Reductio ad absurdum
Я на самом деле не ожидала наткнуться на профессора Кузенса у него в кабинете — в это время он должен был читать лекцию по трагедии мести. Вместо этого он рылся в своем шкафу с бумагами. Он, кажется, был настроен еще игривей обычного — смеялся чему-то своему, вытягивая ящики и выворачивая на пол бесконечные вороха ксерокопированных расписаний и методических пособий. Я напомнила ему, что он должен читать лекцию, и он изумленно поглядел на меня и сказал: «Правда?!» — таким тоном, словно чтение лекций было для него неслыханным делом.
Я предложила помочь ему искать то, что он ищет, но это, кажется, развеселило его еще больше.
— Я сам не помню, что ищу, но не беспокойтесь — когда найду, я вспомню. — Он пытливо взглянул на меня. — Чем могу служить? Вы меня искали?
Я сказала, что пришла написать ему письмо, и он безумно замахал руками в сторону своего стола:
— Конечно, дорогая, конечно. Пишите.
Я почему-то решила, что это будет проще всего, скользнула за стол, вытащила блокнот и начала писать.
На столе у профессора царил беспорядок и валялись бумажки, которые он писал сам себе угловатым почерком: «Купить рыбу!», «Найти перчатку!», «Послать письмо!».
— Жаль, что она блудница! — внезапно воскликнул он ровно в тот момент, когда мимо открытой двери по коридору прошла Марта Сьюэлл.
Марта посмотрела на профессора взглядом, в котором не читалось абсолютно ничего. Профессор помахал ей рукой.
— Я про это должен был читать лекцию, да? — спросил он у меня.
— Да.
Он покаянно вздохнул.
— Я тоже прогуляла, — сказала я в слабой попытке его утешить.
Он сделал беспомощный жест и снова нырнул в свои бумаги, что-то бормоча (это звучало как «абра-швабра-кадабра, тра-ля-ля»), а потом побрел в коридор, зовя Джоан карикатурно беспомощным тоном, — он так пытался подлизаться к ней, но на самом деле этот тон приводил ее в бешенство. Когда профессор ушел, я оставила свое письмо у него на столе, прислонив между «Сходить в „Драффенс“!» и «День рождения Джоан!» и незаметно прикарманив «Проверить рефераты и выставить оценки!».
Появление Марты было для меня ударом, так как я собиралась прогулять ее семинар по творческому мастерству, который начинался в два часа. Теперь, раз она меня увидела, придется идти. Я подняла взгляд и вздрогнула, увидев в дверях Ватсона Гранта.
— Боже, что с вами случилось? — воскликнула я.
Голова у него была перевязана, а глаз подбит. Из-за этого Грант казался мужественней, чем на самом деле.
— Меня ограбили, — уныло сказал он. — Сотрясение мозга. Повезло, что в живых остался.
Тут вернулся профессор Кузенс, неся чашку чаю производства Джоан.
— Боже милостивый, что с вами случилось? — вскричал он при виде Гранта.
Грант Ватсон объяснил.
— Негодяи подстерегли вас в темном переулке, а? — Профессор предложил Гранту Ватсону мятную конфетку, но тот отказался. Профессор задумчиво продолжал: — Сотрясение… У меня однажды тоже было сотрясение. Во время Великой войны… ну, какой-то войны, во всяком случае. Я пролежал без сознания почти час. А когда проснулся, ничего не помнил, даже не знал, кто я. Впрочем, теперь мне кажется, что это даже приятно. Tabula rasa, чистый лист. Начать жизнь заново.
Профессор с сожалением вздохнул.
— Но сейчас-то вы знаете, кто вы? — спросил Ватсон Грант — пожалуй, чуть резче обычного.
Профессор задумался:
— Ну, во всяком случае, я знаю, кем себя считаю.
Что до меня, я — Эвфимия Стюарт-Мюррей. Последняя в своем роду. Моя мать — не мать мне.
Как-то сурово получилось, что она сообщила мне об этом только сейчас, через двадцать один год. Хотя я всегда подозревала: что-то не так, какой-то скелет поджидает меня в шкафу и вот-вот вывалится. Но если Нора не моя мать, как я к ней попала?
— Ты меня украла? Или нашла?
— Не совсем так.
— А как? Как, господи боже мой?
Мать безотрывно глядит в пустой очаг. Не настоящая мать, конечно, — ведь та, надо полагать, умерла. Оказывается, я все это время ошибалась. Я не полусирота, я настоящая, полная сирота. Целиком и полностью. Ничья девочка.
Я сбежала под благовидным предлогом, пока Грант Ватсон не вспомнил, что я задолжала ему реферат. Когда я вошла в лифт, раздался вопль «Подожди меня!», и в кабину влетел запыхавшийся Боб.
— Тащи меня наверх, Скотти! — скомандовал он. — И быстро!
— Я еду вниз, а не наверх, и вообще, что ты тут делаешь?
— Я был на семинаре по философии, — ответил Боб.
Незнакомое слово тяжело ворочалось у него на языке. Боб понятия не имел, как так получилось, что пять из восьми обязательных рефератов, которые он должен был сдать, оказались по философии. Он полагал, что это кто-то в канцелярии ошибся. И конечно, девушки с философского отделения были самым неподходящим вариантом для Боба — серьезные интеллектуалки, любящие поговорить про Фуко, Адорно и других людей, о которых Боб изо всех сил старался ничего не знать. Будь у Боба возможность создать синтетическую девушку, он для начала лишил бы ее голосовых связок. В идеальном мире мечты Боба его девушкой была бы не я, а лейтенант Ухура или Ханибанч Комински. А еще лучше — Шуг.
Боб хмурился, глядя на ксерокопию, которую, видимо, получил на семинаре. Он принялся меня допрашивать:
— Ты когда-нибудь слыхала про правила вывода логики второго порядка?
— Нет.
— Закон исключенного третьего?
— Это звучит как название оперетты Гилберта и Салливана.
— Это значит «нет»?
— Да.
Он с сомнением посмотрел на меня:
— Одноместные предикаты?
— Нет.
— Гипотетические силлогизмы?
— Не то чтобы.
— Не то чтобы? — повторил Боб. — Что это должно означать?
— Ну хорошо, тогда нет.
— Закон идемпотентности?
— Ну…
— Да или нет?
— Нет, — раздраженно сказала я, — хватит уже, скучно.
— Не может быть. Сведение к абсурду?
— Каждый день!
Он помахал у меня перед лицом пачкой задач с прошлых экзаменов и сказал:
— Слушай, какая фигня, ты просто не поверишь.
Слово «фигня» у Боба служило универсальным обозначением чего угодно. Он принялся громовым голосом зачитывать мне экзаменационную задачу:
Запишите следующие предложения на языке логики предикатов.
А) Купар расположен севернее Эдинбурга.
Б) Данди расположен севернее Эдинбурга.
В) Купар не расположен севернее Данди.
Г) Купар находится между Эдинбургом и Данди.
Д) Меж Эдинбургом и Данди есть города.
Е) Если один город расположен южнее другого, второй расположен севернее первого.
Ж) Если один город находится между двумя другими и расположен севернее первого, то он расположен южнее второго.
С(х, у) — Х расположен севернее У; М (х, у, z) — Х расположен между У и Z; К — Купар, Э — Эдинбург, Д — Данди. Универсум рассуждения — города. Покажите с помощью формального вывода, что из А, Г, Е и Ж, вместе взятых, следует Б. Возможно, вам придется ввести дополнительный постулат, выражающий некоторое свойство использованного выше предиката «расположен севернее».
Боб мотал головой с таким же недоверием, какое охватило его, когда он узнал про рыбоводческие фермы.
— Ух ты, кто вообще всю эту фигню выдумывает? Что они курят?
Мы, конечно, уже вышли из лифта — чтобы проехать два этажа вниз, достаточно одного предложения. Потом нам понадобился довольно длинный параграф, чтобы добраться до помещения студсовета, где из музыкального автомата без устали гремела песня «Американский пирог». Я стала потчевать Боба пирогом (шотландским) и фасолью в томате, пытаясь подбодрить его. За соседним столом спала Терри. На ней был длинный плащ и черные сапожки на каблучке, с мерлушковыми отворотами, а в бесчувственной руке она сжимала побитый молью черный кружевной зонтик. Она выглядела как типичная жертва Джека-потрошителя. Я попросила Боба передать ей, что мы встречаемся в два часа в Башне, и он остался играть в настольный футбол, а я пошла на заседание группы по борьбе за раскрепощение женщин.
— Кто вас закрепостил, вот этого я не могу понять, — сказал Боб, закатив глаза.
— Прежде чем мы сможем разработать подробный план практических мер, мы должны усвоить идеологию, которая лежит в основе революционного сознания… — Шерон прервала монолог, чтобы сообщить мне, что я опоздала.
— Ну и?..
Шерон недавно объявила, что единственно возможный путь для женщин — сепаратизм, а из этого, по ее словам, логически вытекало, что мы все должны стать лесбиянками. Шерон, правда, не нашла желающих разделить с ней эту теорию, не говоря уже о практике, хотя Филиппа предложила свою кандидатуру («Ну что ж, я готова попробовать»), словно мы обсуждали новое правило игры в лакросс.
Шерон пронзила меня злобным взглядом и с жаром продолжила:
— Корень проблемы — в подчинении и угнетении женщин при капитализме. Мы все знаем, что мужская гегемония ведет к угнетению женщин и вытеснению их на вторые роли.
Кара горячо закивала, не поднимая глаз от вышивки гладью, над которой сейчас работала.
— Кто такая Кара? — спрашивает Нора.
— Ты ее проспала.
Протея извлекли из корзинки а-ля Моисей, и сейчас его качала на коленке Оливия. От него пахло кислым молоком, он пускал слюни, как собака, и уже обслюнявил ей все бархатное платье. Оливия безрассудно, цинично или рискованно — в этой ситуации подошло бы почти любое наречие — села рядом с Шейлой, женой-домохозяйкой Роджера Оззера. Шейла понятия не имела, что Роджер встречается с Оливией, — для всех остальных членов группы это добавляло собраниям некоторую пикантность. Шерон, прежде чем податься в лесбиянки-сепаратистки, тоже успела побывать в любовницах у Роджера — об этой связи Шейла знала, и это добавляло собраниям еще большую пикантность.
От Оливии пахло духами «Мисс Диор», а от Шейлы — ароматом «Младенец», состоящим из запахов дезинфекции, створоженного молока и рвоты. Новенький Оззер сейчас ждал в коридоре, в подержанной коляске «Серебряный крест», тяжелой и прочной, как танк.
— Энгельс говорит, что эмансипация женщин невозможна, пока они исключены из производительной работы общественного характера…
Я чувствовала себя как на семинаре у Арчи, с той лишь разницей, что Шерон можно было приказать заткнуться, когда она начинала чересчур надоедать.
— Значит, ты считаешь, что домохозяйки не участвуют в производительной работе общественного характера? — взвилась Шейла.
Протей повернул голову и удивленно посмотрел на нее.
— Понимаешь, Шейла, — осторожно начала Шерон, — в обществе, правила которого определяют белые западные мужчины, находящиеся у власти…
— Именно, — сказала Кара.
Тут в комнату ворвалась Филиппа, волоча гору студенческих работ и мешок опилок для хомяка и громко извиняясь за опоздание:
— Я учила декартов круг с первокурсниками.
Это прозвучало словно экзотический европейский народный танец или забытая пьеса Брехта.
— Мы говорили о том, что домашний труд — проявление гендерного империализма, — напомнила Шерон.
— Это ты об этом говорила, — резко сказала Шейла.
По-моему, наши собрания сильно выиграли бы от присутствия нескольких мужчин. При виде Филиппы я вспомнила о Фердинанде. Интересно, проснулся ли он? Может, у меня получится выкроить время зайти к Маккью и наткнуться на него как бы случайно.
От этих приятных мыслей меня отвлекло открытие: оказывается, соски́ Шерон, как глаза на иных портретах, обладали необъяснимым умением следовать за зрителем по комнате. Этот факт был из тех, которые, раз заметив, невозможно перестать замечать. К несчастью.
— Кто-то должен сидеть дома и воспитывать детей, — шипела Шейла, обращаясь к Шерон. — Если бы мы надеялись на таких, как ты, человечество давно вымерло бы.
— Скоро эволюция все равно оттеснит мужчин на задний план! От них останется только сноска в учебнике биологии! — небрежно заявила Филиппа и добавила без всякой связи: — У нас сегодня вечеринка! Приглашаются все!
По моему опыту вечеринка — верный путь к катастрофе, но все остальные собравшиеся радостно закивали и зашептались. Все, кроме Шейлы, которая взвилась перед Шерон, как кобра, делающая стойку на хвосте, и заявила:
— Ты думаешь, что трахаться с кем попало — это вопрос гендерного равенства.
— Знаешь, Шейла, — сварливо ответила Шерон, — если ты хочешь быть частной собственностью какого-нибудь мужика, это твое личное дело.
— Лучше быть частной собственностью, чем общественной шлюхой, — торжествующе прошипела Шейла.
Шерон вдруг схватила стул, ткнула им Шейлу, как укротитель — льва (так происходят несчастные случаи), и завизжала:
— Я, в отличие от некоторых, хотя бы предохраняться умею!
Я решила, что благоразумие — это уже почти храбрость, и заявила, что мне надо писать реферат. Оливия вышла вместе со мной, вернув Протея Каре, которая неопределенно махнула рукой на Моисееву корзинку, стоящую у ее ног. Оливия уложила младенца в корзинку и засунула под стул Кары, от греха подальше.
Последнее, что я услышала, закрывая дверь, был пронзительный тонкий визг, словно младенца ткнули булавкой.
— Не знаю, зачем люди приводят в этот мир детей, — сказала Оливия. — Они их явно не любят, а мир — совершенно ужасное место.
— Ты написала реферат по Джордж Элиот? — спросила я.
Задним числом я понимаю, что моя реплика была довольно черствой.
— Извини, я взяла другую тему. Я писала по Шарлотте Бронте. Могу дать, если хочешь.
Она собиралась сказать что-то еще, но тут ей явно стало не по себе и она убежала в сторону туалета со словами:
— Извини, меня сейчас стошнит.
Я пошла за ней и придержала ее красивые светлые волосы, чтобы рвота на них не попала.
— Спасибо, — вежливо сказала она.
— Ты предлагала попить кофе — хочешь, давай сейчас? — спросила я, но Оливия сказала, что пойдет домой.
Оливия жила в цивилизованной квартире на Перт-роуд вместе с тремя другими девушками. Все четверо умели готовить и шить на машинке. Они устраивали званые ужины, покупали крем-депилятор и чистящие средства на всех, делали друг другу прически и при необходимости подтирали друг за другом рвоту. У Оливии была уютная комната в темно-зеленых тонах, полная приятных вещей (ароматические лампы, процветающие растения в горшках и старинные льняные вышивки с рынка на Денс-роуд). Оливия сидела в своей уютной комнате, слушала Баха и Пахельбеля и усердно училась, ожидая, пока Роджер Оззер втиснет ее в свое забитое расписание.
На задворках Башни студент, который по субботам продавал газету «Социалистический рабочий», сунул мне в руку желтую листовку. Неуклюжие черные буквы гласили: «ПОКОНЧИТЬ С ФАШИЗМОМ НЕМЕДЛЕННО! Все неравнодушные встречаются в Новой столовой в 6 ч. веч.». Внезапный порыв ветра вырвал листовку у меня из рук.
В Башне нас ждала Терри. Она сидела на диванчике в вестибюле — теплом, обшитом деревянными панелями дивного золотисто-коричневого цвета, отполированными до лакового блеска.
— Я была в приюте для собак, — сказала она с видом еще более унылым, чем обычно.
— В приюте?
— Да, там, куда отвозят потерявшихся собак. Искала желтого пса. Но его там не было.
Может быть, Чик взял желтого пса к себе, решил оставить его насовсем, но мне в это как-то не верилось. Я даже не могла себе представить, что у Чика есть дом, а тем более — что он заведет там собаку.
Мы сидели в вестибюле и обсуждали, куда мог деться пес. Мы пересидели звонок на двухчасовое занятие и толпу людей, бегущих в аудитории. Только в десять минут третьего мы наконец заставили себя двинуться на Мартин семинар.
В коридоре кафедры английского языка мы наткнулись на доктора Херра, и он задержал нас еще сильнее. Он предъявил нам претензии за все несданные работы и непосещенные семинары сразу и прервался лишь для того, чтобы объявить о своей болезни. Вид у него и правда был нездоровый — кожа белая и восковая, словно калла, — но не больше обычного.
— У вас есть какие-нибудь симптомы? — начала допрашивать я. — Горло болит? Голова? Желёзки распухли?
— Голова болит, — сказал он с надеждой.
— Пульсирующая боль? За глазами? Или ноющая, в затылке?
Он не мог определиться:
— Скорее, как будто иглу в висок вгоняют.
— Значит, опухоль мозга, — сказала Терри.
— Пойдите прилягте, — предложила я, — и постарайтесь не думать о проверке работ.
К счастью, он последовал этому совету и ушел, сжимая голову руками и тихо стеная.
— А, вот и вы! — Профессор Кузенс выскочил из своего кабинета и сплясал передо мной небольшую джигу. — Я надеялся вас сегодня увидеть. Хотел спросить про нашего общего друга.
Не было смысла объяснять профессору, что мы виделись всего час назад. Ведь время, как все знают, субъективно.
— Нашего общего друга? — переспросила я.
— Вчерашнего пса. И Чика, конечно, — ласково сказал профессор. — Он за словом в карман не лезет, а?
— Нам надо к Марте на семинар по творческому мастерству. Мы уже опаздываем.
— Я пойду с вами, — сказал профессор. — Я всегда хотел узнать, что такое творческое мастерство. И есть ли у него антоним?
Он засмеялся, втиснулся между нами и взял обеих под руки, словно собираясь плясать некий затейливый рил.
— А, это вы, — сердито сказала Марта. — Вы пришли так поздно, что уже почти рано. Уже двадцать минут третьего. Это значит, что вы опоздали на двадцать минут… на случай, если вы сами не можете подсчитать. Вы опять решили посидеть?
Последние слова были обращены к профессору Кузенсу.
— Вы ведь не возражаете, правда? — сказал он. — Меня ужасно интересует то, что вы делаете.
Марта всегда вынуждала нас расставить смертельно неудобные стулья в кружок, будто мы на групповой психотерапии или собираемся играть в игру, предназначенную для того, чтобы всех перезнакомить: «Меня зовут Эффи, и будь я животным, я была бы…» А кем бы я была? Не кошечкой или собачкой, это точно — мало приятного вечно зависеть от прихотей человека, считающего, что он тобой владеет. И не домашним скотом, который ценят лишь за молоко, мясо и шкуру. Может, каким-нибудь робким созданием, таящимся в глубинах леса, куда не ступала нога человека?
Марта, как обычно, устроила перекличку — Андреа, Кевин, Робин, Кара, Дженис Рэнд, Давина. Давина была «зрелой студенткой» из Киркальди. Разведенка, одна из немногих взрослых студентов в университете, она училась с энтузиазмом. Шуг не записался на курс творческого мастерства — он заявил, что в списке покупок на неделю, который составляет его мать, больше творчества, чем во всех произведениях, когда-либо написанных в нашем университете. Боб же записался на курс творческого мастерства, только он об этом не знал. Уже много недель Марта в начале каждого занятия стояла у доски и взывала, хмурясь: «Роберт Шарп! Кто-нибудь знает, кто это такой — Роберт Шарп?» Я каждый раз молчала — мне не хотелось признаваться, что я знакома с Бобом.
Я сидела рядом с Терри — черной волчицей, рыскающей в ночи. Терри обещала Марте произвести на свет сборник стихов. Сборник назывался «Мое любимое самоубийство» — его содержание было нетрудно себе представить. Некоторые стихи, хотя и явно вторичные, тем не менее удивляли жизнерадостным взглядом на вещи:
я выпила молоко
что ты оставил
на тумбочке у кровати. оно
прокисло. спасибо
Марта куталась в длинный кашемировый плед, сотканный из тусклых цветов конца бесконечности. Она замоталась в него, как в тогу, закрепив неприятной брошью из когтя какой-то дикой птицы (может, куропатки?), вделанного в аметист.
Андреа картинно точила карандаши и раскладывала разные принадлежности на столе, а Кевин пялился на то место, где были бы ноги Оливии, если бы она пришла на семинар.
— Думаю, стоит начать с небольшого упражнения — размять писательские мускулы, — сказала Марта.
Она говорила очень медленно, будто наглоталась транквилизаторов, но, мне кажется, просто у нее была такая манера разговаривать с людьми, которых она считала глупее себя. Как скучно. Пожалуй, я не высижу тут целый час.
— Напишите мне абзац текста, — четко и медленно произносила Марта. — Вам дается десять минут. Употребите в нем следующие три слова: «филуменист», «надоумить» и «брактеат».
— Это четыре слова, — возразил Робин, который сидел рядом со мной в общем круге. На нем был кожаный тренчкот, явно когда-то принадлежавший солдату из дивизии ваффен-СС.
Марта подарила ему тщательно выверенный взгляд.
— Без «и», — сказала она.
— «Без „и“»! — хихикнул профессор Кузенс. — Вот ведь странное предложение. У него может быть смысл только в определенном контексте, верно?
Марта издала звук, означающий, что она умывает руки, и принялась рыться в портфеле.
Профессор сидел между Карой и Давиной. Давина писала исторический роман не то про мать Шекспира, не то про сестру Вордсворта, не то про нигде не упомянутую незаконную дочь Эмили Бронте — я никак не могла запомнить. Лично я считаю, что не годится выдумывать всякое про реальных людей — хотя, наверно, можно сказать, что, если человек умер, он сразу перестает быть реальным. Но тогда придется определить понятие «реальность», а в такие дебри никто не хочет углубляться, потому что мы все знаем, чем это кончается (безумием, дипломом первого класса с отличием или тем и другим сразу).
Марта снова повернулась к нам и строго сказала:
— Структурированный абзац, а не поток сознания! И никакого нонсенса.
Я записала слова «филуменист», «надоумил» и «брактеат» и уставилась на них. Это упражнение мы делали в каком-то из начальных классов в одной из многочисленных школ, где я успела поучиться. Только там слова были полезней (например, «песочек», «ведерко», «красное» или «каша», «миска», «горячая»). Я понятия не имела, что такое брактеат. Звучало это как название какой-то водоросли. Я беспомощно рисовала на листе каракули.
Профессор Кузенс тем временем усердно чертил диаграммы, которые словно взрывались, и соединял их части тонкими паучьими линиями. Он сидел слишком далеко, и я не могла у него списать: освещение в Мартиной аудитории было тусклым. Кара, сидевшая с другого бока профессора, незаметно вытянула шею — посмотреть, что он там пишет, но профессор прикрыл свои каракули ладошкой, как школьник. Моисееву корзинку с Протеем выпихнули почти точно на середину круга, словно он должен был стать главным атрибутом некоего ритуала вуду.
Кара писала новеллу в стиле Д. Г. Лоуренса про женщину, которая возвращается к земле, чтобы отыскать свои эмоциональные и сексуальные корни. Насколько я могла судить, в ее путешествии фигурировали чрезмерные объемы навоза, грязи и разнообразных семян (чаще — семени). Как ни странно, рафинированной Марте эта тема оказалась близка. Как-то, разоткровенничавшись, Марта поведала нам о той поре, когда она держала ферму в глубинке штата Нью-Йорк со своим первым мужем, знаменитым драматургом (она не могла поверить, что никто из нас о нем не слышал). По словам Марты, она и этот первый муж «находили весьма стимулирующим постоянное противопоставление церебрального и бестиального в деревенской жизни». Делясь с нами этим сокровенным воспоминанием, Марта с отсутствующим видом теребила брошь-коготь.
В конце концов (заключила она со вздохом, отчасти горестным) результатом этой сельской эскапады стало возвращение в город и (к сожалению) развод из-за склонности драматурга к разнузданному прелюбодеянию, но также (к счастью) и первый поэтический сборник Марты, «Куриный дух».
— Критики приняли его хорошо, но бестселлером он не стал. Впрочем, что из этих двух вариантов выбрал бы любой человек?
— Бестселлер? — предположила Андреа.
Марта собиралась вырваться из тесных рамок поэзии. Она утверждала, что у нее есть ненаписанный роман (мне казалось, что эти слова содержат в себе противоречие: все равно что «несказанное слово»). Роман Марты был про писательницу, которая преодолевает творческий кризис, обнаружив, что в прошлой жизни она была Плинием Старшим. Так что, видимо, не бестселлер.
— Говорят, что у каждого человека внутри сидит роман, правда ведь? — встряла вдруг Дженис Рэнд.
— Да, Дженис, но не каждый способен его написать, — сурово осадила ее Марта.
С улицы доносился какой-то шум, и время от времени до нас долетали вопли: «Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Я задумалась о том, знают ли протестующие, что Хо Ши Мин умер, и не все ли им равно. Марта выглянула в окно и нахмурилась.
Я переписала слова в другом порядке: «брактеат», «надоумил», «филуменист», но и это меня не вдохновило. Марта все время настаивала, чтобы мы писали только о том, что знаем (как скучны были бы книги, если бы все писатели следовали этим правилам!). Слово «надоумил» было мне знакомо, а вот о филуменистах и брактеатах я знала очень мало. О, почему я не ношу с собой этимологический словарь?
У Норы нет словаря. На острове вообще нет книг, за исключением Библии, что лежит у моей кровати. Нора, по-видимому, изгнала все книги, кроме той, что ведет сама. Она пишет в ней каждый день — это ее «дневник». Но как можно вести дневник, если на острове никогда ничего не происходит, кроме погоды?
— Да, зато ее тут очень много, — говорит Нора.
Сами слова мне отнюдь не помогали — они отлепились от страницы и повисли в воздухе, как скучающие мухи, добавляя шаткости миру, познаваемому в ощущениях. Терри в своем сумеречном мире зомби исписывала лист этими тремя словами, повторяя их снова и снова. Вид у нее был вполне довольный.
Марта подошла к окну и уперлась лбом в стекло, словно пытаясь вобрать в себя дневной свет. (Мне удивительно, что мы все до сих пор не заболели рахитом.) Андреа воспользовалась случаем, наклонилась ко мне и шепнула, что, по ее мнению, брактеат — это какое-то животное. Возможно, вроде лягушки. По-моему, она выдавала желаемое за действительное. Нора, конечно, верит, что у каждого человека есть свое животное-тотем, покровитель, проявление нашей духовной природы в животном мире. («Твоя мать, похоже, сечет фишку», — прокомментировала Андреа. О, как она ошибалась.)
Андреа шепнула мне на ухо, что ее тотем — кошка. Как предсказуемо. Отчего это все девушки вечно видят себя кошками? Не думаю, что Андреа понравилось бы выдирать когтями потроха мелким беззащитным млекопитающим, вылизывать свои гениталии, убегать от бешеных собак или питаться консервами без помощи вилки и ложки.
Кевин созерцал слова «филуменист», «надоумил» и «брактеат». Очки у него сползли на кончик носа. Будь мы животными (да, я знаю, люди и так животные), Кевин был бы губкой — или, может, трепангом, чем-нибудь таким, округлым и упругим. Но кем была бы я, не знаю. (Я предпочитаю короткие слова — они лучше прилипают к бумаге.)
— Но ведь губки же не животные? — удивилась Андреа.
— А кто же они, по-твоему?
— Растения? — попробовала угадать она.
Это немножко напоминало мне игру с Бобом в «животное — растение — минерал» или еще того хуже — в викторину с вопросами из области общих знаний. (Вопрос: «Как теперь называется Формоза?» Ответ Боба: «Сыр?»)
Андреа бросила безнадежные попытки и принялась раскрашивать записанные слова.
— Так, — вдруг сказала Марта, — время истекло.
Неужели прошло только десять минут? Какой кошмар. Сколько же еще будет тянуться этот час? Я уныло подсчитала: с такой скоростью это будет почти три тысячи слов, больше десяти страниц. Пора кое-что пропустить и повычеркивать. Конечно, никто не хватится, например, девяти предложений, представляющих собой вариации на тему «Филуменист надоумил брактеат». И тому подобного.
— Я не сказала «предложение»! — выговаривала нам Марта. — Я просила абзац. Я просила текст. Вы понимаете, что такое текст?
Было заметно, что ей очень хочется употребить в последнем предложении слово «дебилы».
— Ну, если верить Прусту, текст — это ткань, — услужливо подсказал профессор Кузенс.
Ему, несмотря на все диаграммы, даже предложение составить не удалось.
— Значит ли это, — жалобно спросил он Марту, — что у меня нет никакой надежды стать писателем?
— Именно, — сказала Марта.
— Хвала небесам, — отозвался профессор.
— Займемся вашими заданиями, — раздраженно произнесла Марта.
Лишь когда без пяти двенадцать прозвонил звонок и никто не тронулся с места, до меня дошла ужасная истина — это был двухчасовой семинар. Я подумала, не упасть ли в обморок, но этот выход из неловких ситуаций обычно использовала Андреа.
Марте приглянулся один фрагмент из новеллы Кары — она сказала, что находит его особенно глубоким. В нем подробнейшим образом описывалось убийство курицы. Бедную птицу загнали в угол, свернули ей шею и ощипали, а сейчас литературный двойник Кары совал руку в яйцеклад (или как там называется эта анатомическая деталь), чтобы вытащить неснесенные яйца.
— О, эти последние желтки, — Марта понимающе кивала, — они так хороши для яичного крема!
Мяуканье, издаваемое Протеем во все время этого критического разбора, внезапно перешло в громкий рев, и Кара вытащила его из корзинки и не глядя прицепила к одной из грудей. Мы сразу перешли к Давине, и все приготовились погрузиться в царство скуки. Беда была не в том, что Давина не умела писать, а в том, что сказать ей было нечего. С Андреа дело обстояло не лучше. «Антея в последнее время ничем интересным не занималась», — сказала Андреа, имея бледный вид.
— А что, с ней бывает по-другому? — спросил Робин.
— Ну хорошо, хорошо, — уступила Андреа и начала неохотно читать.
«Пчел сначала было слышно и только потом стало видно».
— Ты уже начала? — спросила Кара.
— Разумеется, начала, — обиженно сказала Андреа. — Мне начать снова?
Последние слова были обращены к Марте.
— Ну, если нужно…
«Пчел сначала было слышно и только потом стало видно. Девушка, облокотясь на подоконник и думая о словах отца за завтраком, боялась, хотя и сознавала всю беспочвенность своих страхов, что пчелы могут запутаться у нее в волосах…»
— Пчелы? Какие пчелы? — строго спросила Марта.
Может быть, она боялась, что это окажутся какие-нибудь неправильные пчелы.
«Она предпочитала не думать о том, откуда взялись эти страхи. Она, сама того не зная, стояла на пороге неприятного открытия. Неизвестно, сильно ли оно ее расстроит. И все же в каком-то смысле она уже знала».
Марта подавила зевок.
— Значит, она всеведуща? — спросила Давина. — Но ведь всеведущими бывают только рассказчики. А она не рассказчик. Наоборот.
Что может быть противоположно рассказчику? Рассказываемое. Рассказуемое. Рассказуй? Рассказуи и рассказуйки. Похоже на название птиц. «Рассказуйки бегали у кромки воды».
— Эффи! — сказала Марта. — Вы хотите с нами чем-нибудь поделиться?
— Н-нет.
— А как поживает ваша работа?
— Она сейчас в несколько проблемной стадии… Мне нужно еще поработать над метаструктурой…
Марта подняла бровь, превратив ее в идеальную дугу, и подарила мне взгляд, полный жалости:
— И все же попробуйте.
Я вздохнула и принялась читать.
— О чем задумались, мадам Астарти? — произнес у нее за спиной низкий голос.
— Ах, Джек, если бы мне давали по пенни за каждую мысль, я сегодня разбогатела бы!
— Пройдемся по набережной? — Джек предложил ей руку.
— О Джек, вы такой джентльмен, — оценила мадам Астарти его галантность.
И впрямь, Джентльмен Джек было прозвище, которое носил Джек Баклан в бытность свою сотрудником лондонской полиции. Получил он это прозвище за хорошие манеры, но не любил, когда его так называли — очень уж похоже было на кличку какого-нибудь короля преступного мира. А Джек Баклан был одним из честнейших и неподкупнейших сотрудников полиции. Джек и мадам Астарти были знакомы уже очень давно, еще с Шеффилда. На пути к званию главного инспектора Джек несколько раз удачно воспользовался помощью мадам Астарти, хотя и не любил в этом признаваться.
— Погода неподходящая для убийства, — вздохнул Джек Баклан, вытирая лоб.
— Убийства? — резко переспросила мадам Астарти.
— Женщина, которую нашли в море. Я только что получил заключение патологоанатома. Тело, конечно, уже начало разлагаться — тела в море долго не держатся, особенно в такую погоду. Мороженое?
Мадам Астарти растерялась. Женщину убили мороженым?
Джек Баклан остановился так внезапно, что мадам Астарти, у которой тормозной путь был довольно длинный, врезалась в него.
— «Макарони»! — воскликнул Джек. — Лучшие шарики на всем севере!
Они стояли на набережной у входа в большое кафе-мороженое «Макарони» — головное заведение сети. Джек распахнул дверь и жестом пригласил мадам Астарти за столик у окна. Появилась пышнотелая официантка и тепло улыбнулась Джеку.
— Здравствуй, Дейрдре, — сказал он. — Мы, пожалуй, возьмем две порции на пять шариков каждая, чтобы у нас шарики не зашли за ролики.
Дейрдре засмеялась (мадам Астарти подумала, что очень уж она долго смеется над такой слабенькой шуткой).
— Как ее убили? — жадно спросила мадам Астарти, вонзая вафлю в форме веера прямо в сердце своего десерта.
— Трудно сказать наверняка, — Джек Баклан нахмурился, — но похоже, что задушили.
— Может быть, это преступление страсти, — задумчиво сказала мадам Астарти.
— Ну, — сказал Джек, — вы же знаете, что лягушка…
…Лягушка большая, зеленая и прохладная на ощупь.
— Это не лягушка, — говорит Нора, — это жаба.
Она гладит ее, словно торговка жабами, и осторожно целует в макушку — жаба переносит это оскорбление молча. Нора кладет жабу на пол, и та несколько секунд созерцает ее снизу вверх, словно поклоняясь ей, а потом неторопливо упрыгивает через дверь на улицу.
— Мне надо собрать крапивы на суп, — говорит Нора.
— Сейчас зима, крапива не растет.
— Ну хорошо, значит, что-нибудь другое собрать, — туманно говорит она. Она не хочет рассказывать мне свою историю. Я знаю почему. Ее история весьма неблаговидна.
— Я бы на вашем месте серьезно задумалась, не пойти ли на секретарские курсы, — сказала мне Марта. — Так вы хотя бы работу сможете найти, когда останетесь без диплома.
Если бы она была не она, а я, она не говорила бы таких неприятных вещей.
Дженис Рэнд продекламировала стихотворение — что-то про неба высоту и такую красоту, и никто из нас не смог придумать, что сказать по этому поводу.
— Робин? — вздохнула Марта.
— Ну хорошо, — сказал Робин. — Я переработал одну сцену из «Пожизненного срока». Мне в ней кое-что не нравилось. Я буду читать за всех персонажей подряд, годится? Или кто-нибудь хочет читать со мной по ролям? Нет? Ну ладно. Это сцена, где Дод, Джед и Кенни обсуждают, прав ли был Рик, когда так поступил.
Робин набрал воздуха в грудь и закрыл глаза. Воцарилась долгая пауза, а потом он внезапно начал читать:
ДОД. Да, но я хочу сказать…
ДЖЕД. Слушай, нет смысла.
ДОД. Я хочу сказать…
ДЖЕД. Все равно уже все. Все кончено, просто мы об этом еще не знаем.
ДОД. Если бы я хоть на минуту поверил, что ты…
ДЖЕД. Да.
ДОД. Я хочу сказать, что…
КЕННИ. Это все бессмысленно. Без смысла. Бес смысла. Что толку.
ДОД. Но вы понимаете, о чем я говорю? (Переходит на крик.) Вы понимаете, что я хочу сказать?
И так далее (ad infinitum, ad nauseam), пока слушатели не скончаются один за другим, замученные тысячью мелких слов.
— А что сделал Рик? — не поняла Андреа, но ответ Робина утонул в коллективном стоне тех, кто не хотел, чтобы им об этом напоминали.
Кара энергично похлопала Протея по спине, и он с готовностью рыгнул. Она развернула его и приложила ко второй груди. На улице кто-то пел «Ты скажи мне, где цветы?», фальшивя и аккомпанируя себе двумя аккордами на акустической гитаре.
Я стала искать в карманах носовой платок — у меня чуть кружилась голова, и я решила, что собираюсь слечь с простудой, — но пальцы наткнулись на скомканную бумажку. Я расправила ее на столике-полочке, и оказалось, что это страница из «Расширения призмы Дж.», на которой Дж. падает с лестницы. Жаль, что я не нашла ее раньше, — можно было бы показать Марте и притвориться, что это я написала. Думаю, Марте нравится именно такая проза.
— Вы не могли бы уделять чуть больше внимания тому, что происходит на занятии? — сказала Марта, и я скомкала страницу и снова сунула ее в карман.
— И наконец, Кевин! — Она неохотно обратила взор на нашего фантаста. — Какие новости из Эдраконии?
Поначалу Марта пыталась убедить Кевина, что его magnum opus не подходит в качестве «творческого диплома», и даже однажды пригрозила не засчитать ему работу, если он не перестанет писать «этот мусор». Но в конце концов она смирилась с существованием Эдраконии. На Кевина хотя бы можно было положиться — он действительно что-то писал каждую неделю (в отличие от многих из нас). Кроме того, при виде его заискивающего лица, в котором было что-то бычье, его почему-то становилось ужасно жалко, и у Марты, видимо, не поднялась рука лишить Кевина единственной радости в жизни.
Кевин читал с акцентом, напоминающим Бенни Хилла:
— Герцог Тар-Винт и его верный оруженосец Ларт, сам благородной крови, ибо его мать, Мартинелла, была дочерью Си-Джагдара…
— Мартинелла — это женский род от Мартина, что ли? — спросил Робин.
— Нет, — ответил Кевин.
— Потому что если да, то это говенное имя, — не отставал Робин.
— Заткнись.
— Герцог Тар-Винт и его оруженосец Ларт…
— Верный оруженосец, — напомнила Кара.
— Спасибо, — саркастически сказал Кевин, — …верный оруженосец Ларт должны были проделать долгий путь, ибо они направлялись в долину Тайра-Шакир на великое празднество Джоппы…
— Это же в Эдинбурге, — перебила его Андреа. — Они что, собираются в это эпически долгое путешествие на этих дурацких косматых пони, чтобы добраться до Эдинбурга?
Кевин ее игнорировал.
— Воистину им предстоял долгий и трудный путь, но знаменательный день следовало отметить надлежащим образом… — Кевин прервал чтение и начал объяснять: — Конечно, празднества относятся к эпохе до Сумрака. Сумрак — это что-то вроде кромвелевского протектората: запрещены песни, пляски, вот это все.
Профессор Кузенс явно ничего не понимал:
— Так что, драконы, значит, роялисты?
— Нет, нет, — скривился Кевин. — Они вне политики. — На лице у него появилось мечтательное выражение. — До прихода Сумрака праздники, что устраивал герцог Тар-Винт, славились по всей стране — угощение, разумеется, было изысканным…
— Разумеется, — сказала Марта.
— Зрелища — поразительными: знаменитые акробаты из Харта-Мельхиора, жонглеры из Вей-Вана, состязания по выездке коней с равнин…
— Кевин, — страдальчески прервала Марта, — пожалуйста, продолжай читать.
— Все вышло из-за того, что герцог Тар-Винт украл сокровища Альсинельга, — заявила Кара. — Иначе он не влип бы так…
— Да, но тогда и книги не было бы, — строго сказал Кевин.
— Кевин! — предостерегающе сказала Марта.
— Герцог Тар-Винт вглядывался в бескрайний горизонт — нет ли где признаков опасности. Ибо он знал, что путешествие воистину может стать роковым, — это будет величайшее испытание его мужества и находчивости. Уже настала весна, но нигде не видно было ни клочка зелени. Когда Сумрак еще не пал на землю, степи Чаргапа в это время года пылали разноцветьем: их украшали крохотные голубые звездочки вердуна, а также райкиль, который мудрые женщины степей собирали для изготовления целебных снадобий.
Демаал, верный боевой конь герцога Тар-Винта, втянул ноздрями воздух…
— Когда ты наконец его остановишь? — спрашивает Нора с заметным раздражением. — Ты понапрасну тратишь слова.
— Можно подумать, они вдруг кончатся.
— А откуда ты знаешь, что нет? Вдруг они и вправду возьмут и кончатся, и ты даже не успеешь…
