XX
Инь-Инь слышала, как лязгнула тяжелая щеколда и дважды повернулся в замке ключ. Потом повисла мертвая тишина. Инь-Инь огляделась. В маленькой круглой камере – нечто вроде полого шара или металлического водолазного колокола – невозможно было ни выпрямиться во весь рост, ни вытянуть по сторонам руки, чтобы ощупать стены. Через два похожих на иллюминаторы окошка лился яркий солнечный свет. Инь-Инь прижала нос к стеклу, но не увидела ничего, кроме темно-синего неба.
Она села на пол, прижав колени к груди и положив голову на руки. Вдруг сильный толчок вывел ее из равновесия. У Инь-Инь возникло чувство, будто она поднимается в лифте. Шар начал раскачиваться. Инь-Инь подскочила, ударившись головой о потолок, выругалась и приникла к иллюминатору. Она увидела пристань и огромный кран на рельсах, на ржавой руке которого была подвешена ее тюрьма. У причальной стены внизу можно было различить черные автомобили с тонированными стеклами и мужчин в деловых костюмах, которые непринужденно беседовали, время от времени поглядывая на раскачивавшийся над ними черный металлический шар. Последовал второй толчок, потом загремела якорная цепь, и шар стал медленно терять высоту.
«Они хотят меня утопить», – пронеслось в голове Инь-Инь, и сам собой из горла вырвался крик, от которого завибрировали стены. Шар тяжело ударился о поверхность воды, а потом погрузился в нее с чавкающим, утробным звуком. Инь-Инь заколотила кулаками в стальную стену. В окошке мелькнул последний лучик света, а потом наступил непроглядный мрак.
– Инь-Инь, – послышался над ухом голос Лу, ее соседки по квартире, – хватит спать, проснись.
Потом кто-то взял Инь-Инь за плечо и словно вытряхнул из нее холодный металлический запах. Перед глазами поплыли очертания знакомой комнаты. Инь-Инь заморгала, ослепленная ярким солнечным светом, и повернула голову.
– Как ты? – спросила Лу, и Инь-Инь успокаивающе закивала. – Может, поставить музыку?
– Только радио.
– Какой канал?
– Все равно.
Инь-Инь было достаточно слышать человеческий голос, от которого она успела отвыкнуть за время своего тюремного заключения. Тишина давила в уши, и тогда Инь-Инь начинала петь или разговаривала сама с собой. Вот уже месяц, как она на свободе и ни разу не поставила ни одного диска с классической музыкой. Все оттягивала этот момент, сама не зная почему.
– Я здесь, зови, если что, – сказала Лу и погасила свет.
Инь-Инь уставилась в потолок и расслабилась, словно всем телом впитывала утренние новости. Она ждала других звуков: стука посуды, заспанных голосов, каркающего кашля старой госпожи Рон. Скоро соседи станут собираться на работу и поторапливать детей в школу. Вот сквозь шторы проник первый солнечный луч, и мрак в комнате начал редеть. Инь-Инь чувствовала себя смертельно усталой, тем не менее сопротивлялась из последних сил, чтобы не уснуть снова. С некоторых пор ночи стали самым страшным, что было в ее жизни, потому что возвращали к тому, о чем она предпочла бы забыть. Инь-Инь хотела встать и одеться только ради того, чтобы не уснуть снова, но не нашла в себе сил. Тогда ей захотелось представить что-нибудь красивое, например новое платье или партитуру «Крейцеровой сонаты», но нотные знаки расплывались перед глазами, и веки сами собой смыкались.
Она проснулась уже в десятом часу. Пахло свежим кофе, Лу возилась на кухне. День предстоял хлопотный, Инь-Инь нужно было поторапливаться. Она решила уехать из Китая, хотя бы на несколько месяцев. Бывшая сокурсница, ныне учившаяся в Джульярдской школе музыки, пригласила ее в гости. Втайне Инь-Инь надеялась устроиться на работу в Нью-Йорке. Она забронировала билет на рейс из Гонконга, чтобы перед отлетом повидать тетю и Пола Лейбовица. Такси ожидали в два часа, а она еще не упаковала вещи и не убралась в комнате, где в ее отсутствие должна была жить Лу.
Брат провожал ее до аэропорта. В машине сидели молча: Инь-Инь не находила в себе сил говорить, и Сяо Ху решил не мучить ее расспросами. Совсем не то было в первый день после ее освобождения. «Где ты была? Кто тебя допрашивал? Чего они от тебя хотели? Тебя били? Тебе угрожали?» Он буквально не давал ей передохнуть. «Имена какие-нибудь помнишь? А в лицо узнаешь?»
Нет, не узнает. Нет, пыток не было, по крайней мере физических. Нет. Нет. Нет. Ему не о чем беспокоиться, она в порядке. Сяо Ху ерзал на сиденье, пока она молчала. «Скажи же хоть что-нибудь, Инь-Инь. Просто расскажи, что было». Он хотел услышать ее историю во всех подробностях, по возможности. Словно надеялся таким образом разделить с ней тяжкую ношу воспоминаний.
Но Инь-Инь молчала, потому что об этом нельзя было рассказать. И никто не смог бы разделить с ней эту ношу. Пока, по крайней мере. Инь-Инь отстранилась от всего: от брата, скрипки, Шуберта, от своей квартиры и Иоганна Себастьяна, с которым порвала сразу после освобождения.
Один только раз Инь-Инь открылась внешнему миру, когда они с братом развеивали родительский прах по ветру. Кучка серого пепла – это непостижимо. Они открыли урну на берегу Южно-Китайского моря. Часть содержимого упала на воду, другая, подхваченная ветром, унеслась в неизвестном направлении.
Это был момент слабости. Инь-Инь уткнулась в грудь брату. Никаких рыданий – она лишь немного намочила слезами ему куртку. За пять месяцев заключения она научилась хорошо владеть собой.
В первые дни допросы продолжались по двадцать часов в сутки. Холод подвальной камеры, длинные коридоры, мрачные лица тюремщиков. Откуда у вас эта информация? Кто вас подстрекал? Вы состоите в какой-нибудь организации? Что задумал ваш отец? Кто его помощники? Вы получаете деньги из-за границы? Вопросы повторялись из раза в раз, ответы тоже. Инь-Инь не угрожали открыто, разве намеками. Вы так молоды, зачем вы разрушаете вашу жизнь? Не будет больше никаких выступлений, ни один оркестр… Подумайте о вашей семье. Кто будет заботиться о вашей матери, если с отцом что-то случится? Она почти не слушала обвинений, на которые ей, по крайней мере, было что ответить. Только вопросы, вопросы… Похоже, таким образом они хотели ее вымотать.
Потом, день ото дня, интерес к ней стал угасать. Инь-Инь перевели в другое здание – что-то вроде гостевого корпуса при каком-нибудь заводе – и разместили на седьмом этаже. Три раза в день молчаливые стражи приносили ей еду. В тесной комнатушке стояла кровать, два стула и шкаф. Раз в неделю меняли белье. Из маленького зарешеченного окошка открывался вид на обрабатываемые поля, с многоэтажками и фабричными корпусами на заднем плане.
Неопределенность – вот что было самым мучительным в ее положении. И абсолютная беспомощность. Как долго ей предстояло жить в этой комнате? Дни? Недели? Месяцы? Ей так и не предъявили обвинения. В чем состоит ее преступление и когда она снова увидит родителей и брата? Что, если за этой благоустроенной тюрьмой последуют годы трудовых лагерей? Чем могла она ответить на насилие? Только самодисциплиной. Инь-Инь решила замкнуться в себе. Что-то вроде анабиоза – зимней спячки души, от которой она до сих пор не могла пробудиться.
– Звони, если что, – напутствовал ее Сяо Ху. Инь-Инь кивнула. – Я навещу тебя, если захочешь. – Он как будто предвидел, что она уезжает надолго. – Теперь у меня достаточно времени.
– Я знаю, спасибо.
Инь-Инь было жаль расставаться с братом. Она гордилась им, потому что ему была обязана своим освобождением. Он – теперь об этом можно было говорить смело – рисковал всем и только благодаря счастливому стечению обстоятельств сам не попал в трудовой лагерь или психиатрическую клинику. Из «Чайна лайф» Сяо Ху уволился вскоре после освобождения сестры. «Взял тайм-аут» – так он объяснил. Сяо Ху требовалось время оправиться, но, в отличие от Инь-Инь, он не представлял себе, чем будет заниматься дальше. Вероятно, рассмотрит вакансии или откроет частную адвокатскую практику. В машине Инь-Инь искоса поглядывала на брата. С такого ракурса сходство с Да Луном особенно бросалось в глаза. Теперь он был вся ее семья – такой близкий и такой недоступный. Он дал ей денег на дорогу, тем не менее Инь-Инь держалась с ним отстраненно. Когда Сяо Ху ее обнял, она тут же высвободилась.
До какой степени можно быть чужим самому себе?
* * *
Пол Лейбовиц нервничал. Он то беспокойно озирался по сторонам, то вдруг останавливал взгляд на доске объявлений. Инь-Инь наблюдала за ним несколько минут, прежде чем Пол успел заметить ее в толпе пассажиров.
Он знал, что она не бросится ему на шею. В первые дни после ареста Инь-Инь видела в Лейбовице союзника, во всяком случае, воспоминания о нем придавали ей силы. Иногда она даже тешила себя бредовой мыслью, что он хлопочет о ее освобождении. Однако неделю спустя надежды сменились разочарованием и озлобленностью. Ведь это он, Пол Лейбовиц, был виноват во всем. Борец за справедливость! Конечно, почему бы и нет, если всегда есть возможность отсидеться в Гонконге. Инь-Инь проклинала себя за наивность и доверчивость. Но потом прошло и это. Осталось неопределенное чувство, сродни раздражению, которое и сама Инь-Инь пока не могла истолковать.
Но вот их взгляды встретились – и озлобленность на ее лице сменилась легкой улыбкой. Пол подбежал и крепко прижал ее к груди:
– Как долетела?
Вопрос из разряда «вежливых», так сказать, обязательная часть программы.
– Хорошо.
– Ты уже когда-нибудь была в Гонконге?
– Нет.
Об этом она писала ему в последнем электронном письме.
– Ты голодна?
– Нет.
Пол подхватил ее чемодан и повел к автобусной остановке. По дороге он рассказывал об истории аэропорта, архитекторах и даже остановился два раза, чтобы обратить ее внимание на «изящные стропильные конструкции».
– За каких-нибудь восемь лет… два подвесных моста… портовый туннель… просто великолепный результат…
Инь-Инь ловила обрывки фраз, не особенно вдаваясь в их смысл, и все спрашивала себя: что с ним происходит? С чего это вдруг Полу Лейбовицу вздумалось поработать ее персональным гидом? Или он и в самом деле верит, что может заинтересовать ее всем этим в такой момент?
В Гонконге Инь-Инь планировала задержаться дня на три, но ни при каких обстоятельствах не соглашалась ночевать в отеле. В квартире Кристины и без того не хватало места, поэтому было решено, что Инь-Инь поживет у Пола. Однако теперь эта идея нравилась ей все меньше.
В поезде оба молчали, любуясь проплывавшими за окном зелеными ландшафтами.
– Ты уже знаешь, что вчера арестовали еще троих менеджеров «Саньлитуня»? – спросил вдруг Пол.
– Да, брат рассказывал, – равнодушно отозвалась Инь-Инь.
– И тебя это не радует? – Она не ответила, и Пол быстро добавил: – Даже китайские газеты описывают вашу историю во всех подробностях. – (Инь-Инь кивнула.) – И международная пресса… Ты знаешь об этом?
– Нет… то есть да, брат рассказывал.
Чего хотел от нее этот Лейбовиц? Чтобы она бросилась ему на шею от радости? Или ждал от нее изъявлений благодарности? Она в курсе. Более десятка менеджеров и других ответственных работников «Саньлитуня» уже арестовано, но ее это не интересует. Три фабрики закрыты, по крайней мере временно. Берут пробы воды и почвы. Всем пострадавшим обещана денежная компенсация, размеры которой обсуждаются.
После публикации текста Инь-Инь несколько дней Интернет бушевал, как штормовое море. Цензура, непонятно из каких соображений, бездействовала. Быть может, как предположил Сяо Ху, власти решили наказать «Саньлитунь», чтобы другим неповадно было. Или же число пострадавших достигло критической цифры и игнорировать проблему стало невозможно. Помимо всего прочего, случай идеально вписывался в новую правительственную кампанию по охране окружающей среды. О нем говорили по телевидению, писали в газетах.
Тем не менее победительницей Инь-Инь себя не чувствовала. Ее родители мертвы. Да, она на свободе, но надолго ли? Они захотели освободить ее и освободили. Никто так и не объяснил, с какой стати ее опять привезли в Шанхай. Никто не отвечал на ее вопросы. Никто не понесет ответственности за ее арест. Значит, завтра под ее дверью снова могут появиться люди в форме. Она не в тюрьме, но не чувствует себя свободной. Потому что свобода существует только внутри нас. Сейчас Инь-Инь действительно от чего-то отделилась, избавилась, но от чего? Самой себе она напоминает кусок дерева посреди бурного моря, где ее так и швыряет из стороны в сторону. Быть может, это и есть путь к свободе. Инь-Инь выбрала его, хотя толком не знает, куда он ведет.
Пол чувствовал, что его вопросы мало ее интересуют. Он глядел на Инь-Инь искоса, и, когда их взгляды встречались, она отворачивалась.
– Я рад тебя видеть, – вдруг сказал он тем доверительным тоном, который она помнила по Шанхаю. – Извини за тот вздор, что я молол в аэропорту. Я… – Он запнулся, подбирая слова. – Я перенервничал.
– Из-за чего?
На ее лице отразилось искреннее недоумение.
– Из-за того… что произошло.
– Ты чувствуешь себя виноватым? – (Пол заглянул ей в глаза.) – Это всего лишь вопрос.
– Я повел себя неосторожно.
– Это так.
– Но я не думал, что они зайдут так далеко. Я… – Пол остановил на Инь-Инь вопросительный взгляд, как будто хотел, чтобы она закончила его фразу. – Я совершенно неправильно истолковал ситуацию.
– Скажи теперь, что нам ничего не следовало предпринимать.
– Нет, так я не думаю. Вы ведь многого добились. Но я… вел себя слишком легкомысленно и хочу перед тобой за это извиниться.
Инь-Инь кивнула, откинула голову на спинку сиденья и прикрыла глаза.
– Как там было? – услышала она дрожащий голос Пола. – Я имею в виду…
Она ожидала подобных вопросов, но по-прежнему ни с кем не хотела делить пережитое: ни с Полом, ни с братом.
– Не хочу об этом говорить.
Некоторое время они молча сидели друг напротив друга.
– Ты веришь в китайскую астрологию? – неожиданно спросил Пол.
– Да, конечно, – удивилась она. – А почему ты спрашиваешь?
– Потому что недавно я был у астролога, и он предсказал мне, что в этом году я подарю человеку жизнь. Это сбылось.
– И?.. – Она все еще не понимала, к чему он клонит.
– Он же говорил мне, что я отниму жизнь, то есть даже если и не убью человека собственными руками… Это не может быть про твоих родителей, как ты считаешь?
Инь-Инь задумалась.
– Ну… в каком-то смысле – да. – Она вымученно улыбнулась. – А почему ты не рассказал мне этого раньше? Что он еще тебе напророчил? Чего мне остерегаться?
– Больше ничего.
В этот момент зазвонил мобильник. Кристина. На работе ее вырвало, и теперь она едет домой. Она извинялась и надеялась, что завтра сможет приехать на Ламму.
– Хочешь перекусить в городе? – спросил Пол. – Или, может, накупим продуктов и дома я что-нибудь приготовлю?
– Ты готовишь? – в изумлении округлила глаза Инь-Инь.
– И очень неплохо, как полагает Кристина, по крайней мере.
– Тогда приготовь что-нибудь. Только не из китайской кухни, я умоляю.
– Тогда что?
– Что-нибудь особенное. Итальянское можешь?
Пол растерялся:
– Итальянское? Нет, не могу.
– А немецкое?
– Нет, только не это, – рассмеялся он.
– Ну, тогда готовить буду я.
– Ты? И что же ты умеешь?
– Спагетти с томатным острым соусом. Меня научила одна студентка из Рима. Там этот соус называется «иль классико». Вкус просто превосходный.
Они купили в супермаркете спагетти, банку консервированных томатов, лук, чеснок, морковь, оливки, свежий базилик, пармезан и бутылку тосканского вина – на последнем настоял Пол.
Инь-Инь была в восторге и от парома, и от острова.
Пол тащил ее чемодан в гору и добрел до дома совершенно без ног.
Детские вещи – вот первое, что бросилось в глаза Инь-Инь в прихожей.
Пол проводил ее в гостиную, где все было белым, кроме красных светильников под потолком. Дом поразил ее чистотой: пол тщательно выметен, на полках ни пылинки. Инь-Инь выглянула из окна в цветущий сад:
– Как здесь красиво! Настоящий рай.
– Спасибо. Хочешь чего-нибудь выпить?
– С удовольствием. Кроме того, я проголодалась.
Инь-Инь начистила на кухне лук и чеснок, потушила их в оливковом масле и добавила три измельченных стручка перца чили. Пол открыл вино.
Он подал ей бокал, и они чокнулись, не говоря ни слова.
Потом Инь-Инь выложила консервированные томаты в горшок, поставила на огонь и растолкла их ложкой. Содержимое горшка пузырилось, разбрызгивая в разные стороны маслянистую жидкость. Пол наблюдал за процессом с барной стойки.
– Извини, я вымою твою плиту, – пообещала Инь-Инь.
– Не обязательно, – успокоил ее Пол.
Она продолжала помешивать соус ложкой. Потом промыла базилик и нарезала его тонкими полосками.
– Ты похудела, – заметил Пол.
– Это плохо?
– Все зависит от конкретных обстоятельств. Ты ведь потеряла не только килограммы, так?
Странный вопрос. До сих пор Инь-Инь не задумывалась ни о чем подобном.
– Что же еще я могла потерять?
– Не знаю, – пожал плечами Пол. – Это ведь не я просидел в тюрьме пять месяцев.
– Не ты, – несколько раздраженно согласилась Инь-Инь.
Деликатная тема. Но Инь-Инь не хотела отвечать, даже если вопросы Пола были интереснее, чем ее брата. Что она могла потерять в той каморке, кроме килограммов? Доверие? Может быть, хотя она и не могла сказать, к кому именно и в чем. Юношескую беззаботность, за которую ее так часто порицал отец? Похоже. Надежду на то, что мир можно изменить к лучшему? Ее она утратила уже после болезни матери.
– А я, наверное, немного прибавил, да? – Пол смотрел на нее серьезно.
– Прибавил? – переспросила Инь-Инь. – В каком смысле?
– Я имею в виду не только вес, – ответил он, давая понять, что не желает углубляться в эту тему. Пол задумчиво глотнул из бокала. – Как долго ты пробудешь в Нью-Йорке?
– Посмотрим. Недели две-три, может, и дольше. Хочу подучиться там в музыкальной школе.
– Что ты там забыла?
– Я ничего там не забыла. Еду к подруге. Что за странные вопросы ты задаешь?
– Прости, не хотел тебя сердить. Я… я, собственно, просто хотел знать, как ты…
– А ты что, сам не видишь?
Как могла она объяснить ему то, чего пока не понимала сама?
Инь-Инь убавила огонь, чтобы соус не подгорел.
– А у меня кое-что есть для тебя, – вспомнил вдруг Пол и ушел на второй этаж. Назад он вернулся с помятым конвертом. «Для У Инь-Инь» – она узнала почерк отца. Конверт был заклеен и запечатан красным сургучом.
– Откуда у тебя это? – удивилась Инь-Инь.
– Он лежал в доме твоих родителей, на столе под книгой.
Инь-Инь недоверчиво глядела на конверт:
– Но брат говорил, что они не оставили никаких предсмертных писем.
– Сяо Ху ничего не знает, я побывал в доме до него. – Пол смутился. – Письмо адресовано тебе. Прости, если я опять сделал не так.
Инь-Инь взяла конверт, но вскрыть его не решалась, словно собиралась с силами. Мышцы на левом бедре начали подрагивать – нервный тик, последствие заключения. Кровь так и колотила в виски.
Моя Сяо Бай Ту!
Она опустила руки. Сяо Бай Ту – Зайчонок. Так они называли ее в детстве.
О чем мы думаем в последние мгновения своей жизни? О наших детях, о чем же еще. Вы – все, что от нас останется. Мы будем жить в вас и обманем смерть. Мысль о том, что мы оставляем вас одних, на некоторое время заставила меня усомниться в своем решении. Но ведь вы с Сяо Ху совсем взрослые. Вы больше не нуждаетесь в нашей помощи, напротив, совсем скоро мы станем для вас обузой. Возможно, это уже произошло. Ведь если бы не мои бредовые идеи, тебя не держали бы сейчас взаперти неизвестно где. Твои страдания на моей совести, и за это я прошу у тебя прощения. Господин Лейбовиц рассказал мне, что ты сделала. Я восхищаюсь твоим мужеством и горжусь тобой. Ты поступила правильно. Я никогда не был таким смелым. Это из трусости я совершил когда-то самый страшный в своей жизни поступок, в котором до сих пор тебе не признался.
Инь-Инь запнулась. Она не была уверена, что хочет знать, что именно сделал ее отец. Но смотрела на Пола так, словно ждала от него объяснений.
– Что такое? – удивился Пол.
– Мой отец… Он… Он хотел открыть мне какую-то тайну… – она запнулась, – но я не знаю, стоит ли мне читать дальше.
Она положила письмо на стол, не сводя глаз с Пола, словно хотела спросить его, понимает ли он, о чем речь.
– Наверное, для твоего отца это было важно. Иначе он не стал бы тратить на это последние минуты своей жизни.
Имеет ли она право противиться последнему желанию отца? Эта тайна предназначена ей, нравится ей это или не нравится. Инь-Инь взяла письмо и продолжила чтение.
Мое молчание было ошибкой. Сегодня я это понимаю, но исправлять ее поздно. Дорогая Сяо Бай Ту, твой отец был слабый человек. Он поддался искушению и не смог противостоять злу. Это были времена мрака, но я принял его за свет. То, что я такой не один, не оправдывает моего поступка. Я предал своего отца. Это я привел красных гвардейцев в наш дом. Это из-за меня отец выбросился в окно. Его смерть – моя смерть. Какой чудовищный смысл может скрываться за нашими словами! Я уже признался в содеянном твоей матери, и она простила меня. Я не смог бы пережить всего этого, если бы не ее любовь. И вот теперь я ухожу вместе с ней. Мне жаль, что я не увижу тех, чья любовь будет защищать тебя и Сяо Ху. Твой брат тоже уже обо всем знает, но не от меня, а из партийных архивов. За это он так и не смог меня простить. Ты, наверное, хочешь спросить меня, почему я никогда не говорил с вами об этом? Я и сам не знаю ответа на этот вопрос. Думаю, мне мешал стыд. Я пытался много раз, но так и не сумел его перебороть. И теперь мне остается рассчитывать только на твое снисхождение.
Твой любящий папа
Инь-Инь снова и снова перечитывала последние строки, пока не почувствовала на своем плече руку Пола.
– Ты понимаешь, о чем речь?
Он кивнул:
– Я догадываюсь. Сяо Ху рассказал мне, когда я собирался ехать к твоему отцу.
Вопросы возникали в голове Инь-Инь один за другим, она не успевала их фиксировать. Почему брат так и не поделился с ней, ни до смерти родителей, ни после? Какие еще семейные тайны он от нее скрывает? Как она отреагировала бы, если бы узнала обо всем от отца? Набросилась бы на него с упреками? Отстранилась бы от него? Инь-Инь терялась в догадках. Кто она такая, чтобы судить его? Сколько лет ему тогда было, двенадцать? Тринадцать? Совсем ребенок!
Инь-Инь не осуждала отца. Скольких сил стоило ему это молчание?
После этого письма она не стала любить его меньше. Это Да Лун когда-то научил ее ходить. Это он сменял Минь Фан у ее постели, когда Инь-Инь болела. Это он вместе матерью уговаривал ее учиться музыке. Ничто не могло поколебать их веры в нее. Что бы ни случилось, Да Лун останется для Инь-Инь любящим отцом.
– И что ты обо всем этом думаешь? – осторожно спросил Пол.
Инь-Инь коротко вздохнула. Иностранцы задают порой странные вопросы.
– Что я думаю? – переспросила она. – Я думаю, что хочу есть.
Она сложила письмо, сунула его обратно в конверт, поднялась и помешала соус.
– Можешь ставить воду на спагетти, – велела она, глядя в изумленное лицо Пола. – Соус почти готов. Где у тебя сахар?
Пол молча накрывал на стол. Похоже, он понял, что она не хочет говорить с ним ни о тюрьме, ни о родителях, поэтому принялся рассказывать о своей молодости в Нью-Йорке, путешествиях по Китаю и знакомстве с Кристиной. Потом разговор зашел о музыке, и Пол нашел в «Гугле» дом на углу Десятой улицы, где жила подруга Инь-Инь.
Снаружи стемнело. Пол извинился, он смертельно устал и хотел спать. Инь-Инь осталась на кухне одна. О сне нечего было и думать, а отправиться гулять в темноте она не решалась. Она никуда не хотела уходить из этого дома, который возвышался над деревней на холме, как неприступная крепость. К тому же начался дождь. Тяжелые капли стучали в окна. Инь-Инь отправилась в прихожую посмотреть на детские сапоги и курточку в гардеробе. Потом вернулась в гостиную, занялась коллекцией CD Пола и нашла, что их вкусы похожи. Наконец решилась поставить что-нибудь из классики. Но что? Скрипку? Ни в коем случае. Песни Шуберта или Малера? Только не это, голос будет напоминать ей о маме. Лучше всего фортепиано. Тогда что? Шуберт? Бах? Бетховен?
Она выбрала «Хорошо темперированный клавир». Но только достала CD из конверта и остановилась, охваченная непонятным страхом, словно делала что-то запретное. Инь-Инь вовсе не была уверена, что готова вернуться к музыке.
Первые аккорды звучали словно из другого мира. Как будто кто-то заговорил с Инь-Инь на знакомом, но почти забытом языке. Однако чем дольше Инь-Инь слушала, тем больше вспоминала. Она легла на диван, полностью отдавшись во власть музыки. И через два часа, когда Баха сменил Моцарт, от ее страха почти ничего не осталось.
В этот момент Инь-Инь поняла, почему возвращение к музыке оказалось для нее таким мучительным. Моцарт и Бах словно открыли у нее внутри некую потайную дверцу, шагнуть за которую она так долго не могла решиться, потому что за ней скрывалась прежняя, настоящая Инь-Инь. Но Моцарт и Бах – спутники, на которых всегда можно положиться. Пока они с Инь-Инь, никакие силы мрака не способны окончательно преградить путь к святая святых в ее душе.
Наконец она решилась поставить Бетховена – композитора, к которому относилась с особенным почтением. С ним, правда, следовало соблюдать особую осторожность. Даже в лучшие времена Инь-Инь слушала его нечасто, еще реже играла. Уже при первых звуках «Лунной сонаты» по спине пробежала холодная дрожь. Инь-Инь поежилась. Эта музыка требовала ее всю, целиком, до последнего потаенного уголка в душе. Именно поэтому Инь-Инь когда-то и захотела стать скрипачкой.
На глаза Инь-Инь навернулись слезы. Но она даже не старалась их сдерживать, потому что они означали не слабость, а силу и знаменовали момент полного освобождения. В душу Инь-Инь хлынул свет, и тьма отступила.
Когда Инь-Инь вышла через раздвижную дверь на террасу, уже светало и сад стоял весь мокрый от дождя. Инь-Инь с наслаждением вдыхала свежий воздух и не сразу почувствовала на лице теплые струи. Между тем намокшая майка прилипла к телу, и холодные капли покалывали кожу, словно хвоинки. Из открытой двери лились звуки фортепиано, и Инь-Инь была готова воспарить в их свежем, стремительном потоке.
