21

Чехов пишет, жизнь – это мыльный пузырь. Моя жизнь лопнула. Растроганный Аллан Вуд заключил в объятия свою дочь, она, после смерти Элен повзрослевшая и ставшая терпимей и мягче, повела его в комнаты, я же опустил на пол свой букет, словно возложил цветы на могилу. Мела – не моя Мелани. Такова была горькая правда.

Как же я надеялся, когда медленно открывалась эта дверь, что вот-вот увижу милое лицо в форме сердечка, с большими карими глазами. Как уверен был, что лишь краткий миг отделяет меня от счастья.

А на меня удивленно уставилась незнакомая молодая женщина. И я полетел в бездну. Случилось то, что казалось невозможным после всех сделанных нами открытий. Я стоял на пороге, точно каменный истукан, молчаливый свидетель примирения Мелы с ее отцом.

Аллан Вуд, обуреваемый чувствами после первых сбивчивых объяснений в прихожей, все-таки вспомнил обо мне и, спохватившись, спросил, не зайду ли я тоже, не выпью ли с ними кофе. Я покачал головой. Это было бы уже слишком.

Щуплому невысокому человеку в роговых очках и его славной дочке, наверное, о многом надо было поговорить. Я побрел по улицам квартала Марэ, словно оглушенный крепким ударом, и сам себе казался каким-то нереальным. По-прежнему моросило, но что уж там дождь… Я даже не поднял воротник плаща.

Очень хорошо, очень правильно, что дождь льется мне за воротник, что я уже вымок. Впрочем, нет, мне это было попросту безразлично.

Вместе с дождем на меня изливалась вся печаль города, и все-таки дождь – это всего лишь дождь, а не ремарка в сценарии твоей жизни. Какое мне дело до погоды. Разве нужно кому-то синее небо, если он несчастлив?

Робер, конечно, прав. Небо, серое или голубое, остается холодным и бесчувственным, солнце, по существу, представляет собой огненный шар, швыряющий в космос комья пылающей магмы и равнодушный ко всему, что творится тут, на земле. Я плелся по улицам бесцельно, на сердце было тяжело, не могу сказать, чтобы я о чем-то думал, вроде нет, а если и думал, то уже не помню о чем. Как автомат переставлял ноги, ничего не чувствовал, не ощущал даже сырости, хотя она пробирала до костей, не чувствовал голода, хотя в животе ныло.

Я проиграл сражение и отступал, как двести лет назад отступала из России армия Наполеона. Сказать, что я был деморализован, было бы колоссальным преуменьшением. Эта попытка отняла у меня последние силы, и я окончательно пал духом.

У меня не было ни малейшего представления о том, что я мог бы еще предпринять. Ничего уже я не мог предпринять. Все пропало. Все кончено.

Ведь все время я обольщался. Как наивно, в сущности, было предполагать, что дочь Аллана Вуда и девушка в красном плаще действительно одно лицо! Как наивно было верить, что у женщины, которая уже несколько недель не появляется и не звонит, есть к тебе хоть капля интереса. Это же смехотворно. Я смехотворен. Танцующий в мечтах, как меня часто называл папа.

Все это я неожиданно ясно осознал, когда проходил по Новому мосту и меня веером брызг из лужи окатило такси. Вода плеснула по ногам, и тут я очнулся: добро пожаловать в реальный мир, Ален!

С некоторым саморазрушительным цинизмом, который принес мне странное чувство удовлетворения, я вспомнил доктора Детуша из «Любовников с Нового моста»; этот доктор, чтобы разыскать ослепшую девушку, которую он надеялся вылечить, расклеил в переходах парижского метро плакаты с ее портретом. Скажите какой находчивый! А у меня нет даже фотографии. Ничего у меня нет. Ничего. Кроме письма и каких-то красивых фраз.

И я решил навсегда выбросить из головы девушку в красном плаще.

Измученный, вымокший, расстроенный, злой на самого себя, я толкнул дверь «Ла Палетт», уж не знаю, в котором часу. Здесь все началось, здесь я и покончу со всей этой историей. Как мужчина. Я сел за столик в задней комнате бистро и заказал себе перно и бутылку красного. Для начала хватит.

Вообще-то, я не любитель напиваться с утра пораньше. Однако, управившись с рюмкой молочно-белой анисовой водки, а потом с четырьмя стаканами бордо – причем пил я безостановочно, как автомат, – я заметил, что выпивка в столь ранний час помогает обрести удивительное душевное равновесие.

На улице все еще лил дождь, но моя вымокшая одежда успела подсохнуть, и вообще я погрузился в глухое спокойствие, ощущать которое было приятно.

Махнув гарсону, я велел принести еще бутылку.

Он посмотрел на меня с сомнением:

– Не хотите ли что-нибудь поесть, мсье? Может быть, бутерброд?

Я упрямо затряс головой и сердито буркнул что-то вместо ответа. Что за околесицу городит этот идиот? Поесть! Я напиться хочу, а от еды разве будешь пьян?

– Я хочу что-нибудь выпить! Выпить! – потребовал я внятно и четко.

Вскоре гарсон принес, хотя я и не заказывал, корзиночку со свежим багетом. Затем неторопливо откупорил новую бутылку:

– Мсье кого-нибудь ждет?

Этот вопрос насмешил меня невероятно.

– Я? – Размашистым жестом я ткнул себя пальцем в грудь. – Да ничего подобного! Господи помилуй, разве я похож на человека, который кого-то ждет? Я один. Совсем один. Как все идиоты… – Я засмеялся своей потрясающе остроумной шутке и отхлебнул из наполненного пузатого бокала. – Не хотите ли винца? За мой счет! Но при одном условии… Если вы такой же идиот, как я.

Гарсон, поблагодарив, отказался от выпивки и удалился, физиономия у него была недоумевающая. Мне показалось, что он скрылся, шагнув в одну из больших картин, висевших здесь на стенах. Очень странно! Я несколько раз энергично тряхнул головой и тогда опять увидел гарсона, тот стоял со своими собратьями возле стойки. И все они смотрели на меня. Бистро постепенно наполнялось посетителями.

Хлопнула дверь. Вошел высокий осанистый господин в развевающемся плаще, сильно встряхнул зонтик, потом закрыл его с возгласом: «Ну и паршивая погодка!» Мой гарсон сразу подлетел и – странное дело! – принял у него зонтик и плащ.

Я с любопытством наблюдал за вновь прибывшим. Каждый жест этого крепко сбитого брюнета был полон важности. Да кем он себя считает, императором китайским? Когда он уселся недалеко от меня, тоже в задней комнате, грузно придвинулся со стулом к столику и заказал жареный стейк, я с досадой ощутил, что у меня кружится голова.

Он развернул газету и с самодовольным видом огляделся по сторонам. Я сидел и, прищурив глаза, раздумывал, откуда я могу знать этого надутого типа. И наконец вспомнил. Жорж Траппатен, владелец одного из громадных мультиплексных киноцентров на Елисейских Полях.

Однажды я имел сомнительное удовольствие весь вечер просидеть рядом с ним на каком-то показе во Французской синематеке и поневоле должен был выслушивать его дурацкие замечания. «И что вы, хозяева мелких киношек, вечно носитесь с какими-то фантазиями, – рассуждал он, пожимая плечами. – Кино – это дело, конечно, хорошее, потому что кино выманивает людей из дому, а то сидели бы в своих гостиных. Но деньги делаются на рекламе, попкорне и напитках. Все остальное не окупается».

Я отхлебнул бордо и тут с ужасом заметил, что мсье Траппатен обратил на меня внимание. Он встал и, грузно переваливаясь, подошел к моему столику. Красная физиономия закачалась, точно китайский бумажный фонарь, прямо перед моим носом.

– Надо же! Мсье Боннар! Вот так сюрприз, – сказал он. – Long time, no see, хо-хо-хо-хо!

Сосредоточенно наблюдая движения его толстых губ, то открывавшихся, то захлопывавшихся, точно рот марионетки, я промычал в ответ что-то неопределенное.

– А ведь я недавно о вас вспоминал, я не шучу. Маленькое «Синема парадиз»… – Он покачал головой. – Дело-то у вас пошло, а? Читал в газетах, как же. Вот это я понимаю, это называется хорошо отхлебнуть из бутылки, верно? – Его губы скривились в одобрительной ухмылке.

При последних его словах я перевел сосредоточенный взгляд на бутылку. Он этот взгляд не упустил.

– И как вижу, уже празднуете, с размахом! Хо-хо-хо-хо! – Жорж Траппатен фамильярно хлопнул меня по плечу, да так, что я чуть не свалился со стула. – Шумок в прессе – это половина успеха, скажу я вам. А? – И опять он разразился оглушительным хохотом, от которого у меня уже гудело в голове. Я даже сморщился, так этот смех был неприятен. Жорж Траппатен, очевидно, расценил мою гримасу как одобрительную улыбку. – Ну, рад за вас. Пускай вашей старой хибаре тоже перепадет кусок пирога, – произнес он покровительственным тоном. – Лично я не верю, что у мелких киношек есть хоть какое-то будущее.

Он тяжело оперся руками о столик, я втянул голову в плечи и всем телом подался назад.

– Они пережили свой век, это яснее ясного. Надо идти в ногу со временем, верно я говорю? Людям сегодня экшен подавай. Эвенты нужны, презентации, тары-бары всякие. – Он выпрямился. – Был я тут недавно на фестивале в Токио. Азиаты эти – нет, не в моем вкусе, но не могу не признать, что касается всякой техники, они нас здорово обскакали. И впереди у них – ого какие перспективы, дело ясное, не надо быть пророком. – От воодушевления он фыркнул. – А я теперь взялся за 4D. Это, скажу я вам, не хухры-мухры. Кресла с вибрацией, форсунки, запахи – в нашей отрасли пора разрабатывать физические эффекты. Нужно инвестировать в это дело.

Я порядком устал и уже не мог поспевать за Жоржем Траппатеном в его странствиях по четвертому измерению. Время и пространство слились, образовав некую туманность Андромеды, в которой речи этого великого могола кинобизнеса утрачивали смысл.

– Кресла с форсунками, вибрация… – повторил я, с трудом ворочая языком, и снова наполнил свой бокал. – Звучит здорово. А летать на них тоже можно?

Я вдруг на минуту представил себе, как в мультиплекс-киноцентре зрители, прижимая к груди заветные ведерки с попкорном, плавно покачиваясь в креслах, летят на Луну, и тихонько захихикал, глядя в стакан.

Жорж Траппатен изумленно поднял брови и вдруг опять разразился хохотом.

– Хо-хо-хо-хо! Отлично! – развязно бросил он, тыча в меня пальцем. – Ценю ваше чувство юмора, мсье Боннар, в самом деле!

Потом он объяснил, каковы непревзойденные достоинства новейшего оборудования в его кинозалах. Слова на ветер. Абсолютно ничего не понимая, я изредка кивал, не мешая ему говорить.

Всем известно, что Жорж Траппатен большой мастер монолога. Но через некоторое время он все-таки заметил, что беседа получается, так сказать, асимметричная.

– О! Вот и мое мясцо принесли! – воскликнул он. – Ну, что же, мсье Боннар… Увидимся! Надеюсь, вы не забудете пригласить меня на премьеру в вашем кинотеатрике? «Нежные воспоминания о Париже» – судя по названию, кассового успеха ждать не приходится, а? Впрочем, жизнь полна неожиданностей. Вот как подумаешь о той истории про парня в инвалидной коляске… Я прямо-таки обалдел, честно, когда эта лента вдруг пошла, да еще как! «Неприкасаемые» – я уверен был, что фильм провалится, ломаного гроша за него не дал бы. Э, ладно, я тоже не святой пророк, что да, то да, хо-хо-хо-хо! – Он подмигнул. – Фильмы Аллана Вуда мне и даром не нужны, слишком много в них болтовни. Но эту Авриль, конечно, хотелось бы разглядеть получше, с близкого расстояния. Сногсшибательная баба. – Он сделал скабрезный жест, плотоядно облизнулся и почмокал.

Я с ненавистью уставился на него. Мне вдруг разом стало ясно, кого я вижу перед собой, – это же дьявол из «Иствикских ведьм». Надо предостеречь Солен, подумал я. Не было никаких сомнений, что этот отвратительный тип собирается за ней приударить.

Наконец мсье Траппатен, несколько обескураженный моим молчанием и неподвижным взглядом, вернулся за свой столик, а я дал себе клятву, что ноги его не будет в моем кинотеатре. Ему подавай жареное – вот пусть и жарится в своем аду.

Допив очередной стакан, я уже не помнил о дьяволе в обличье Жоржа Траппатена. Я снова думал о Мелани, о том, что она ходила в «Синема парадиз» в поисках любви. Что ж, по-видимому, она нашла любовь где-то в другом месте. Аллан Вуд нашел свою дочь. Все нашли то, что искали. А я… я оказался лишним.

Я совсем сник, сидел, облокотившись на столик, обеими руками держа бокал, тупо уставясь на колыхавшийся в нем красный диск. И вдруг, как наяву, увидел руки Мелани, сомкнутые вокруг бокала с красным вином, увидел и то, как я обхватил их ладонями, – всего-то несколько недель прошло с тех пор… Боль накрыла меня тяжелой волной. Я печально отставил бокал.

«Синема парадиз» в понедельник снова откроется, но Мелани больше не придет. Она никогда не придет. Женщины в красном плаще словно никогда не было на свете. Женщина в красном плаще словно умерла.

– Какая грустная, грустная история, – пробормотал я уныло, чувствуя, что от жалости к себе вот-вот заплачу. – Бедный, бедный Ален… Какое горе, старина, какое горе…

Несколько раз я сострадательно кивнул, жалея себя, хотя уже не очень-то ясно соображал, кто, собственно, этот «старина», я или другой печальный персонаж, которого тоже зовут Ален. Как бы то ни было, я решил, что лучший выход в этой ситуации – выпить еще.

– За любовь! – захныкал я. – За любовь…

Красное вино угрожающе заплескалось, когда я не без труда поднял бокал. А может быть, это оттого, что качается земля?

Я махнул рукой, подзывая гарсона:

– С-скажит-те… вы тож-ж… з-замет-тли? – Я старался отчетливо произносить каждое слово. – Земля… качается. Это земле… трясение?

Гарсон понимающе усмехнулся:

– Нет, мсье. Я уверен, вам просто показалось.

Самонадеянность гарсона страшно меня разозлила.

– Мсье, вы несете околесицу! Ничего подобного не может показаться! Был подземный толчок. – Я наставил на гарсона указательный палец. – Меня не проведешь, не на дурака напали… – Я привстал было, но тут же тяжело опустился на стул.

Поток моего красноречия оборвала коротенькая мелодия. Назойливые два-три такта, от них прямо-таки зазвенело в ушах.

– И выключите дурацкую шарманку, она нарушает ход моих мыслей.

Гарсону было не занимать терпения.

– Мсье, по-моему, звонит ваш мобильный телефон, – сказал он и деликатно отошел в сторонку.

Я порылся в кармане плаща, брошенного на соседнем стуле, – это кто же его там бросил? Я? Так и не вспомнил кто. Наконец я выудил проклятый мобильник и измученно ответил:

– Да! – Говорить было трудно. – Кому тут вз… взду… малось меня беспокоить?

– Ален? Что случилось? – Это был Робер. – У тебя все в порядке? Голос как-то странно звучит. Ну что? Вы нашли Мелани?

– Друг мой, – вымолвил я, – у меня все в полном порядке. Но ты задаешь слишком много вопросов. Мы нн-шли Мелу. А Мела… Мела не Мелани. Мелани умерла. А ты не знал? Бедный Ален. Ему хреново. Мы… тут… с ним, сидим… винцо попиваем… Прих-хди к нам…

– Великий боже! Ален! – Друг страшно переполошился, а с чего – я не мог понять. – Да ты напился!

– Н-не напился. А щщё пью, – упрямо возразил я и тут заметил, что бистро начинает кружиться.

– Где ты?!

– Я? «Ла… па… пала… лет»… – И я повалился головой на стол и заснул сном праведника.

После омлета и трех двойных эспрессо бистро «Ла Палетт» перестало кружиться. Довершил дело марш-бросок в туалет. Робер придерживал мне голову, Робер и воду спустил.

– Милое дело – такая вот чистка, – сказал он, когда я полоскал рот.

Я оперся руками о раковину и посмотрел в зеркало. Мертвенно-бледная физиономия, спутанные черные волосы прилипли ко лбу. Утром я выглядел куда лучше…

– Мне бы лечь…

Робер кивнул:

– Первые разумные слова, которые сегодня от тебя слышу. – Он ободряюще похлопал меня по спине. – Главное – хорошенько выспаться, сразу почувствуешь себя лучше. Все не так страшно.

Я кивнул, хотя и без всякой уверенности. Я уже настолько протрезвел, что не мог разделять оптимизма моего друга. И чувствовал себя далеко не блестяще. Но все-таки от слов Робера, в сущности самых банальных, мне стало легче.

– Ага. – Я мужественно ухмыльнулся. – Жизнь продолжается, так, что ли?

– Вот увидишь, через неделю-другую будешь смеяться над этой историей. А я познакомлю тебя с подружкой Мелиссы. Она совершенно твой тип. Волосы темно-русые, мордашка прелесть. И увлекается кино. Недавно она и нас с Мелиссой вытащила, посмотрели кинишко про дом престарелых где-то в Индии, «Отель „Мэриголд“: лучший из экзотических», – не без гордости сообщил Робер. – Хорошая картина. Мне очень понравилось.

Невозможно было не заметить, что Робер изо всех сил старается, просто из кожи вон лезет, чтобы развеселить меня.

– Это хорошо, – сказал я. – Картину я знаю.

– И что особенно здорово – там девушка настоящая, живая, – Робер потер глаза, – а не какой-то, понимаешь ли, призрак в красном плаще.

Робер в тот день заботился обо мне самым трогательным образом. Он и расплатился по счету, и до двери квартиры меня проводил, несмотря на мои протесты.

Когда мы вышли из «Ла Палетт», я заметил неподалеку высокого плечистого парня, который стоял один-одинешенек, прислонившись к фонарному столбу. Он исподлобья глянул в нашу сторону и, закурив, эдаким шикарным жестом мачо с рекламы «Мальборо» отбросил спичку. Да, видно, одинок в мире не только я…

В этот катастрофический вечер Робер не преминул напомнить мне еще одну цитату из кинофильма, которую, наверное, специально приберег для подобной жизненной ситуации:

– Не принимай все так близко к сердцу, Ален, и если что – звони. О’кей? А если уж охота выпить, так давай вместе выпьем. Питье в одиночестве еще никого не доводило до добра.

Я кивнул. Мой друг в данном случае, в порядке исключения, оказался прав. Мне все еще было довольно муторно, однако я твердо держался на ногах. Я стоял в дверях своей квартиры и смотрел, как Робер спускается по лестнице. Он оглянулся:

– Как там говорит тот симпатяга, ну тот парень из фильма «Отель „Мэриголд“: лучший из экзотических»? «В конце все будет хорошо. А если не хорошо, значит это не конец». – И Робер, с многозначительным видом подмигнув мне, скрылся.

Я закрыл дверь.

Слова действительно примечательные. В Индии, где верят в переселение душ и новые рождения, они имеют совершенно особенный смысл. Но у нас, на Западе, надо жить, даже если все кончается плохо.

И все-таки Робер оказался прав. До конца истории было еще далеко. Очень далеко.

Когда через несколько минут раздался звонок в дверь, я подумал, мой друг, наверное, что-нибудь забыл, вот и вернулся. Тихонько чертыхаясь, я встал и, как был, в полосатой пижаме, пошел в прихожую. По пути чуть не грохнулся – Орфей под ноги подвернулась, вечно она, любопытная кошка, суетится у входной двери, услышав звонок. Орфей с негодующим воплем отскочила в сторону, я шикнул на нее и открыл дверь.

Но не Робера я увидел. Поистине то был день изумленных физиономий. Теперь настал мой черед таращить глаза. Передо мной стоял человек, которого я знать не знал и никогда в жизни не видел. Но тут он сдвинул шляпу на затылок, и я сообразил: это тот парень, копия рекламы «Мальборо», что скучал в одиночестве под фонарем недалеко от входа в «Ла Палетт».

– Пар-рдон, – пророкотал он с американским акцентом. – Ален Боннар – это вы? – У парня было добродушное, задубелое от ветров и дождей лицо и спокойный внимательный взгляд.

Я кивнул, про себя удивляясь. Но прежде чем я успел что-то сказать, он врезал мне кулаком в глаз.

Я повалился на пол. Земля опять качалась, но теперь я видел еще и звезды, они плясали. Как ни странно, боли я не почувствовал – только приятное легкое головокружение, не дававшее мне подняться на ноги.

Парень в шляпе бросил на меня с высоты своего роста взгляд, полный неколебимого спокойствия.

– Только попробуй сунуться к Солен, лягушатник! – услышал я.

Потом услышал, как с громовым ударом захлопнулась дверь. А потом уже ничего больше не слышал.

Когда я пришел в себя, прямо перед собой я увидел два зеленых глаза, смотревшие на меня не отрываясь. Я почувствовал легкий толчок в грудь и с удивлением огляделся, щурясь от света. В ушах звенело, звенело, звенело… Матрас был ужасно жесткий, да и не матрас на самом деле.

Я лежал посреди прихожей на берберском ковре, на груди у меня сидела Орфей, издавая испуганное мяуканье, в глаза бил свет от лампочки, горевшей под потолком, голова раскалывалась от боли, а лицо – по нему точно проехало колесо грузовика. И не умолкал этот чертов звон в ухе.

Я со стоном сел, потом, ухватившись за комод, поднялся на ноги. Взгляд в зеркало подтвердил мои худшие опасения. Человек, глядевший на меня из зеркала, покончил счеты со всем на этом свете. И выглядел соответственно. Я осторожно потрогал левый глаз, опухший, синий. И вспомнил наконец крепкого парня с тяжелой рукой, который вчера вечером явился сюда и обозвал меня лягушатником. За что? Я терпеть не могу лягушек.

Удар кулаком в физиономию – вот таким финалом ознаменовался день, который начался столь светлыми надеждами, но затем, в полном соответствии с законами античной драматургии, неудержимо устремился к трагической развязке.

Однако я все еще был жив. Хотя и контужен на одно ухо.

В какой-то момент надоедливый звон вдруг прекратился, а через некоторое время начался опять, и тогда я сообразил, что это звонит домашний телефон. В порядке исключения трубка находилась на базе, а база там, где ей и полагалось быть, – на комоде в прихожей. Я схватил трубку. Наверное, Робер хочет узнать, как я себя чувствую. Да нет, мой друг по воскресеньям в это время еще спит. Так и есть – в трубке раздался взволнованный голос Солен Авриль.

– Слава богу, Ален, наконец-то я дозвонилась! – воскликнула она радостно. – Почему ты не отвечал по мобильному? Я звоню, чтобы предостеречь тебя!

Я кивнул и, как уже не раз в последнее время, подумал, что окончательно перестал ориентироваться в происходящих событиях. Поэтому ответил неопределенным:

– Да?

– Тед в Париже! Он пустился в погоню! Ему непонятно каким образом попалась на глаза та статья в «Паризьен» и фотография, на которой ты со мной, ну, помнишь, на Вандомской площади. Я пыталась ему объяснить, что мы просто вышли, немного прогулялись, но его невозможно было утихомирить. – Солен вздохнула. – Он обезумел от ревности. В общем, он отправился на охоту за тобой. Ален, я не знаю, что у него на уме, но будь осторожен, очень осторожен, слышишь? С него станется заявиться к тебе домой. Я в ужасной тревоге.

Я усмехнулся, как законченный фаталист:

– Можешь не тревожиться, Солен. Он уже побывал у меня.