Витающие в облаках
— Бортовой журнал капитана. Звездная дата 5818.4, — объявил Боб, когда мы кое-как залезли в машину, собираясь ехать за город.
Наш водитель, Робин, недавно приобрел новые колеса. К сожалению, они были прикреплены не к его тощему телу, но к старому катафалку. Я заметила, что катафалк никак не подготовили к продаже — в частности, не сняли помост для гроба, отчего ехать в кузове было неудобно всем, кроме Боба, который охотно лег на помост, репетируя роль покойника. Терри уселась впереди рядом с Робином и всю дорогу предавалась мрачным мыслям. Поскольку она добилась цели (ее повезли в Балниддри), ей уже не обязательно было относиться к Робину по-человечески.
Я неохотно втиснулась в пространство для венка сбоку от недвижного Боба, внезапно вспомнив про Сенгу, которая лежала в тесном гробу в католической церкви, а теперь, видимо, навеки уложена в землю. Андреа и Шуг влезли напротив меня, и вся сцена стала напоминать ирландские похороны — с той только разницей, что у нас не было выпивки, а труп время от времени приговаривал, обращаясь к самому себе, что-нибудь вроде: «Вы сможете починить корабельные двигатели вовремя, мистер Скотт?»
Робин объяснил (хотя его никто не спрашивал), что его не смущает езда в катафалке, поскольку он как буддист равнодушен к смерти:
— Потому что я знаю, что вернусь.
— В виде чего? — спросила Терри. — Лишайника?
— Лишайник — это не один организм, а два, симбиоз грибов и бактерий. Я могу быть либо грибом, либо бактерией, но не обоими сразу.
Возможно, Робину выпало такое скучное кармическое путешествие, что он вновь родится в виде самого себя. Неудивительно, что в его имени спрятано слово «бор», — он, пожалуй, все мозги просверлит своим занудством.
— Перевоплощение! — хрипло воскликнул Шуг. — Все идет по кругу, а?
Он закурил косяк, наполнив тесное нутро машины ядовитым туманом. Если мы сейчас разобьемся, кто и как расскажет об обстоятельствах аварии моей матери? (Точнее, женщине, которая двадцать один год выдавала себя за мою мать.) Может, она только обрадуется, что я обошлась без посредников и сэкономила ей расходы на похороны.
— Если нечто может быть выражено словами, оно не есть истинное это, — вдруг ни с того ни с сего сентенциозно изрек Робин; Терри угрожающе крутанула в его сторону битый молью зонтик.
— Две величины, порознь равные третьей, равны между собой, — гномически высказался Боб.
— Пифагор? — попытался угадать Робин.
— Джеймс Т. Кирк.
Робин завел катафалк и тронулся, и Боб радостно завопил: «Врубайте варп, мистер Сулу!» До чего он все же прост. Ах, если бы мои душевные потребности были столь же просты, как у Боба!
— Вся эта восточная фигня гораздо теснее соприкасается с реальной реальностью. Без всякого материализма и всякой интеллектуальной фигни. Возьмем, например, хайку. — Робин с жаром постучал по рулю катафалка. — И сравним ее с мрачными тяжелыми нагромождениями английской поэзии.
— Что такое хайку? — спросила Андреа.
— Это стихотворение из трех строк, которые состоят из пяти, семи и пяти слогов. Очень простое, лаконичное и выразительное. — Робин все сильней воодушевлялся. — Множественное число от «хайку» будет «хайкай». Во всяком случае, так называли связную серию хайку. Первоначально хайку…
— Великанский пес застрял в прекрасной вазе белых пионов, — сказал вдруг Боб.
— Что? — Робин обеспокоенно посмотрел на Боба в зеркало заднего вида.
Боб поднял косматую голову с полированного дерева помоста и провозгласил тяжеловесно и торжественно:
Великанский пес
застрял в прекрасной вазе
белых пионов.
— Это хайку. Я поэт, от меня вам всем привет, — сказал Боб и заржал.
Боб и сам когда-то пробовал стать буддистом — идея хлопка одной ладони долго не давала ему покоя, — но в конце концов сдался, так как не нашел в этом смысла. Конечно, многое в поведении Боба любопытно пересекалось с философией дзен, а если видеть кое в каких его изречениях коаны, а не бессмысленную чепуху, его почти что можно было принять за мудреца. Почти. Взять, например, слизняков — биологический вид, особо ненавистный отцу Боба, страстному садоводу-огороднику. Однажды, приехав домой погостить, Боб-младший увидел, как Боб-старший расставляет слизнякам на огороде ловушки с пивом. Не проще ли будет, спросил Боб-младший, пропустить овощи и есть сразу слизняков?
— И медитация, — добавил Боб, разглядывая потолок катафалка. — В ней ведь ничего сложного не должно быть, правда? Медитировать — значит просто думать ни о чем. Но когда пытаешься думать ни о чем…
Он погрузился в удивленное молчание, которому частично способствовало то, что он нашел в кармане шинели шоколадный батончик.
Мы ехали по Перт-роуд все быстрее — гораздо быстрее, чем обычно везут людей в последний путь, и тем немало удивляли окружающих участников дорожного движения. Чинный седан «вулзли» с пожилой парой вылетел от потрясения на тротуар, а случайная монахиня на Риверсайд в ужасе перекрестилась. Дополнительно усугубляло ситуацию то, что мы ехали колонной с другим обитателем Балниддри — Гильбертом, странноватым парнем, выпускником Харроу, чья машина когда-то была каретой «скорой помощи». Зрители наверняка думали, что мы спешим на место какой-нибудь чудовищной катастрофы, а не просто едем за город подышать воздухом. Бобу, впрочем, отчего-то казалось, что мы — экспедиция звездного флота, задача которой — найти запасы редкого элемента под названием «зиенит».
— Бог! — сказал он, как только дожевал батончик. — Верят ли буддисты в Бога? И что такое вообще Бог? То есть, например, кто сказал, что я не Бог?
— А знаете, в Балниддри есть каменный круг, — сказала Андреа, не обращая внимания на этот метафизический треп. — Рассказывают, что это бывшие семь сестер, которые плясали на вершине холма, а злой волшебник обратил их в камни.
— А кто его разозлил? — спросил Шуг.
— О, волшебники, они такие, им только повод дай, — мрачно сказала она.
Притом что Робин и Гильберт жили в Балниддри, они странным образом не знали, как туда попасть. Мы несколько раз возвращались, пересекали собственный след, а однажды оказались даже в низинах Карс-оф-Гаури (или на границе с ромуланской нейтральной зоной — смотря кого из нас спрашивать). От пассажиров катафалка никакого проку в смысле навигации не было — оказалось, что мы все лишены чувства направления. Боб славился тем, что однажды по ошибке сел на кольцевой автобус и оказался в плену на несколько часов. Я же, разумеется, потерялась с рождения и до сих пор не нашлась.
— Ух ты, коровы, — сказал Боб, выглядывая в окно катафалка, подобно любопытному трупу.
Андреа нахмурилась, глядя на него, и спросила у меня:
— Он не часто бывает на воздухе, а?
Робин исполнил смертельный трюк в виде разворота на сто восемьдесят градусов. Вскоре после этого пошел град. Крупные градины, размером с шарики нафталина, колотили по стеклу. На нем нарастал сугроб, закрывая обзор, поскольку дворники катафалка давным-давно умерли от старости.
Именно теперь Робин открыл нам назначение двух доселе загадочных веревочек. Одну следовало протянуть через окно водителя, другую — через окно пассажира. Робин потянул за свою веревочку, и дворник дернулся в его сторону.
— Видишь? — с надеждой сказал он, обращаясь к Терри. — Теперь твоя очередь.
Она дала краткий, выразительный отрицательный ответ.
Робин наконец нащупал правильный курс в недрах Карса, и катафалк начал терпеливо пробираться по длинным прямым аллеям, обсаженным деревьями, — таковы второстепенные дороги Ангуса.
— Ух ты, овцы, — сказал Боб.
Наконец катафалк свернул налево на указателе, гласившем «Западный Балниддри», и по неровной дороге дотащился до старого фермерского дома, формой похожего на ящик. Дом был покрыт снаружи штукатуркой, усаженной камешками, и выкрашен в цвет неба (то есть серый).
— Готовьтесь нас отправить, доктор Маккой! — выкрикнул Боб.
Мы проехали мимо газона перед домом — когда-то он был покрыт аккуратным меандром подстриженных самшитовых и тисовых изгородей, но сейчас превратился в дикие заросли крапивы и ржавых железок. Робин поставил катафалк в мощенном булыжником дворе за домом, где сбились в кучу ветхие пристройки, пытаясь укрыться от непогоды. Когда нас эксгумировали из глубин катафалка, все еще пахнущих бальзамировочной жидкостью и хризантемами, я поняла, что в деревне даже холодней, чем в городе. Булыжники двора уже начали покрываться изморозью.
Боб уснул, пока мы парковались, и его пришлось тащить из задней двери катафалка, как сонного зимнего медведя из берлоги.
— Волшебный Боб! Как жизнь? — воскликнул Гильберт при виде Боба.
Гильберт происходил из древней аристократической семьи с отчасти запятнанной репутацией. Его мать скандально и громко развелась с его отцом — Гильберт утверждал, что причиной была зоофилия, но (очень надеюсь) он имел в виду, что отец вел себя с матерью как скот. Анемичное тело и лицо с явными признаками близкородственного скрещивания придавали ему вид умственно дефективного, но он обладал прекрасными манерами и был очень мил, не говоря уже — богат. Если бы не злосчастное сходство Гильберта с выросшим в темноте картофельным ростком, я бы с радостью ушла от Боба к нему.
— Эй, — сказал Боб Гильберту в знак приветствия, и они куда-то убрели вместе.
Шуг уже исчез, и Андреа потащилась за ним по пятам, как пес, страдающий от неразделенной любви. Пытаясь скрыться от Робина, я пошла за Терри в дом через ветхое, заколоченное фанерой крыльцо, по холодному коридору, выложенному каменными плитами и заваленному ботинками, резиновыми сапогами и кусками велосипедов. Еще я увидела верхнюю половину человеческого скелета на подставке (память о студентах-медиках, которые жили в доме раньше), почти целый двигатель от малолитражки, голову оленя на доске и множество больших стеклянных бутылей — одни пустые, в других бродило что-то рискованное, из сырья, собранного в придорожных кустах. Дальше шел стеллаж с пыльными бутылками из-под «айрн-брю», закупоренными вручную, с этикетками «Бузинное шампанское». Они были нацелены на нас, как батарея легкой артиллерии. Вот так происходят несчастные случаи, подумала я.
Коридор привел нас в кухню — просторное помещение, когда-то, наверно, полное тепла и вкусной деревенской еды, но сейчас холодное, как ледник. Бо́льшую часть кухни занимала огромная чугунная плита, вокруг которой вяло — словно сказочная принцесса, которую злая фея превратила в служанку, — суетилась Миранда, студентка-медичка. (По-моему, она выбрала эту профессию не из желания помогать страждущим, а ради доступа к наркотикам.)
— С тобой сегодня днем был пес, где он? — выпалила Терри без всяких преамбул.
— Какой пес? — сказала Миранда. Вид у нее был такой, словно ей в вену подают по трубке раствор валиума.
— Тот, который за тобой шел.
— За мной шел пес? Зачем?
В конце концов Терри перестала допрашивать Миранду, но не раньше, чем исчерпала все возможные варианты пересечения ее и пса («Может, он лежит у тебя на кровати — просто ты не заметила?», «Может, ты спрятала его в гардеробе, потому что не хочешь, чтобы его кто-нибудь увидел?» и так далее). Будь у Миранды чуть больше сил — она выглядела анемичной, как жертва упыря, — она бы, наверно, двинула Терри кулаком.
Миранда неохотно спросила, не хотим ли мы чего-нибудь выпить, и Терри выбрала кофе. Он оказался из овса (а может, ячменя или бобов), и Терри им невежливо поперхнулась. Я попросила чая (он у Миранды настаивался в чайнике на краешке плиты), и это оказалось немногим лучше: чаинки были жесткие, как железные опилки, а молоко воняло козлом.
Снова появился Гильберт, без Боба, но с Кевином, который материализовался из ниоткуда. Явление Кевина меня удивило: рожденный и выросший в деревне, он был равнодушен к ее пасторальному очарованию («Зеленое, зеленое, все зеленое — какой в этом смысл?»). На нем был короткий коричневый анорак, словно оставшийся от юношеского увлечения трейнспоттингом.
Миранде наскучило ее занятие, и она, бросив плиту на попечение Гильберта, натянула белый халат, объяснила: «Акушня» — и вышла.
— Не забудь, ты сегодня убиваешь козла, — сказал Гильберт с чудовищным мажорным акцентом ей в спину.
— Почему именно я? — мрачно спросила она.
— Потому что ты врач, — разумно объяснил Гильберт.
Обитатели Балниддри готовили по очереди (хотя Миранду от дежурства по кухне обычно освобождали, так как ходили слухи, что она увлекается токсикологией). Видимо, сегодня была очередь Гильберта.
— Дома у нас готовит прислуга, так что тут я отрываюсь по полной, — сказал он.
Он открыл одну из дверец плиты, за которой оказалась духовка с криво поднимающимся караваем хлеба. Откуда-то еще он вытащил большой глиняный горшок, закрытый не очень чистым посудным полотенцем.
— Йогурт, — объявил он, словно знакомя нас.
От йогурта пахло козлом еще сильнее, чем от давешнего молока. Он разделился на желейные сгустки и жидкую кислую сыворотку.
— Как ты думаешь, он такой и должен быть? — спросил Гильберт у Терри, которая от удивления чуть не упала со стула: впервые в жизни кто-то поинтересовался ее мнением по поводу кулинарии (да и вообще по какому бы то ни было поводу). Польщенная, она очень постаралась с ответом:
— Попробуй добавить варенья.
— Гениально! — воскликнул Гильберт, извлекая банку варенья из буфета, внутренность которого я совсем не хотела видеть (но пришлось).
Варенье оказалось бузинным, и в нем попадалось множество мелких палочек-плодоножек. Кроме того, оно было отчаянно кислое. Гильберт добавил варенье в йогурт и энергично помешал.
— У меня где-то есть еще йогурт, — сказал он, распахнул очередную дверцу плиты и — к своему удивлению — обнаружил там стопку пеленок (хотелось бы надеяться, что чистых).
— Я их проветриваю, — сказала Кара, появляясь в дверях. Ее тянула к земле тяжесть Протея, сидящего у нее на бедре.
— Ну я как бы и не думал, что ты их запекаешь, — пробормотал Гильберт, но так, чтобы она не слышала. Еще в детстве нянька внушила ему чудовищный страх перед женщинами, а пребывание в Харроу возвело эту фобию на уровень искусства.
Кара села у кухонного стола и принялась кормить грудью Протея (на сей раз одетого в грязный комбинезончик). За ней в кухню вошла еще одна обитательница Балниддри, женщина по имени…
— Ради бога, не надо больше персонажей, — сварливо встревает Нора. — Их уже и так слишком много, и все эти эпизодические фигуры, какой в них смысл? Ты их вводишь в повествование, даешь зачатки характера, а потом бросаешь.
— Кого? Кого я ввела, а потом бросила?
Я вижу, что ей приходится напрячь память, но наконец она говорит:
— Давину!
— Кого?
— Она была на семинаре по творческому мастерству. Спорим, что она больше не появится.
— На сколько?
— На фунт.
— И вообще жизнь полна эпизодических персонажей — молочников, газетчиков, таксистов. Ну что, можно продолжать?
— А еще безымянный юноша!
— Нет, — поправляю я. — Безымянный Юноша.
— Не важно. Какой смысл был его вводить, если он даже не существует больше? Можешь не беспокоиться их называть, все равно они у тебя долго не держатся.
— Тсс.
…женщина по имени Джилл, мать трехлетней девочки со сложным гэльским именем, которое произносилось совершенно не так, как писалось. Джилл села рядом с Карой, которая прервала кормление, чтобы набить огромный косяк из травки с собственного огорода.
— У тебя, случайно, нет реферата по Джордж Элиот? — спросила я у Джилл.
Она посмотрела на меня с заметным высокомерием, вытащила жестянку из-под «Золотого виргинского табака» и открыла ее. Там оказались уложенные ровно, как сардинки, аккуратно свернутые маленькие косяки.
— Я, вообще-то, с юридического, — сказала она, извлекая один косяк.
Гильберт принялся, грохоча и лязгая кастрюлями, готовить какую-то еду. Я не могла бы сказать, обед это или ужин, потому что снаружи было темно — не разобрать, день или вечер, — и я совершенно потеряла счет времени.
Кара затягивалась с такой силой, словно от этого зависела ее жизнь. Время от времени в косяке взрывалось семечко, словно выстреливал крохотный пистолетик, и светящаяся красная искра вылетала на стол или на легко воспламеняющуюся детскую одежду (и вот так тоже происходят несчастные случаи). Джилл и Кара обменялись косяками. Они принялись живо обсуждать, до какого возраста следует кормить грудью. Джилл считала, что до двух лет, а Кара — что «они сами должны решать». Возможно, она пожалеет о занятой позиции, когда Протей будет уже тридцатилетним государственным служащим, ездящим каждый день на работу в Тринг.
В этот момент на кухню вбежал маленький ребенок — с воплем, от которого кровь стыла в жилах. Я подпрыгнула от испуга — мне показалось, что на ребенке загорелась одежда, и я стала искать глазами что-нибудь подходящее, чтобы сбить огонь. Но никто из присутствующих даже не пошевелился, кроме Терри, которая незаметно подставила ребенку ножку. Тот мгновенно перестал вопить и оказался дочерью Джилл.
— Если ты хочешь есть, то придется подождать, — сказала ей Джилл.
Девочка выкопала где-то под столом пластмассовый детский горшок и швырнула через всю кухню.
— Не забудь, что нам надо убить козла, — сказал Гильберт, с сомнением глядя на упоротую Кару.
В иерархии Балниддри — скорее, в тамошнем порядке клевания — Кара была неформальным лидером. Оказалось, что козел, которого надлежало убить, — козленок мужского пола. Как объяснила Джилл, «козлята-мальчики ни на что не годны».
— Я не знала, что нас казнят, если мы не приносим пользы, — сказала Терри. — Оказывается, полезность — критерий, который решает, жить нам или умирать.
(Для Терри это была очень длинная фраза.)
— Мы говорим не о людях, а о козах, — сказала Кара.
— Козы, люди — какая разница? — возразила Терри. Похоже было, что ей хочется пронзить Кару зонтиком.
— Это будет гуманное убийство, — сказала Джилл, пытаясь задобрить Терри. — Миранда все сделает, она…
— Извини, пожалуйста, — перебивает Нора, — а где Кевин? Ты не забыла, что он тоже на кухне?
Кевин, который до сих пор удивительно долго молчал (в отличие от Норы), помогал Гильберту чистить картошку и морковь — у него получалось медленно и неуклюже. Он вскрыл жестянку пива «Макьюэнс» и сказал:
— Животные для этого и предназначены — они существуют, чтобы мы их ели. В огромных кухнях дворца Калисферон всегда жарятся туши на вертеле — зайцы, кролики, каплуны, олени, кабаны, а на большие праздники — целый бык.
— Можно подумать, эта Калисхерня существует на самом деле, — фыркнула Джилл.
— Калисферон, — поправил ее Кевин. — Он существует в неменьшей степени, чем любое другое место.
— То есть он так же реален, как вот этот стол?
Кевин стал разглядывать стол, будто намереваясь его купить, и наконец сказал:
— Да, так же реален, как этот стол.
Их диалог стал бы длиннее и скучнее (хотя основная мысль была весьма интересной), но тут девочка снова принялась носиться по кухне — с такой же скоростью, как и раньше, и так же пронзительно вопя, словно ее убивали. На этот раз она влетела бы головой в печь и превратилась бы в кучку пепла, если бы Гильберт не сбил ее с ног модифицированным приемом регби. Может, здешние обитатели согласятся заменить козленка девочкой в сатанинском ритуале, который они собираются устроить? Ребенка за козленка.
Пока Сумрак не стал еще Сумрачней и пока не началось противоборство с жуткой трапезой, которую готовил Гильберт, Терри и я решили прогуляться вокруг дома. Терри еще цеплялась за остатки надежды, что пес может оказаться где-то здесь. Мы пошли в огород, но там не на что было смотреть: из-за бесконечной зимы и неумелости хозяев в огороде ничего не росло, кроме большого урожая одуванчиков, нескольких будылей топинамбура и зарослей веха ядовитого на проплешине от былого пожара.
По огороду свободно гуляли куры (хотя те из них, что поумнее, давно ушли на ночь в курятник). Кара сказала, что кур косит какая-то чума. И правда, те, что еще разгуливали в сумерках, выглядели плохо — растрепанные перья без блеска, глаза тусклые. Терри цокала языком и повторяла «цып-цып-цып», но куры не реагировали.
За огородом лежало кочковатое поле, заросшее чертополохом-мутантом, стойким к зимнему холоду. Здесь паслись козы, когда их не запирали на ночь в свиной хлев. Козы были англо-нубийской породы, с висячими кроличьими ушами и глазами как у черта. Две козы-матери и два козленка — большой и маленький (последнего, видимо, и предполагалось сегодня вечером заклать).
— Бедненький малыш, — сказала Терри и попыталась его поцеловать.
Козы были несколько унылы, но вполне дружелюбны (во всяком случае, дружелюбней кур). Мы их гладили и причитали над ними, пока не стемнело по-настоящему. В поле стало холодно стоять, так что мы вернулись на кухню, откуда плыл неаппетитный запах.
Джилл накрывала на стол, пытаясь расчистить место среди свеч и инструментов для их изготовления — они были навалены всюду.
— Это мой pièce de résistance, — гордо сказал Гильберт, указывая на особенно уродливую свечу, бурую пирамиду, усаженную лиловыми восковыми вздутиями. — Может, зажжем несколько свечей? Будет уютно.
— Это на продажу, — отрезала Кара, — и, кроме того, у нас есть электричество, в конце-то концов.
Из «винного погреба» (роль которого играл еще один свиной хлев) появился Робин с несколькими бутылками домашнего вина в руках: из шиповника, из бузины и — смертельное на вид — из пастернака.
— Минутку, я откупорю красные, чтобы они подышали, — сказал он.
И мне на мгновение открылась пугающая картина — бабочка, таящаяся в непривлекательной волосатой гусенице: вежливый мальчик Робин помогает родителям на коктейльной вечеринке, разнося гостям соленые орешки и подливая тоник в большие (как положено у среднего класса) бокалы с джином.
— Да, — стыдливо признался Робин. — Суррей. У папы риелторская фирма.
— Везунчик.
Появились Андреа и Шуг. У обоих были расширены зрачки — то ли от наркотиков, то ли от секса, то ли (скорее всего) от того и другого сразу. Явился также и Боб, хотя где он был все это время — непонятно. Может, опять сбой транспортера.
— Я не номер, — отчаянно шепнул он мне, озираясь в поисках гигантского пузыря, который его, судя по всему, преследовал.
К ужину пришло еще несколько человек, которых я раньше не видела, — видимо, другие балниддрийцы.
— Балниддрийцы, — сказал Кевин и записал это слово в маленький блокнотик. — Хорошее название.
Нам подали странное хлёбово, нечто вроде первичного бульона с полуузнаваемыми ингредиентами: коричневый рис, картошка, морковь, еще какие-то овощи (а может быть, и не овощи). От всего этого слабо пахло козлом, хотя во всем блюде не было ни крошки козлятины (Терри вынудила Гильберта встать на колени и поклясться могилой матери).
— А куда ты дел кастрюльку с воском, которая стояла на плите? — спросила Джилл.
Гильберт притворился, что не слышит.
Протей «спал где-то там», как весьма туманно выразилась Кара, зато непроизносимо-именуемая дочь Джилл явно перегуляла: в нее насильно впихнули порцию риса с морковью и воском, после чего она уснула, уронив голову на стол. Лицо ее раскраснелось, словно в сильном жару.
— Попробуй кормить ее баночками «Хайнц», — серьезно посоветовал Боб.
— Никогда, — столь же серьезно ответила Джилл.
— Дети должны есть то, что едим мы, — сказала Кара.
— Я считаю, это мы должны есть то, что едят дети, — сказал Боб.
— А я считаю, мы должны есть детей, — пробормотала Терри, но, к счастью, этого никто не услышал.
Вскоре Боб весьма неожиданно втянулся в спор о продолжительности грудного вскармливания. На одном этапе он даже начал яростно выступать против кормлений по требованию ребенка — по словам Боба, этот метод должен был вырастить поколение расхлябанных бездельников.
— Берегись, Боб, ты превращаешься в клингона. — Шуг увещевающе положил ладонь ему на плечо.
А что, если внутри Боба живет другой Боб — обычный человек, который станет учителем, когда вырастет? Который голосует за либералов и беспокоится о своей пенсии. Настоящий Боб, что в один прекрасный день сорвет маску фальшивого Боба и займет место в мире будильников, костюмов-троек и очередей в банке в обеденный перерыв.
— А десерт есть? — спросил Кевин, пытаясь не обращать внимания на неудобоваримую дискуссию о детском питании.
— Разумеется, — ответил Гильберт. — Вот! Я испек его раньше. Ха-ха!
И он поставил на стол блюдо с брауни, которые неожиданно оказались очень вкусными.
— Очень вкусно! — сказала я.
— О, спасибо, — ответил он, сжав мне руку. — Как мило с твоей стороны.
Снова появилась Миранда — еще летаргичней обычного, но даже почти коматозное состояние не помешало ей сожрать порцию брауни, которая предназначалась Андреа.
— Ну? — сказала Кара.
Миранда поморщилась и достала из кармана длинный узкий футляр, в котором оказался блестящий стальной хирургический скальпель.
— Оба-на! Фазеры на стан, мистер Спок! — встревожился Боб.
— Мне кажется, капитан Кирк не стал бы говорить «оба-на», — сказал Шуг.
— Да, капитан, это нелогично, — согласился Боб. — (Как вы уже заметили, он явно чувствовал себя всей командой «Энтерпрайза» сразу.)
Я — сама не зная почему — ожидала, что после ужина мы поедем домой. Но, по-видимому, не с моим счастьем: поев, все размякли и осоловели, что было особенно странно, учитывая их прежнее желание совершить козлоубийство.
— Та женщина сегодня утром опять звонила, — внезапно сказал Боб, — пока ты была в…
— Университете?
— Угу.
— И?.. — терпеливо подтолкнула я.
— И… сказала, что придет сегодня вечером. Повидаться с тобой.
— И ты только сейчас догадался мне об этом сказать?
— Тут ходит автобус, — равнодушно произнес Робин. — Дорога вон там, сразу за холмом.
Судя по всему, больше никто ехать не собирался. Робин и Кевин начали партию в го — по-моему, самую нудную настольную игру из всех изобретенных человечеством. Терри намеревалась остаться и спасти обреченного козленка, попросту похитив его. Впрочем, я не понимала, что она собирается делать с козлом в квартире на четвертом этаже. Андреа (нехарактерно для нее) вызвалась показать мне дорогу к автобусной остановке, но, как я тут же с ужасом обнаружила, лишь для того, чтобы завести бесконечный разговор о Шуге.
По словам Андреа, нам надо было идти мимо кольца стоячих камней. «Они где-то там», — сказала она, неопределенно махнув рукой в темноту, и ринулась в ту сторону, прежде чем я успела усомниться в ее умении ориентироваться.
Мы спотыкались о колючие плети ежевики, падали в ручьи, поскальзывались на толстом слое инея и врезались в не к месту припаркованных коров. Наконец мы уперлись в крутой склон, и нам пришлось попеременно втягивать друг друга наверх на манер вагончиков фуникулера. Мы одновременно взмокли и замерзли. Все это время Андреа не переставала бубнить любовный катехизис: «Как ты думаешь, я ему нравлюсь? Как ты думаешь, я по правде ему нравлюсь? Как ты думаешь, он меня любит? Как ты думаешь, он по правде меня любит?»
Когда мы добрались до «семи сестер», от Балниддри остались лишь два-три пятнышка света далеко во тьме. Мне на миг почудилось, что в той стороне слышится странное языческое песнопение: «У-бей коз-ла! У-бей коз-ла!», а затем — дикий вопль. Но Андреа сказала, что это у меня воображение разыгралось. Я очень надеялась, что она права.
Андреа, не боясь возможных остатков злого волшебства, самозабвенно заплясала среди камней что-то вроде рила на восьмерых.
— Магия неба, — сказала она, запыхавшись.
Стоячие камни — впрочем, стояли теперь только четыре из них — были примерно в рост Андреа, грубо обтесаны и заострены кверху, словно зубы огромной кошки. Андреа театральным жестом обхватила один из них и, не размыкая объятий, произнесла:
— Ощути магию земли.
Я для пробы обняла ближайший, но никакой магии не ощутила. Камень на ощупь был как камень — влажно-холодный и местами мохнатый от лишайника. Что я вообще делаю в этой глуши? Зачем флиртую с валунами? Мне бы в теплые и любящие руки вместо холодных объятий мегалита.
— Ты уверена, что мы правильно идем? — спросила я у Андреа, но не успела она ответить, как я заметила нечто поразительное: моя кожа начала принимать астрономические масштабы!
Тыльная сторона руки была как сеть небесных меридианов, идеальное кружево, ожидающее разметки звездами. Андреа шарила на земле, ища агаты и не переставая бубнить о мистических свойствах камней, а я как завороженная глядела на свою руку — у меня на глазах кожа растягивалась, разрастаясь в огромный протяженный пергамент. Поры были как крохотные дальние звезды, а морщинки на поверхности кожи — словно призрачные маршруты небесных тел. Мое космическое «я» сейчас получит краткий опыт имманентности.
— Ух ты, — шепнула я, не удержавшись. — Андреа! Это потрясающе!
— Ты ведь ела те брауни, да? — скучным голосом сказала она.
Не знаю, сколько времени я созерцала собственное небесное тело, но, когда я оторвалась от созерцания, Андреа поблизости не было. Я позвала ее, но никто не ответил — лишь эхо прозвучало в стылом воздухе. Я заглянула за камни, потом посмотрела на них самих, — может, это и правда околдованные девы? Они, однако, ничем не выдавали своего девичьего прошлого. Я осторожно коснулась одного, но не стала шептать «Андреа?» в лишайное ухо.
Видимо, во всем районе отключился свет, потому что я уже не видела уютных огоньков в окнах коттеджей и фермерских домиков — вообще не могла различить ничего из окружающей топографии. Было так тихо, что я услышала бы шуршание мыши в сухой траве, шорох крыльев пикирующей совы, но ни одна мышь не бежала мимо, ни одна сова не летела.
И тут тишину жестоко разорвал звук тяжелого дыхания — это одышливое сопение могло принадлежать лишь монстру, чудовищу. Вздохи великана-людоеда с ревом вырывались из-за гребня холма, и потусторонний фосфоресцирующий свет, словно кошмарный восход, озарил каменных сестер. Я не стала ждать, пока источник этого странного света станет ясен, — я изо всех сил, спотыкаясь, помчалась вниз по холму.
Тяжелое дыхание не отставало, словно за мной гнался паровоз, но я не оборачивалась. К дыханию присоединилась чудовищная вонь раздавленного гриба-веселки и бутербродов с крутыми яйцами. Я споткнулась об корень и шмякнулась во что-то холодное, топкое — я всем сердцем надеялась, что это просто ручей, но чувствовала, как меня обступает ледяная грязь. На миг я вроде бы разглядела во тьме сверкающий силуэт — проблеск серебра и бронзы, что-то рыбье и чешуйчатое, — но оно тут же исчезло, и все стихло.
— Это что, магический реализм? — спрашивает Нора.
— Нет, это художественная правда.
Или, верней, безумие. Переведя дух, я приметила чуть дальше по дороге автобусную остановку и поспешила туда. Внутри висело расписание, но в темноте я не могла разобрать мелкий шрифт. Я села на узкую скамью (скорее, доску) и стала ждать, хотя и не верила, что в какое-то обозримое время сюда придет автобус.
В отдалении показался свет — не такой чуждый и чудовищный, как раньше, но все же он нырял и подпрыгивал среди темных холмов, как зыблющийся болотный огонек. Приближаясь, он обретал форму — не автобуса, как я надеялась, но легкового автомобиля. Машина притормозила у остановки, водитель перегнулся к пассажирской дверце и открыл ее.
— Ты пропустила автобус, — сказал знакомый голос. — Залезай.
Я залезла в машину и закрыла дверь.
— Вы за мной следите, так ведь?
— Размечталась, — ответил Чик.
Лишь недавно время для меня ползло медленным потоком пустоты, а теперь дни были забиты до отказа. Как ни странно, я находила такой оборот событий неприятным.
— Дракон? — мягко переспросил Чик, словно я сказала что-то обыденное, вроде «дверь» или «денди-динмонт-терьер».
Коротая время в пути до Данди, Чик кратко и неохотно описал мне свою жизнь:
— Тулиалланский полицейский колледж, три года деревенским полисменом в земле тюхтеров, потому что стерве туда захотелось, потом родились малые, мы переехали в Данди, потому что стерве надоело у тюхтеров, я пошел в полицейские детективы, Лансароте, тра-ля-ля, дальше тишина.
— «Тра-ля-ля»?
Чик вытащил из кармана плоскую бутылку виски «Беллс», отхлебнул большой глоток и протянул бутылку мне. Виски оказался кислым. Я поперхнулась, но умудрилась его не выплюнуть.
— Молодец, — сказал он.
Мы долго молчали, а потом Чик задумчиво произнес:
— Знаешь, я был хорошим полицейским.
— Я верю. А вы расследовали какие-нибудь известные дела?
Я вспомнила про «Мертвый сезон» и решила, что Чика можно расспросить о работе полиции, способах раскрытия преступлений и все такое.
Он искоса взглянул на меня и после паузы сказал:
— Я работал по делу Гленкиттри. Слыхала про такое?
— Нет.
— Было много шуму в свое время, — сказал он и осушил бутылку до дна.
— Расскажите.
— В другой раз, — ответил он и уставился в пустую бутылку, словно пытался взглядом наколдовать еще виски.
Я бросаю взгляд на Нору — она побелела не хуже любого из трупов, которые всплывали в моем безобидном повествовании.
— Ты собиралась на вечеринку, — говорит она мне.
Очень похоже, что она пытается сменить тему.
Я совершенно забыла про вечеринку у Маккью и даже не собиралась туда идти.
Я, наверно, заснула.
— Ты заснула, — сказал Чик, когда я проснулась.
Я сидела, неловко уперевшись головой в дверь машины. Все тело онемело от холода, а во рту был противный химический вкус от виски. Чик читал «Ивнинг телеграф» при свете фонарика. Он взял сигарету и прикурил ее от окурка, что торчал у него во рту.
Улица, на которой стояла машина, была мне чем-то знакома. Спросонья до меня не сразу дошло, что мы на Виндзор-плейс и машина стоит напротив резиденции Маккью.
Празднество у Маккью было в самом разгаре — со своего места я видела ярко освещенную гостиную. Доносилось едва слышное вибрирующее «ум-ца-ум-ца» рок-музыки. Под нее плясало несколько человек, которые, судя по виду, последний раз танцевали где-то в эпоху Суэцкого кризиса: они двигались очень скованно, шаркая ногами и время от времени отваживаясь проделать локтями что-нибудь этакое. Среди них был и Грант Ватсон — он, порозовев от натуги, выбрасывал вбок конечности в такт музыке. Я решила, что в доме Маккью была бы в большей опасности, чем в лесу, в руках (или что там у него) взбесившегося дракона.
Судя по всему, вечеринка была ужасная. Впрочем, я не думаю, что хорошие вечеринки вообще бывают. Может быть, и существует на свете идеальное увеселение, но каковы его ингредиенты, я не знаю и даже не могу себе вообразить.
— Фейерверки, — мечтательно говорит Нора, — и китайские фонарики на нитях меж ветвей, и Луна, отраженная в воде.
Я видела, как Филиппа уговаривает ректора пойти потанцевать. Она скакала вокруг него в платье, напоминающем палатку, с психоделическим рисунком из малиновых и бурых завитков. Ректор же пытался притвориться, что находится вообще не здесь — что он сидит в концертном зале «Кэрд-холл» на концерте Шотландского национального оркестра или (еще лучше) лежит в постели и крепко спит рядом с облаченной во фланелевую пижаму женой, крупной солидной женщиной по имени Герда (которая сейчас стояла рядом в платье из вискозы и выслушивала непристойное предложение из уст шатающегося Арчи).
Другая картина открывалась в соседнем окне — столовой. Я видела профессора Кузенса, который деликатно потягивал херес и беседовал с Мартой Сьюэлл в мрачном черном платье. За ними мне удалось разглядеть доктора Херра — он сцепился в яростной ссоре с Мэгги Маккензи.
— Зачем мы здесь? — спросила я у Чика.
— Кто знает, — пожал плечами он.
— Нет, я имею в виду — почему мы здесь?
— А почему бы и нет?
Чик меня ужасно раздражал. Он вел себя совершенно как Боб. Когда я сообщила ему, что должна была присутствовать у Маккью, он попытался вытолкнуть меня из машины и загнать в дом (разумеется, чтобы узнать, не происходит ли там чего-нибудь подозрительного). Я упорно отказывалась, хотя и видела, что там масса полезного материала для нарратива — пьяные оплошности, проблемные браки, запретный секс, даже развитие сюжета. Но ничто не могло заманить меня внутрь.
В окне столовой появилась женщина с бокалом красного вина в руке. Она рассеянно смотрела на улицу. Я не сразу поняла, кто это, — настолько она выбивалась из контекста. И вдруг я ее узнала — владелица «хиллмен-импа», за ней мы следили в Файфе.
— Это та женщина из «хиллмен-импа», — прошипела я Чику.
— Я знаю, — сказал он, не опуская газеты.
— Но что она здесь делает? Я не понимаю.
Женщина у меня на глазах отошла от окна. Через секунду она появилась в соседней комнате и подошла к Ватсону Гранту. Он прервал свой неуклюжий танец, пьяно рухнул в ее сторону, обхватил ее руками и принялся целовать в шею — весьма неприятное на вид действо. Женщина все переносила с лицом долготерпеливой страдалицы.
— Значит, у нее и правда есть любовник! Вот доказательство! Ее любовник — Грант Ватсон. Теперь вы должны ее сфотографировать или что-нибудь такое.
— Не-а, — сказал Чик, сильно затягиваясь сигаретой. — Это его жена.
