12
Драматургия любого хорошего фильма основана на том, что режиссер выбирает момент, когда с героем случается что-нибудь неожиданное или он внезапно узнает о чем-то, решительно меняющем его жизнь. Этот поворотный момент, разделяющий жизнь человека на до-того и после-того, обращающий все события в хорошую или, наоборот, в плохую сторону, и есть подлинное сердце экранного действия. Нередко в дело вмешивается случай или судьба – в конечном счете между ними нет большой разницы.
Мужчина видит, что в проезжающем мимо поезде кого-то убивают. Чиновник находит утром в телефонной будке билет в Рим и, махнув рукой на службу, решает отправиться в путешествие. Женщина обнаруживает в кармане пиджака своего мужа предательский счет за номер в гостинице. Ребенок погибает в автокатастрофе, и существование всей семьи рушится. Мужчина во время пикника в Булонском лесу осознает, что на самом деле любит подругу своей невесты. Трое рассорившихся детей, похоронив мать и вскрыв ее завещание, узнают, что должны вместе совершить паломничество к гробнице святого Иакова, иначе наследство никому из них не достанется. Молодой библиотекарь предотвращает самоубийство несчастной девушки, которая хочет броситься с моста, и между ними вспыхивает любовь. Дочь миллионерши прячет у себя симпатичного грабителя, который постучался в дверь ее номера в отеле. Женатый мужчина через пять лет после окончания войны неожиданно встречает в кафе свою первую любовь.
Ах да, вот еще один сюжет: владелец маленького кинотеатрика и знаменитая кинозвезда вечером совершают прогулку по одной из красивейших площадей Парижа.
Всегда есть момент, который приводит все в движение и создает новые взаимосвязи. Причины и следствия, поступки и результаты… Бабочка бьет крылышками – из-за этого где-нибудь очень далеко, за много тысяч километров, происходит землетрясение.
Но в реальной жизни в отличие от кино, как правило, не удается распознать эти судьбоносные моменты, которые влекут за собой радикальные перемены, и сделать правильный выбор. Часто у нас не возникает даже предчувствия, что в жизни такой момент скоро настанет.
Вандомская площадь в вечерних сумерках была тиха и величественна – заповедный остров, который словно предан забвению огромным городом. Чугунная статуя Наполеона, воздвигнутая наверху грандиозной колонны, возвышающейся в центре площади, важно взирала со своей высоты на течение времени и человеческую суету. В окаймляющих площадь зданиях с аркадами разместились банки всех мастей, самые элегантные магазины и самые дорогие ювелирные салоны Парижа. Просто так на Вандомскую площадь никто не забегает. Вот и я, когда такси остановилось у входа отеля «Риц», задумался, припоминая, когда последний раз был на этой площади. Нет, не вспомнил.
Швейцар открыл дверцу машины, я вышел и впервые в жизни переступил порог старейшего гранд-отеля Европы.
В холле я огляделся. Справа была стойка портье, и через секунду, никак не позже, оттуда поспешил ко мне служащий отеля, господин с седыми висками, который негромко осведомился, не угодно ли мне воспользоваться его услугами, он-де готов помочь.
– Bonsoir. У меня назначена встреча с мсье Алланом Вудом и… э… мадам Авриль. – Я вдруг испугался, что мне не поверят.
Но на облаченного в ливрею почтенного господина мое заявление не произвело впечатления.
– Разумеется, мсье Боннар, – ответствовал он. – Господа ожидают вас. Не соблаговолите ли последовать за мной? – И размеренным шагом направился через холл.
Я был под сильнейшим впечатлением, уже потому хотя бы, что он знал, как меня зовут. Мы пересекли холл, миновали внутренний двор с мраморными статуями, там в этот час еще сидели за столиками и курили.
К чаю здесь подают маленькие tartes au framboises и изысканные сэндвичи, которые разложены на специальных серебряных подставках, – это сообщил мне Робер, мой друг ценил уединенность «Рица» и изредка заглядывал сюда с кем-нибудь из своих избранниц, если не хотел показываться на людях. «Чай в „Рице“ по карману даже малоимущему профессору», – с усмешкой пояснил он.
Толстая ковровая дорожка с оранжевым орнаментом поглощала звук шагов. Мы направлялись к обставленному в старомодном вкусе уголку – диван и кресла перед мраморным камином, на полке которого красовалась гигантская цветочная композиция из темно-лиловых гладиолусов, пунцовых тюльпанов, розовых роз и белых орхидей, это цветочное чудо поднималось чуть не под самый потолок. Я с изумлением огляделся. Куда ни посмотришь, всюду цветы, картины, зеркала, старинные безделушки, но кое-где были и люди, они сидели в креслах, кто с бокалом, кто с айфоном.
– Прошу сюда, мсье Боннар! – Господин в красной ливрее отворил высокую дверь, и оттуда донесся негромкий монотонный гомон многих голосов. Как я понял, мы прибыли в ресторан.
Но казалось, ты входишь в храм весны! Над белыми столиками раскинулось нежно-лазурное небо со светлыми облаками – живописная иллюзия, еще большую убедительность которой придавало настоящее дерево в центре зала, усыпанное цветами. Я поднял глаза, ожидая увидеть щебечущих птиц, порхающих под потолком, – но таких высот здешняя имитация природы все-таки не достигла.
К нам подошел молодой официант с гладко зачесанными со лба черными волосами; обменявшись несколькими тихими словами с господином в ливрее, он принял на себя дальнейшие заботы о моей особе:
– Прошу, мсье Боннар! Пожалуйте сюда! – Он ловко лавировал между столиками, а я, идя следом, уже не удивлялся, что он тоже знает мое имя.
Мало-помалу я начинал сознавать себя эдакой вип-персоной.
– Прошу, мсье Боннар, пожалуйста, мсье Боннар, сию минуту, мсье Боннар, как вам будет угодно, мсье Боннар…
Никогда еще не бывало такого, чтобы в течение одной минуты меня столько раз назвали мсье Боннаром, а с того момента, когда я переступил порог старого гранд-отеля, я только это и слышал. Честное слово, я не очень удивился бы, если бы кто-нибудь попросил у меня автограф.
Впрочем, раздача автографов осталась прерогативой белокурой красавицы в маленьком черном платье, которая, издали заметив, по-приятельски махала мне рукой, – она только что расписалась в альбоме какого-то толстяка, и тот, унося драгоценность, сиял от счастья.
Я поднял руку, изобразил обаятельную улыбку, расправил плечи и размеренным шагом двинулся к столику, где меня уже ждали.
– Она как солнце, каждому хочется быть к ней поближе. – Аллан Вуд с восхищением поглядел вслед своей любимой актрисе, когда она, горделиво вышагивая на высоких каблуках, направилась через зал, «немного освежиться», по ее выражению.
Я кивнул. Вне всякого сомнения, Солен была ослепительной звездой этого вечера. Очаровательная, разговорчивая, в высшей степени любезная, она, держась абсолютно непринужденно, умела привлечь к себе внимание целого зала, и никто не мог бы сказать, как ей это удается. Может быть, все дело в манере, с какой она что-нибудь рассказывала, или в том, как откидывала голову, заливаясь смехом, а может, в том, как восклицала: «Oh la-la, chéri!» – глядя на Аллана Вуда, да просто даже в том, как она намазывала маслом кусочек белого хлеба.
Что бы она ни делала – в каждом ее движении чувствовалась увлеченность и в то же время необычайная легкость и грация.
Волнение, не покидавшее меня с самого утра, мгновенно исчезло, как только я сел за столик и Солен радостно предложила:
– Давайте-ка, Ален, выпейте с нами шампанского. Мы уже вовсю тут веселимся!
И в самом деле, вечер был изумительным. Может показаться странным, но уже через четверть часа я и думать забыл, что сижу за столиком с двумя знаменитостями. Меня захватила атмосфера непринужденного веселья, окружавшая эту необычную пару, которая, как я и думал, парой не являлась.
В течение следующих недель я убедился, что Солен Авриль говорила «chéri» всем без исключения мужчинам в своем окружении. Потому что ей это было гораздо проще, чем запоминать фамилии и имена.
«Мне приходится заучивать такие огромные тексты, я не могу перегружать свою память именами-фамилиями», – не раз говорила она. Операторы, осветители, журналисты – стоило актрисе поговорить с кем-то из них хотя бы десять минут, и новый знакомый становился «chéri». Не стали исключением даже официанты «Рица», которые подавали напитки и блюда с максимально возможным почтением и благородством манер и ничему на свете не удивлялись. Кстати, в тот вечер только они и служили напоминанием, что я здесь не на вечеринке с друзьями в «Ла Палетт».
Конечно, Солен не называла «chéri» мужчин, к которым чувствовала антипатию. Этих она именовала «идиотами» или «занудами», причем «зануда» звучало в ее устах, пожалуй, хуже, чем «идиот». «He was a bore, wasn’t he, chéri?» – сказала она для надежности по-английски, с американским раскатистым прононсом, обращаясь к Аллану Вуду и говоря о своем последнем сердечном друге, итальянском автогонщике Альберто Тремонте.
– Нет, вы можете представить? Гонщик и страшный зануда! Скажу вам, я чуть не умерла со скуки.
Мужчин, с которыми своенравная кинодива действительно была близка, она никогда не называла «chéri». Ее избранники получали другие прозвания – mon lion или mon petit tigre. Последним ее «тигренком» был крупный землевладелец из Техаса, на самом деле его звали Тед Паркер.
Но мое имя она, как ни странно, запомнила сразу.
– Ален, – сказала она, – поведайте нам какую-нибудь интересную историю из вашей жизни. – Ее безумно веселило, что Аллан Вуд постоянно коверкал мое имя, и с удовольствием делала режиссеру замечания: – Его зовут Ален, а не Аллэн.
– Я же так и говорю – Ал-лэн, – каждый раз оправдывался он и, добродушно удивляясь, поднимал брови. – Ал-лэн – супер-мен.
Солен толкнула меня в бок, мы расхохотались и смеялись до слез.
Смеялся и Аллан. У него было отличное чувство юмора, к тому же он обладал завидным качеством – умел посмеяться над собой. Я заметил это еще тогда, когда мы выбирали закуски. Аллан, изучив громадное меню, остановился на яйцах кокот.
– Яйца кокот – в этом есть нечто эротическое, – сказал он. Не прошло и получаса, и он в ужасе уставился на поданную тарелку – на ней стояла мисочка, а в мисочке в слизистой бурой жиже плавали полусырые яйца и кусочки грибов. – Боже милостивый, что это такое! – вскричал он, с опаской глядя на дымящееся варево, которому, между прочим, приписывают свойство повышать потенцию. – Кто-нибудь в ресторане уже ел это? Боже мой, не надо было заказывать. Я, конечно, старик, но зубы у меня еще ого-го!
– Вот это, chéri, мужчины едят, когда у них что-нибудь намечается, – просветила его Солен, причем уголки ее губ подозрительно подрагивали.
– Не верю, – проворчал Аллан, качая головой, и с отвагой камикадзе обмакнул кусочек багета в пресловутые «яйца кокотки», потом осторожно попробовал. – Интересно… – Он несколько раз кивнул. – Вкус своеобразный. Но fried eggs, sunny side up, мне почему-то больше нравится. – Он решительно запил противную размазню добрым глотком красного вина, отбросил салфетку и посмотрел на меня. – Что ж, тем вкуснее будет стейк. Но прежде нам с вами надо кое-что обсудить.
Сказав это, Аллан Вуд разом перешел к делу, ради которого, собственно, мы и встретились. Солен, любые разговоры о делах считавшая «скукой смертной», поднялась и, захватив свою черную лакированную сумочку, пошла, как она выразилась, «немного освежиться».
Она еще не вернулась, а все важнейшие вопросы мы уже решили. Даже если бы раньше у меня были какие-то сомнения или я колебался, действительно ли стоит предоставить кинотеатр для съемок «Нежных воспоминаний о Париже», то после разговора с Алланом Вудом от любых сомнений не осталось бы и следа. Режиссер умел разговаривать с людьми, а внушительная сумма, которую он определил в качестве компенсации за мелкие неудобства и за то, что на одну неделю кинотеатр придется закрыть, была более чем убедительной.
– За неделю управимся, семи дней вполне хватит, чтобы снять две-три сцены, которые я наметил, – уверил он, и из его слов я сделал вывод, что все будет просто и легко.
Когда в самом прекрасном настроении мы подняли бокалы «за наш совместный проект» и Аллан Вуд заявил, что намеревается приступить к съемкам ровно через три недели, я еще не подозревал, чем этот совместный проект обернется для моего скромного кинотеатрика и, главное, для меня самого. У меня ведь не было ни малейшего представления о волнениях, которые ждут меня в ближайшие три недели. О моем отчаянии. И моей надежде. О необычайно хитро запутанной интриге, начавшейся с драматической истории, которая случилась в Париже почти десять лет тому назад.
Пока нам подавали заказанные блюда, я слушал разъяснения Аллана Вуда, говорившего о своем новом фильме, и вдруг мельком подумал: а как бы отнесся ко всей этой истории мой дядюшка Бернар? Даже если допустить, что «Нежные воспоминания о Париже» не будут «импрессионистическим» фильмом в дядином понимании этого слова, все равно история старику понравилась бы. Да, наверняка. С какой радостью я рассказал бы дяде Бернару, что его маленький кинотеатр удостоился столь блистательного отличия. И что в «Синема парадиз» я встретил любовь своей жизни.
Аллан Вуд завершил свой рассказ.
– Ну что, как вам сюжет? – спросил он.
– По-моему, должен получиться действительно хороший фильм, – сказал я и вдруг ощутил гордость и счастье. Я вспомнил о Мелани, подумал, как бы мне хотелось увидеть ее сейчас. Не терпелось узнать ее мнение, но я был уверен, что она пришла бы в восторг, как и я сам.
В воображении мне уже виделся новый плакат на стене моего кинозала: двойной фотопортрет Солен Авриль и Аллана Вуда с размашистой надписью: «Здесь, в „Синема парадиз“, нам очень понравилось. Аллан и Солен».
– Я и правда очень рада, что мы будем снимать у Алена, а не у этих зануд из «Пагоды», – заметила Солен, когда мы, дружно отказавшись от десерта, принялись за черный кофе, к которому было подано печенье в серебряной вазочке. – Будет веселая неделя. Я уже заранее радуюсь.
«Пагода» на улице Бабилон в Семнадцатом округе – старейший кинотеатр Парижа. Дядя Бернар в детстве ходил туда смотреть фильмы комедийного дуэта Стэна Лорела и Оливера Харди, он же рассказал мне и о том, что в чудесном здании «Пагоды», с богатейшим декором в японском стиле, первоначально устраивались балы и приемы, в конце XIX века здание в подарок для жены заказал архитектору Александру Марселю владелец универмага «Бон Марше». «Пагода» стоит в зачарованном саду, где Солен, тринадцатилетняя, впервые в жизни поцеловалась.
– Сад был чудесный, а поцелуй отвратительный, – сообщила она со смехом. – А вот внутри «Пагоды» я никогда не была. Мы с родителями жили в Сен-Жермен, и если мы, дети, ходили в кино, что, честно скажу, бывало нечасто, то всегда в «Синема парадиз». Как же это мы с вами не встретились тогда, Ален?
Я улыбнулся: верно, мы могли бы встретиться в те далекие годы. Но между мной и Солен было лет пять разницы. Пять лет имеют очень большое значение в детстве, а когда ты взрослый, не значат совсем ничего.
Я подумал о вечерах моего детства в «Синема парадиз», о дяде Бернаре – я рассказал о нем своим новым знакомым, – вспомнил свой первый поцелуй и девочку с косичками, и мне вдруг почудилось, будто замкнулся, оставшись в прошлом, какой-то круг и в моей жизни начинается новая полоса.
– У меня мысль! А что, если нам устроить премьеру картины в «Синема парадиз»? – Солен, покончив с воспоминаниями, вернулась к реальности и теперь загорелась своей идеей. – Ведь это будет так очаровательно! – Она стряхнула с пиджака Аллана Вуда маленький белый цветок. – Не правда ли, chéri?
В начале первого мы перебрались в бар. Под конец ужина, когда принесли счет, Аллан Вуд велел приписать сумму к своему счету за номер, и тут ему тоже пришла идея.
– А теперь идем в бар «Хемингуэй», выпьем по последней, – сказал он. – Думаю, рюмочку на сон грядущий я еще осилю.
– Да-да, последний nightcap! Идемте, Ален. – Солен взяла меня под руку и повела по бесконечно длинному коридору с громадными стеклянными витринами, тянувшимися вдоль обеих стен, где были выставлены для богатых и красивых людей мира сего драгоценные украшения и изящные сумочки, сигары и фарфор, костюмы, платья, туфли, купальники – вещи, которые далеко не каждому по карману. Солен не удостоила витрины даже взглядом и крепче прижала к себе мой локоть.
Вскоре мы приземлились на кожаном диване в отделанном деревянными панелями баре, где взгляд повсюду натыкался на портреты и бюсты Хемингуэя, охотничьи ружья, удилища и старые пишущие машинки, черные, с мелкими круглыми клавишами. Мы заказали мохито и выпили за Париж, ибо Париж – это поистине «праздник, который всегда с тобой».
Не скрою, мои новые друзья мгновенно переключились на волну того безудержного праздничного настроения, которое царило в Париже в двадцатые годы прошлого века, когда люди напропалую радовались жизни, стараясь забыть об ужасах первой мировой бойни.
– «Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже… – со второй попытки слегка заплетающимся языком процитировал Аллан эпиграф романа, – то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой». – Аллан резко поднял бокал, чуть не выплеснув мохито. – За Париж!
Мы подхватили:
– За Париж!
– И за величайшего писателя всех времен!
– За Хемингуэя!
Мы порядком расшумелись, и какие-то посетители, с любопытством посмотрев в нашу сторону, засмеялись.
Я же весьма удивился, вдруг осознав, что щуплый и маленький нью-йоркский режиссер, которого, даже по соображениям его собственной безопасности, я не рискнул бы представить с дробовиком в руках, избрал своим кумиром не кого-нибудь, а человека, чье имя стало символом охоты на крупного зверя, войны и опасных приключений; к тому же, как говорят, при каждом мало-мальски подходящем случае писатель лез в драку.
– Знаете, Аллэн, я большой фанат Хемингуэя, – доверительно поделился со мной Аллан, когда мы вошли в бар. – Я хочу сказать, это был парень, а? – Он потрепал по щеке бюстик Хема, стоявший в углу возле стойки. – Я им восхищаюсь. Он умел бороться. А как умел писать! Сегодня пускай кто-нибудь попробует так писать, как он, а мы посмотрели бы. – Аллан Вуд остановился перед черной пишущей машинкой, водруженной на консоли с другой стороны стойки, и потюкал по клавишам. – Когда-нибудь я сниму картину, в которой будет роль Хемингуэя, – сказал он и кивнул с самым решительным видом.
Аллан Вуд был здесь не впервые. Бармен, словоохотливый и радушный, кстати тоже с удовольствием раздававший автографы на своих произведениях – сборниках рецептов коктейлей, которые можно было приобрести в баре, – дружески пожал ему руку, затем быстро убрал с одного из столиков табличку «зарезервировано» и предложил нам располагаться.
Усевшись на диване, мы попивали мохито, и Аллан разговорился. Он рассказывал о своей дочери, которую видел последний раз именно здесь, в баре «Хемингуэй», несколько лет назад.
– Увы, встреча была не радостная, – задумчиво сказал Аллан. – Кажется, она так и не простила мне, что я оставил ее мать и женился на другой женщине. И после того злосчастного вечера никаких известий от дочери я больше не получал. – Он беспомощно развел руками.
Напитки разносила молодая женщина с черными волосами, тщательно собранными в узел на затылке. Она поставила перед нами новое блюдечко с соленым миндалем. На ее белой блузе была приколота карточка с именем.
– Спасибо… – Аллан поправил на носу очки и приветливо добавил: – Мелинда.
Девушка, высокая и стройная, улыбнулась и отошла к стойке. Аллан Вуд грустно поглядел ей вслед. Ясно было, что он вспоминает свою дочь.
– Девочка всегда так прямо держалась, – сказал он. – Как балерина.
Солен встала, и сразу же несколько человек с любопытством подняли головы.
– Ах, chéri, ну, будет тебе. Такой прекрасный вечер, зачем наводить тоску. Я совсем не в настроении грустить. В один прекрасный день ты опять встретишь свою дочь. Всегда ведь в конце все снова встречаются! – Она взяла свою сумочку. – Хочу покурить. И вообще пройтись немного по воздуху перед сном. Кто со мной?
Аллан отрицательно качнул головой. Он решил еще посидеть в баре и подошел к бармену. Когда мы с Солен уходили, у них уже завязался оживленный разговор.
В креслах почти у самой двери развалились два типа в кожаных куртках. Над их головами Хем на фотографии демонстрировал улов – большую рыбу. Парни проводили нас взглядом и о чем-то зашушукались.
Только на площади, перед входом в отель, когда я поднес Солен зажигалку, а она чуть наклонилась ко мне с сигаретой, а потом с наслаждением выдохнула дым, я осознал, что мы совсем одни. В этот поздний час даже швейцар не маячил у дверей.
Я тоже закурил и стал смотреть на колонну в центре площади – ярко подсвеченная, на фоне черного ночного неба она высилась точно золотой обелиск. Не то чтобы были какие-то причины и не то чтобы у меня были какие-то намерения, но здесь, на тихой пустынной площади, я почувствовал странную скованность, вдруг очень ясно осознав экстраординарность ситуации.
– О чем вы думаете, Ален? – спросила Солен.
– Ни о чем. Нет, это не верно. Я подумал сейчас… э-э… гм… о том, что здесь очень тихо, – сказал я. – Как на уединенном острове.
– Счастье – это всегда маленький островок. – Солен улыбнулась. – По-моему, мы сейчас думали об одном и том же. Давайте немного пройдемся.
Она взяла меня под руку. В тишине раздавался звук наших шагов, мы шли мимо магазинов с освещенными даже сейчас, ночью, витринами, дым сигарет смешивался с бархатистым запахом ее духов.
– У вас очень необычные духи, – сказал я. – Какие это?
Она посмотрела на меня искоса и свободной рукой поправила выбившуюся из прически прядь.
– Вам нравится? Это Герлен. «L’Heure bleue». Очень старые духи. Представляете, они появились в тысяча девятьсот двадцатом году.
– Потрясающе. Этот запах мне так нравится.
– А вы мне нравитесь, Ален.
– Я? Ах, господи… Я же сущая катастрофа в смысле мужских доблестей. – Я смущенно ухмыльнулся. – Не охочусь, не боксирую, даже не умею играть на пианино.
– Вот уж и в самом деле катастрофа. – Она засмеялась. – Держу пари, вы и танцевать не умеете. Но это не имеет значения. Вот здесь… – она тронула мой лоб, – здесь находится то, что имеет значение, то, что важно, привлекательно и очень нравится мне. Вы много знаете, вы умны, у вас богатая фантазия. Подобные вещи я замечаю с первого взгляда. – Она посмотрела на меня с плутовским видом. – Да-да. Вы интеллектуал. Настоящий интеллектуал, немножко, пожалуй, застенчивый, но я нахожу это очень милым.
«Застенчивый интеллектуал»! Я покачал головой. Удивительно, чего только не вообразят о тебе просто потому, что ты не болтаешь с утра до ночи, не закрывая рта.
– Ну, не такой уж я интеллектуал.
– Знали бы вы, какие мозги у техасских фермеров… – Солен вздохнула. И, внезапно остановившись, посмотрела мне в глаза. – А я? Я вам нравлюсь? Чисто теоретически, разумеется.
Ее тонкие светлые волосы чуть колыхались, касаясь лица, губы улыбались. Она стояла передо мной – образ, нарисованный в темноте световым лучом, – и ждала ответа.
Я мысленно ахнул. Что же это? Уж не предложение ли мне от Солен Авриль? И меня вновь охватило ощущение нереальности происходящего. Земля под ногами как будто слегка качнулась, мне почудилось, что я ощущаю вращение планеты. В горле вдруг пересохло, я откашлялся.
– Мой бог, Солен! Что за вопрос! Ну конечно, вы мне очень нравитесь. Причем не только теоретически. Да вы посмотрите на себя – от теории вы так же далеки, как… как летний день от… от канцелярского скоросшивателя. Я хочу сказать: найдется ли на всем свете мужчина, который устоял бы перед вами? Вы изумительно прекрасная, блестящая женщина… и вы, в самом деле, очень… очень соблазнительная… – Я на полуслове умолк и провел рукой по лбу.
– А что же дальше? «Но»?
– Солен… я…
– Ну-ну? – В ее голубых, сейчас совсем темных, глазах появился странный блеск.
Ситуация была не из простых, и я, наверное, действительно величайший идиот, какого когда-либо видел свет, потому что, без сомнения, настал один из тех моментов, которые никогда в жизни не повторяются. Однако передо мной вдруг, словно лунный диск по небу, проплыл другой образ.
Я увидел старый каштан и женщину в красном плаще, похожую на девочку, и услышал ее тихий вопрос: «Не сейчас ли тот самый момент?»
– Мне очень жаль, – сказал я. – Но сейчас не тот момент.
– Значит, у вас кто-то есть?
Я кивнул:
– Есть. И не кто-то. Солен, я серьезно влюбился. В женщину, которая в течение нескольких месяцев ходила в мое кино, на фильмы моей специальной программы. В среду я впервые ее поцеловал. И у меня такое чувство, как будто я любил ее всегда, хотя никогда раньше мы с ней не встречались. Понимаете? – Я прижал ладонь к сердцу. – Вы не сердитесь на меня, нет?
Солен не отвечала. Потом она улыбнулась:
– Ну, видно, судьба наша такая – могли встретиться, но не встретились. – Она снова взяла меня под руку. – Конечно, я не сержусь, но неужели так трудно было денек-другой обождать с поцелуями? Тогда бы у меня сегодня был маленький шанс.
Я засмеялся, сразу почувствовав себя свободнее, оттого что она восприняла все так спокойно и с юмором. Чего-чего, а шансов у Солен Авриль хоть отбавляй, и она это прекрасно знает. Мы продолжили нашу прогулку вокруг площади. Солен бросила на меня кокетливый взгляд и вздохнула:
– Ну хорошо. Итак, вы с ней безумно влюблены друг в друга. Желаю вам большого счастья. А лет через десять я опять вынырну на вашем горизонте.
– Лет через десять вы меня начисто забудете.
– Или вы меня.
– А вот это вряд ли. Вы же все время будете улыбаться мне с экрана.
– Поделом, сами виноваты.
Между тем мы уже обошли вокруг Вандомской площади, и Солен подвела меня к витрине ювелирного салона, находившегося в нескольких метрах от подъезда «Рица».
Она поглядела на блестящие кольца, часы и цепочки, с астрономическими ценами, конечно:
– Может быть, вам стоит купить для вашей девушки какое-нибудь красивое украшение.
– Боюсь, меня чуть-чуть не устраивает уровень цен.
– А меня устраивает. Во всяком случае, сегодня. Картье, Шанель, Диор – никаких проблем. Не дадите мне еще сигарету?
Я протянул ей раскрытую пачку и поднес огонь.
– Спасибо. – Она проводила серое облачко дыма задумчивым взглядом. – У моих родителей с деньгами было туго. Вечно не хватало то на одно, то на другое. И вся наша квартирка была размером не больше, чем ванная, которая теперь в моем доме в Санта-Монике. Девчонкой я была красивой, с большим честолюбием и с отвратительным характером. Как только подвернулась возможность, удрала из Парижа. С одним студентом из Сан-Франциско. Он тут по студенческому обмену учился. Виктор. – Лицо Солен на миг омрачилось, и она щелчком сбила пепел. – Потом я несколько лет жила в Кармеле. – При этом воспоминании ее голос стал очень нежным. – Вы бывали в Кармеле?
Я сделал отрицательный жест, но она, кажется, и не заметила.
– Кармел. Само название красивое… И вообще там красота неописуемая… Крохотный городок прямо у Тихого океана. Старый монастырь, золотой песчаный пляж без конца и края, а больше ничего там нет. Простор просто невообразимый. Когда сидишь там на берегу, обо всем забываешь… – Она вдруг запнулась.
Я молча курил, стоя рядом с ней, и ждал продолжения исповеди. Ночь – надежная хранительница тайн и признаний.
– Вот на берегу в Кармеле ко мне и обратились, – сказала Солен после долгой паузы. – Я работала в то время в кафе, надо ведь было хоть что-то зарабатывать. И внезапно оказалось, что эти люди ищут именно мое лицо. Дальше – кинопробы, собеседование, первый фильм. И все вдруг закрутилось невероятно быстро. Даже как-то не по себе было. – Она засмеялась. – И деньги появились. Большие деньги. Все это просто не укладывалось в голове. Все так легко получилось. – Она покачала головой. – На первый гонорар я купила родителям тур в Сен-Тропе. В Бельроз.
Солен прислонилась плечом к стене возле витрины ювелирного салона и плотнее запахнула на груди просторную темную накидку.
– Мама всегда мечтала хоть разок в жизни поехать отдохнуть вместе с отцом в Сен-Тропе. Они не могли позволить себе такую роскошь, как дорогостоящие путешествия. Сен-Тропе был пределом их мечтаний. В маминой швейной мастерской, которая занимала одну комнату в нашей квартирке, висел старый рекламный плакат с видом Лазурного Берега, мама часто его разглядывала. А перед отъездом мама позвонила мне. Голос у нее прямо-таки звенел от волнения, совсем молодой был голос. Она была так счастлива. Сказала: «Доченька, это самый прекрасный день в моей жизни…»
Солен замолчала. Лицо у нее сделалось скорбным.
Я встревоженно подумал – отчего это? – и осторожно заметил:
– Чудесная идея…
Солен подняла голову, ее темно-голубые глаза блестели.
– Совсем не чудесная, – сказала она с горечью и бросила сигарету на землю.
Я испугался, вдруг она сейчас расплачется, – увидев, что она сильно сжала губы.
– На пути туда родители попали в автокатастрофу. Грузовик, его водитель, сонный от усталости, не посмотрел в зеркало заднего вида, когда менял полосу. Не добрались они до Сен-Тропе.
– Господи помилуй, Солен! Это же ужасно! – Я порывисто обнял ее. – Бедняжка Солен!
– Ладно, все в порядке. – Она быстро смахнула слезы. – Давно это было. Не понимаю, почему я именно сейчас все это вспомнила. Наверное, потому, что очень странно чувствую себя, снова, спустя столько лет, оказавшись в Париже. Да, наверное, поэтому.
Она попыталась улыбнуться, потом легким движением откинула волосы со лба.
– Ну, Ален, спасибо вам за прогулку. Вы правда очень милый. Повезло вашей подруге.
И тут оно грянуло. С чистого неба. В первый миг я подумал, над нами разразилась беззвучная гроза. Я втянул голову в плечи и ждал – вот сейчас загрохочет гром. Темноту прорезала яркая молния, одна-другая… Я вскинул руку, защищаясь, зажмурился от слепящей вспышки. Открыл глаза и уставился прямо в объектив фотоаппарата.