лун не понимал, в чем его вина. Минь Фан он был обязан жизнью, так в чем же ему каяться? В том, что с ее помощью заново освоил человеческую речь? Что любил ее? Он хотел бы уже завтра взять Минь Фан в жены, но по закону мог сделать это не раньше чем в двадцать пять лет, а ему всего девятнадцать. Не за это ли он терпит поношения этого сброда, словно паршивая уличная собака? Не будет никакого публичного покаяния. Нет – вот его ответ им. Не высказанный вслух, но оттого не менее решительный.

И это начало его Культурной революции. Не великой и не пролетарской, а маленькой, тихой, что свершается не на улицах, а в сердце. И принесет он ей в жертву не чужие жизни, но всего лишь собственную веру в Великого Председателя и в громкие слова. Это будет его собственный путь, долгий, утомительный марш, но начнется он с этого маленького шага.

Да Лун попытался встать, надеясь, что на этот раз голос ему не изменит. Какое впечатление могут произвести на судей оправдания заикающегося подсудимого? Он хотел возразить, что все обвинения – чушь, ничего другого просто не приходило ему в голову. И тут над самым его ухом раздался голос Минь Фан.

Да, оба они совершили ошибку, говорила она. Они повели себя легкомысленно, дав волю своей страсти. Гнев товарищей справедлив, но только в отношении нее. Да Лун не виновен.

Да Лун хотел оборвать ее, но Минь Фан жестом приказала ему молчать.

Она на четыре года старше его и должна понимать больше. Она поддалась мимолетному романтическому чувству, которое еще Великий Кормчий сравнил с пламенем свечи посреди штормовой ночи. Ей не хватает дисциплины и классового самосознания – последствия декадентского прошлого и буржуазного воспитания в семье врача и преподавательницы музыки. Но она исправится. Она здесь, чтобы учиться у революционного крестьянства, чтобы стать верной служительницей партии. Эта ошибка лишь подстегнет ее быть жестче по отношению к себе. Отныне Да Лун значит для нее не больше, чем назойливая муха для лошади. Она обещает, что в течение шести месяцев не перекинется с Да Луном ни единым словом. Она готова принять любое наказание, какое только назначит комитет защиты революции, и просит об одном: не лишать их с Да Луном последнего шанса. Разве не говорил председатель Мао, что революционеры не падают с неба? Что революционный характер выковывается в борьбе с ошибками и трудностями? Именно поэтому молодым так нужна помощь и направляющая рука старших. И железо не куется само собой. Нужен молот и пламя, в котором оно обретет форму. Минь Фан не просит ни о милости, ни о пощаде. Все, что ей нужно, – направляющая рука революции.

Да Лун опустил голову, уставившись на свои колени, и не смел поднять глаз. Он не знал, что означает это самобичевание Минь Фан. И что за странные цитаты из Мао она приводила, он прежде никогда такого не слышал? Неужели она их выдумала? Если это откроется, он ее точно больше никогда не увидит. И с чего ей вдруг вздумалось от него отречься? Неужели она действительно так боится народного гнева?

Ее речь возымела действие. Возмущенное роптание в толпе поутихло, даже секретарь партячейки в задумчивости опустил голову. Потом сказал, что комитет удаляется на совещание и свое решение объявит завтра.

Наутро вышло постановление. Минь Фан и Да Лун должны были написать объяснительную и наказывались дополнительными рабочими сменами. Отныне им предписывалось трудиться в разных бригадах и избегать всяческих контактов друг с другом.

Так начались самые долгие шесть месяцев в жизни Да Луна. В поле он видел Минь Фан лишь издали. Они ели в одной столовой, не смея поднять друг на друга глаз. Минь Фан больше не замечала его, ни взгляда, ни жеста, ни улыбки. И чем больше Да Лун мучился вопросом о причине такого ее поведения, тем чаще приходил к одному неоспоримому выводу: она его разлюбила. Романтическое чувство угасло, как пламя свечи в штормовую ночь.

Прошло два бесконечных месяца, прежде чем он получил от нее первую весточку – крохотную записочку, прикрепленную к бамбуковой палочке, которую обнаружил у себя в сапоге.

От недостатка веры происходит неверие,

Знающий постоянство или вечность – мудрец.

Не знающий постоянства

Будет действовать по своему произволу,

Поэтому он призовет к себе беду.

Знающий постоянство имеет всеобщую душу.

Имеющий всеобщую душу будет правосуден.

Правосудный будет царем.

Кто царь, тот соединяется с Небом.

Лао-цзы

Да Лун не был уверен, что правильно понял эти стихи, но одно больше не вызывало у него сомнений: Минь Фан все еще любит его. И какое значение имеют эти жалкие шесть месяцев, если в их распоряжении вечность? Отныне это вопрос терпения и самодисциплины, а их у него достанет, покуда душу не истощили ревность и подозрения. Ее поступок он оценил много позже, наслушавшись историй о влюбленных красных гвардейцах, которые, в отличие от Минь Фан, не признали своих ошибок. Таковых партия заслала в самые отдаленные уголки страны, разлучив с избранницами на долгие годы, а кого и на всю жизнь.

В следующий раз их близость имела более серьезные последствия: Минь Фан забеременела. За это ей грозило изгнание из деревни, поэтому, пока было возможно, она прятала стремительно округлявшийся живот в складках рубахи. Дальше не оставалось ничего другого, как только просить секретаря партячейки выдать разрешение на свадьбу – с учетом исключительности случая.

Тот смерил влюбленных долгим холодным взглядом. За восемь лет перманентной революции он устал от бесконечных процессов, обличений и актов самокритики и теперь прикидывал, какими неприятностями грозит ему разлучение этой пары. Он мог бы отослать женщину в город, а мужчину отдать под трибунал, но не выйдет ли ему боком публичный скандал? Что, если его обвинят в халатности и пренебрежении служебными обязанностями? Да Лун и Минь Фан всячески намекали ему на это и уговаривали пойти по пути наименьшего сопротивления.

На этот раз они взяли верх и поженились уже неделю спустя. А еще через два месяца у Минь Фан родился сын Сяо Ху – Маленький Тигр.

* * *

Солнце давно село. Сквозь открытые окна в комнату вкрадывалась темнота. В свете маленькой лампы рядом с кроватью Минь Фан Да Лун мерил шагами комнату. Он и сам не понимал, с чего вдруг на него нахлынули мысли о прошлом.

Не так часто он вспоминал день смерти отца. Иные события в жизни подобны темным углам, в которые никак не решаешься заглянуть. Но бывает, туман забытья рассеивается на несколько мгновений и перед глазами мелькают лица, слышатся голоса. Странно, но он никогда не думал о смерти отца в прошедшем времени. Видения были настолько яркими, будто все происходило здесь и сейчас. Разве что исчезали быстро.

Должно быть, это визит сестры разбередил старые раны. Не надо было посылать ей никакого письма. Какой же он наивный дурак! Выставил себя на посмешище. Но Да Лун хотел испробовать все. Теперь он знает, что сестра не врач и что у нее нет денег, чтобы помочь Минь Фан. Больше она его не интересует.

Она немного рассказала о себе, Да Лун видел, как тяжело ей это далось. Она ожидала, что он станет задавать вопросы, но мысли Да Луна были заняты болезнью Минь Фан. Ни о чем другом он не мог думать.

К кому теперь обращаться за помощью? Доктор Чжоу не оставил им никаких надежд, как и его предшественники. Неужели все так безнадежно?

Да Лун набрал в грудь воздуха и прислушался. Все стихло, даже отдаленный гул автобана. Без-на-деж-но… Тишина давила, он ощущал ее почти физически. Малейший шорох в комнате, скрип половицы отзывались в голове этим словом: без-на-деж-но…

Так недолго и сбрендить. Он слышит несуществующие голоса и снова начал заикаться. Да Лун подошел к кровати, коснулся губами лба Минь Фан: не горячий? Потом растворил в воде таблетки от спазмов и осторожно поднес стакан к ее рту. Перевел взгляд на диски на ночном столике, выбрал Струнный квинтет Шуберта до мажор. Одна из ее любимых вещей. Инь-Инь с четырьмя сокурсниками играла ее незадолго до болезни матери. Да Лун осторожно подвинул жену, прилег рядом с ней и потушил свет. Выступление Инь-Инь. При первых же звуках на глаза навернулись слезы. Вскоре Да Лун уже рыдал. Она никогда так не играла. Он, конечно, не считал себя экспертом, но разницу чувствовал. Нежные звуки будто поднимались откуда-то из глубины. В них было столько жизни, что они казались протестом Инь-Инь против медленного умирания матери.

Минь Фан тихо застонала. Была это боль или она хотела что-то сказать? Слова застревали у нее в горле. Да Луну вдруг почудилось: жена что-то напевает. Что же такое говорят эти врачи? Разве могут они измерить своими приборами, сколько осталось в ней жизни? Жизнь нельзя измерить. Ни одна диаграмма не отразит того, что происходит в мозгу, сердце или душе. Что знают здоровые о мире больного? Разве поймет зрячий слепого или сытый голодного? Что мы вообще знаем друг о друге?

Она стала иначе пахнуть. Да Лун осторожно повернул голову. Минь Фан, рядом с которой он просыпался каждое утро больше сорока лет, понемногу испарялась. И она тоже стала соратницей смерти, подумал Да Лун. С каждым днем смерть приближалась к ней, и Да Лун ничего не мог с этим поделать. Минь Фан превращалась в свою полную противоположность. Как же он любил ее! Почему же теперь Минь Фан ускользает, как песок между пальцами? Неужели любовь бессильна ее исцелить? Других средств у Да Луна нет, но разве этого недостаточно? Ему захотелось вдруг вцепиться в Минь Фан, чтобы никакая сила не смогла у него ее вырвать.

Этой женщине он был обязан всем.

Разве не она сделала его соратником жизни?