Большая площадь Флоринбурга была забита до отказа – всем хотелось посмотреть на Лютика, принцессу Хаммерсмитскую и суженую Хампердинка. Толпа начала стекаться часов за сорок до церемонии, но еще сутки назад не набралось бы и тысячи человек. Затем с приближением назначенного часа отовсюду повалили люди. Ни один в глаза не видел принцессу, но земля полнилась несусветными слухами о ее красоте.

В полдень принц Хампердинк вышел на балкон отцовского замка и воздел руки. Толпа – теперь уже угрожающих размеров – понемногу затихла. Поговаривали, что король умирает, умер, умер давным-давно, здоров как бык.

– Возлюбленный мой народ, неизменная наша опора, сегодня славный день. Вы, должно быть, слыхали, что здоровье досточтимого моего отца уже не то. Ему, правда, девяносто семь лет, так что грех жаловаться. Как вы знаете, Флорину необходим наследник.

Толпа закопошилась – сейчас покажут эту даму, про которую столько разговоров.

– Через три месяца наша страна отметит свое пятисотлетие. Дабы отпраздновать это празднество, я в тот же день на закате возьму в жены Лютика, принцессу Хаммерсмитскую. Вы ее пока не знаете. Но сейчас увидите.

Тут он взмахнул рукой, балконные двери распахнулись, и вышла Лютик.

Толпа ахнула. Буквально.

В двадцать один год принцесса оставила восемнадцатилетнюю плакальщицу далеко позади. Недостатки фигуры как рукой сняло, слишком костлявый локоть смягчился, недостаточно костлявое запястье превратилось в образец худобы. Волосы ее, что были как осенние листья, остались как осенние листья, только раньше она причесывалась сама, а теперь у нее завелись пять парикмахеров на полной ставке. (Парикмахеры появились давным-давно; говоря по правде, они появились вместе с женщинами, и первым был Адам, но переводчики Библии постарались замолчать этот факт.) Кожа ее осталась как белоснежные сливки, но теперь к каждой руке и ноге приставили по две служанки, а на прочее выделили еще четырех; при некоем освещении кожа у Лютика сияла, и принцесса плыла в блистающем облаке.

Принц Хампердинк высоко задрал руку своей нареченной, и толпа восторженно взревела.

– Вот и хватит, не будем их баловать, – сказал принц и шагнул к дверям.

– Они ведь ждали, и очень долго, – ответила Лютик. – Я хочу спуститься к ним.

– Без крайней необходимости мы простолюдинов не навещаем, – сказал принц.

– Я в свое время знавала немало простолюдинов, – заметила Лютик. – Вряд ли они меня обидят.

С этими словами она ушла с балкона, вновь появилась на широкой лестнице и, раскинув руки, в полном одиночестве зашагала вниз к толпе.

Толпа пред нею раздавалась. Лютик бродила по Большой площади, и люди расступались, давая ей пройти. Принцесса шла неторопливо, с улыбкой, одиноко, точно мессия местного значения.

Большинство очевидцев до смертного часа не забыли тот день. Ни один, конечно, прежде не видал совершенства вблизи, и почти все тотчас полюбили Лютика без памяти. Были, конечно, и такие, кто признавал за ней смазливость, но высказываться насчет королевских талантов пока остерегался. Само собой, кое-кто откровенно ей завидовал. Возненавидели ее очень немногие.

И лишь трое замышляли ее убить.

Лютик, разумеется, ни о чем таком не подозревала. Она улыбалась, а если людям охота коснуться ее платья – что ж, пусть им, а если им охота погладить ее кожу – ну, тоже пусть. Она прилежно училась на королеву, очень хотела добиться успеха и потому держала спину прямо, любезно улыбалась, а скажи ей кто-нибудь, как близка ее смерть, рассмеялась бы ему в лицо.

Но…

…в самом дальнем углу Большой площади…

…в самых высоких хоромах страны…

…во мраке темнейшей тени…

…затаился человек в черном.

Кожаные сапоги его были черны. Брюки его были черны, и рубаха тоже. Черна была его маска – чернее ворона. Но чернее всего сверкали его глаза.

Они сверкали беспощадно и смертоносно…

Триумф немало утомил Лютика. Прикосновения толпы вымотали ее, и она чуточку передохнула, а потом, уже далеко за полдень, переоделась и пошла к Коню. Только это за все годы не изменилось. Лютик по-прежнему любила ездить верхом и каждый день в любую погоду по нескольку часов скакала одна в глухомани за стенами замка.

Там ей лучше всего думалось.

Не то чтобы лучшие ее раздумья сильно расширяли горизонты человеческого познания. Но все же, считала Лютик, она вовсе не тупица, да и что плохого? Она ведь держит мысли при себе.

Она мчалась по лесам и пустошам, перемахивала через ручьи, и мысли в голове у нее вихрились. Выход к толпе тронул ее, и престранным манером. Три года она только и делала, что училась на принцессу и королеву, но лишь сегодня поняла, что все это вскоре будет взаправду.

А Хампердинк мне совсем не нравится, думала она. Не то что я его ненавижу. Просто я его и не вижу даже; вечно он где-то пропадает – или тешится в Гибельном Зверинце.

Тут всего два вопроса, решила Лютик: (1) неправильно ли выходить замуж за того, кто не нравится, и (2) если так, поздно ли уже передумать?

Скача по лесам и пустошам, Лютик решила, что: (1) нет и (2) да.

Нельзя сказать, будто неправильно выходить за того, кто не нравится, но и правильного тут ничего нет. Поступай так весь мир, плохи были бы дела – годы идут, а все целыми днями только друг на друга и ворчат. Но весь мир поступает иначе, так что нечего. А вопрос (2) еще проще: Лютик пообещала, что выйдет замуж, и дело с концом. Ну да, если б она сказала «нет», пришлось бы от нее избавиться, чтоб она не осрамила корону, принц честно ее предупредил, но она могла сказать «нет», если б захотела.

С того дня, как она стала учиться на принцессу, все твердили ей, что она, пожалуй, первая красавица на земле. А теперь она станет первой богачкой и могущественнейшей властительницей.

Не жди от жизни многого, сказала себе Лютик, скача дальше. Довольствуйся тем, что есть.

Близились сумерки; Лютик очутилась на холме. Полчаса до замка – ежедневная прогулка на три четверти завершена. Лютик резко натянула поводья – в полумраке перед нею возникла диковиннейшая троица.

Впереди стоял смуглый человек, может сицилиец, с нежнейшим, почти ангельским личиком. Одна нога у него была короче другой, а на спине намечался горб, но приблизился этот горбун с редким проворством и живостью. Двое других не шевельнулись. Второй тоже был смуглый, вероятно испанец, прямой и изящный, как шпага у него на бедре. Усатый третий, наверное турок, был крупнее всех, кого Лютик встречала в жизни.

– Позвольте обратиться? – сказал сицилиец, с улыбкой воздев руки. Ну чистый ангел.

Лютик придержала Коня:

– Говори.

– Мы бедные циркачи, – объяснил сицилиец. – Ночь близка, а мы заблудились. Нам сказали, в окрестностях есть деревня, где наши таланты придутся ко двору.

– Вас обманули, – сказала Лютик. – Здесь на много миль вокруг ни души.

– Значит, никто не услышит ваших криков, – ответил он и с пугающей прытью бросился на нее.

Больше Лютик ничего не запомнила. Если и закричала, то от ужаса, потому что боли не было. Сицилиец грамотно ткнул пальцами ей в шею, и Лютик лишилась чувств.

Очнулась она от плеска воды.

Ее завернули в одеяло, и турецкий великан укладывал ее на дно лодки. Лютик открыла было рот, но, когда заговорили они, решила, что благоразумнее будет послушать. Немножко послушала, но с каждым мигом слушать было труднее. Потому что ужасно колотилось сердце.

– Я думаю, лучше убить ее сразу, – сказал турок.

– Чем меньше ты думаешь, тем я счастливее, – ответил сицилиец.

Затрещало, будто рвали ткань.

– А это что? – спросил испанец.

– Я к ее седлу тоже прицепил, – сказал сицилиец. – Лоскут от мундира гульденского офицера.

– Я все равно думаю… – начал турок.

– Ее труп должны найти на границе с Гульденом, иначе не видать нам остатка гонорара. Что непонятно?

– Я люблю, когда ясно, что творится, – пробубнил турок. – Все думают, я дубина, потому что я большой, сильный и иногда пускаю слюни, если волнуюсь.

– Все думают, что ты дубина, – сказал сицилиец, – потому что ты дубина. И хоть залейся слюнями.

Захлопал парус.

– Головы берегите, – предупредил испанец, и лодка тронулась. – Небось флоринцы не обрадуются, что она погибла. Ее все полюбили.

– Будет война, – согласился сицилиец. – Нам платят за то, чтоб мы ее развязали. Отличная у нас профессия. Если все пройдет гладко, от клиентов отбою не будет.

– Мне такая работенка не по вкусу, – сказал испанец. – Если честно, лучше бы ты отказался.

– Слишком много посулили.

– Не годится это – девиц убивать, – сказал испанец.

– Бог убивает их то и дело. Его не смущает – и ты не переживай.

За весь этот разговор Лютик не шевельнулась.

– Давайте скажем ей, что похитили ради выкупа, – предложил испанец.

Турок согласился:

– Такая красавица – с ума сойдет, если правду узнает.

– Она уже знает, – сказал сицилиец. – Она не спит и все слышала.

Лютик лежала под одеялом не шевелясь. «Как он догадался?» – удивилась она.

– С чего ты взял? – спросил испанец.

– Сицилийцы всё чувствуют, – ответил сицилиец.

«Самоуверенный какой», – подумала Лютик.

– Да, самоуверенный, – сказал сицилиец.

«Мысли, наверное, читает», – решила Лютик.

– На всех парусах идем? – спросил сицилиец.

– По возможности, – отвечал испанец, возясь с румпелем.

– У нас час форы – страху нет. Ее конь вернется в замок минут за двадцать семь, плюс еще несколько минут они будут разбираться, что случилось, а поскольку мы оставили явный след, через час они пустятся в погоню. Еще через пятнадцать минут мы доберемся до Утесов, к рассвету, если повезет, – до границы с Гульденом, и там она умрет. Когда ее найдет принц, изувеченное тело еще не успеет остыть. Жаль, что нельзя остаться и посмотреть, как он горюет, – гомерическое должно быть зрелище.

«А мне-то он зачем все это рассказывает?» – удивилась Лютик.

– А теперь вы еще поспите, миледи, – сказал испанец.

Пальцы его вдруг коснулись ее виска, плеча, шеи, и Лютик снова лишилась чувств…

Она не знала, сколько пролежала без сознания, но когда заморгала под одеялом, они еще плыли. На сей раз, не смея даже задуматься – а то сицилиец услышит, – Лютик сбросила одеяло и нырнула во Флоринский пролив.

Она до последнего держалась под водой, затем вынырнула и поплыла безлунной гладью изо всех оставшихся сил. Позади в темноте закричали.

– Ныряй, ныряй! – Это сицилиец.

– Я только по-собачьи умею, – турок.

– Ты лучше меня плаваешь, – испанец.

Лютик от них удалялась. Руки ныли от напряжения, но она не обращала внимания. Ноги брыкались, сердце колотилось.

– Я слышу, как она бултыхается, – сказал сицилиец. – Лево руля.

Лютик перешла на брасс и поплыла беззвучно.

– Где она? – завопил сицилиец.

– Не переживай, акулы до нее доберутся, – утешил испанец.

«Ох, батюшки, лучше б ты этого не говорил», – подумала Лютик.

– Принцесса! – окликнул сицилиец. – Вы знаете, что бывает с акулами, когда они чуют кровь в воде? Они совсем с ума сходят. И нет им никакого удержу. Они рвут, и дерут, и кусают, и пожирают, и я в лодке, принцесса, а в воде крови нет, нам обоим ничего не грозит, но у меня в руке нож, миледи, и, если вы не вернетесь, я полосну себе по рукам и ногам, соберу кровь в чашку и закину ее подальше, а акулы чуют кровь за много миль, и можете вскорости попрощаться со своей красотой.

Лютик беззвучно плыла, и ее грызли сомнения. Наверняка ей просто мерещилось, что вокруг плещутся чьи-то гигантские хвосты.

– Вернитесь сейчас же. Последний раз предупреждаю.

«Если вернусь, – подумала Лютик, – они меня все равно убьют, какая разница?»

– Разница в том…

Опять он за свое. И впрямь мысли читает.

– …если вернетесь сейчас, – продолжал сицилиец, – даю вам слово джентльмена и ассасина, что вы умрете без малейшей боли. Уверяю вас, акулы таких гарантий не предоставляют.

Рыбий плеск в темноте приближался.

Лютик задрожала от страха. Стыд и срам, но себя не обманешь. Хорошо бы на секундочку глянуть, правда ли в воде акулы, правда ли сицилиец режет руку.

Тот громко ахнул.

– Он себе руку порезал, леди! – крикнул турок. – Кровь в чашку капает. С полдюйма уже набралось.

Сицилиец снова ахнул.

– И ногу, – продолжал турок. – Чашка уже почти полная.

«Я им не верю, – подумала Лютик. – Нет никаких акул в воде, и нет никакой крови в чашке».

– Я уже замахиваюсь, – сообщил сицилиец. – Крикните нам. Или не кричите. Выбирайте сами.

«Ни звука не пророню», – решила Лютик.

– Прощайте, – сказал сицилиец.

Жидкость выплеснулась в жидкость.

Затем повисла пауза.

А затем акулы сошли с ума…