Глава 4

Зейнал ага был простым крестьянином из пригорода Баку — Бинагады. Он владел там пыльным, просоленным клочком земли и жил тем, что давал его участок. Во время землетрясения на его участке образовалась трещина, из которой ударил нефтяной фонтан. С того дня Зейнал аге уже не было нужды день и ночь трудиться в поте лица. Деньги сами рекой текли в его карманы, тратил он их щедро и безоглядно, но, несмотря на это, богатство его день ото дня все росло и становилось для него в тягость, начинало мучить и угнетать. Он знал, что рано или поздно наступит время, когда придется расплачиваться за это счастье. С обреченностью приговоренного к смерти ждал Зейнал ага этого наказания. Он стал заниматься благотворительностью, строил мечети, больницы, тюрьмы. Потом совершил паломничество в Мекку, после чего построил еще один приют для сирот.

Но судьбу не обмануть, и если суждено быть несчастью, то никакими благодеяниями его не отвести.

В один прекрасный день, когда Зейнал аге было уже семьдесят лет, а его жене — восемнадцать, случилось так, что она запятнала его честь. Как полагается в таких случаях, Зейнал ага жестоко и беспощадно отомстил за свою поруганную честь, но после этого сильно сдал и превратился в обыкновенного усталого старика. Семья его развалилась: один сын ушел от него, другой — навсегда опозорив отца, покончил с собой.

И теперь седой и сгорбленный, несчастный старик жил в своем огромном бакинском особняке из сорока комнат.

Единственный оставшийся с ним сын Ильяс бек был нашим одноклассником, поэтому для нашего выпускного вечера Зейнал ага предоставил большой зал в своем особняке, потолок которого был целиком был выложен матовым горным хрусталем.

Ровно в восемь вечера я поднимался по широким мраморным ступеням особняка. Ильяс бек стоял у лестницы и принимал гостей. Он, как и я, был в нарядной черкеске, с узким кинжалом на поясе. Он, как и я, не снял свою овечью папаху, так как это была привилегия, доставшаяся нам с древних времен.

Я поднес правую руку к папахе.

— Здравствуй, Ильяс бек!

По старинному обычаю мы протянули друг другу обе руки, и его правая рука пожала мою правую руку, а левая — левую.

— Сегодня лепрозорий закроется, — шепнул он.

Я в знак согласия кивнул головой.

Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские учителя, даже многие годы жившие в нашем городе, ничего о Баку не знали. Поэтому мы обманули их, рассказав, что на окраине Баку есть дом для больных проказой. Если кто-то из нас хотел сбежать с уроков, он предупреждал дежурного в классе. Тот шел к нашему классному наставнику и, стуча зубами от страха, сообщал, что из лепрозория сбежал больной. Полиция разыскивает его. Есть подозрения, что сбежавший прячется в том самом квартале, где живет этот ученик. Классный наставник бледнел и разрешал ученику не являться на занятия, пока не будет пойман прокаженный. Подобные каникулы могли продолжаться неделю, а иногда и больше. Все зависело от обстоятельств. Никому из преподавателей не приходило в голову сходить в санитарное управление и поинтересоваться, действительно ли есть такой лепрозорий. Итак, сегодня должно было состояться его торжественное закрытие.

Я вошел в переполненный зал. На почетном месте с выражением особой торжественности и праздничности на лице сидел директор гимназии, действительный статский советник Василий Григорьевич Храпко. Директора почтительно окружали преподаватели.

Я подошел к директору и поклонился ему. Благодаря редкой способности к языкам, я считался в классе оратором и депутатом от учеников-мусульман. Стоило любому из моих одноклассников произнести хоть одну фразу на русском, сразу становилось ясно, что он не русский. Я же говорил даже на нескольких русских диалектах.

Директор был петербуржцем. Поэтому с ним следовало говорить с петербургским выговором, то есть с пришепетыванием произнося согласные и глотая гласные. Это звучало хоть и не очень красиво, зато необыкновенно аристократично. Не замечая, что над ним насмехаются, директор радовался «прогрессу русификации на окраине».

— Добрый вечер, господин директор, — скромно произнес я.

— Добрый вечер, Ширваншир, вы пришли в себя после экзаменационных волнений?

— Да, господин директор. Но я стал свидетелем отвратительной сцены.

— А что произошло?

— Я имею в виду историю с лепрозорием.

— Что же случилось с лепрозорием?

— Как, господин директор не знает?! Вчера больные совершили побег и всей толпой ринулись в город. Против них направили две воинские части. Беглецы захватили две деревни. Солдаты окружили эти деревни и перестреляли всех — и больных, и здоровых. А дома сожгли. Разве это не ужасно? Лепрозория больше не существует. Часть больных еще жива. Обезображенные, они сейчас лежат у городских ворот, их поливают нефтью и сжигают.

У директора от ужаса глаза на лоб полезли. На лице его отразилось только одно желание — немедленно мчаться к министру просвещения и умолять о переводе в более цивилизованное место.

— Ужасная страна, ужасные люди, — печально пробормотал он. — Но именно здесь, дети мои, человек понимает, насколько важны железная дисциплина и оперативность государственных органов.

Мы столпились вокруг директора и с почтением внимали его рассуждениям о пользе порядка. Лепрозория отныне не существовало. Следующие поколения гимназистов должны будут изобрести что-нибудь новенькое.

Вдруг мне пришла в голову дерзкая мысль.

— А известно ли господину директору, — неожиданно спросил я, — что вот уже два года в нашей гимназии учится сын Мухаммеда Гейдара?

— Что-о? — Казалось, глаза директора вот-вот выскочат из орбит.

Мухаммед Гейдар был позором нашей гимназии. В каждом классе он просиживал, по меньшей мере, три года. В шестнадцать лет он женился, но страсть к знаниям не оставила его. Как только его сыну исполнилось девять лет, мальчик поступил в гимназию. Счастливый отец сначала хотел сохранить это в тайне. Но как-то на большой перемене к нему подошел пухленький мальчик.

— Папа, — невинным тоном произнесло это прелестное дитя, — если ты не дашь мне пять копеек на шоколад, я скажу маме, что ты списал задание по математике.

Мухаммед Гейдар смущенно покраснел, поспешно уволок мальчика, а нам пообещал при первом же удобном случае рассказать директору о своем отцовстве.

— Так вы хотите сказать, что сын учащегося шестого класса Мухаммеда Гейдара учится уже во втором классе нашей гимназии? — недоверчиво переспросил директор.

— Да, господин директор, это именно так, и он просит вас простить его. Но ему очень хочется, чтоб его сын был таким же образованным человеком, как и он сам. Разве это не трогательно, что с каждым годом в нем все более усиливается жажда овладеть западными науками?

Директор побагровел от возмущения. Он безмолвно стоял, раздумывая — не противоречит ли правилам обучения в гимназии тот факт, что в ней одновременно учатся и отец, и сын. Впрочем, никакого конкретного решения он принять не смог, так что отец и сын могли и в дальнейшем осаждать этот бастион западной науки.

Отворилась маленькая боковая дверца, и какой-то мальчик лет десяти ввел в зал четверых черноволосых слепых мужчин. Это были приехавшие из Ирана музыканты. Они расселись на ковре в углу зала, извлекли из футляров редчайшие инструменты, работы старинных иранских мастеров. В зале воцарилась тишина. Тарист коснулся струн, и полилась печальная музыка.

Один из музыкантов поднес ладонь к уху — классический жест восточных певцов — и громко запел:

Потом он умолк, но песню подхватил другой. С болью в голосе он пел:

Рыдал тар, навзрыд плакала кеманча, и уже третий певец страстно подхватил:

Он умолк, и после короткого проигрыша тара запел четвертый:

Недалеко от меня, у одной из тяжелых портьер стояли директор и преподаватель географии.

— Какая кошмарная музыка, — тихо проговорил директор. — Это напоминает рев осла. Интересно, есть ли какой-нибудь смысл в этом пении?

— Здесь не должно быть смысла, как нет и мелодии, — отвечал преподаватель.

Я уже хотел на цыпочках отойти от них, но тут почувствовал, как осторожно шевельнулась тяжелая портьера. Я осторожно оглянулся и увидел седого старика с необычно светлыми глазами, который, спрятавшись, слушал музыку. Глаза старика странно блестели. Он плакал.

Это был отец Ильяс бека, Его Превосходительство Зейнал ага. Его большие жилистые руки дрожали. Подумать только! Это руки, которые едва ли в состоянии были написать имя своего хозяина, теперь распоряжаются семьюдесятью миллионами рублей.

Я отвернулся. Зейнал ага был простым крестьянином, но понимал в искусстве пения больше, чем учителя, выпустившие нас в свет.

Песня закончилась. Теперь музыканты играли кавказскую танцевальную мелодию. Я прошелся по залу. Ребята разбились на группы и пили вино. Даже мусульмане. Я пить не стал.

Подруги и сестры моих одноклассников стояли по углам и весело болтали. Среди них было много светловолосых, голубоглазых, напудренных русских девушек. Они разговаривали с русскими, иногда с армянами или грузинами, но стоило заговорить с ними мусульманину, как девушки тут же насмешливо фыркали, что-то односложно отвечали и отходили.

Кто-то сел за пианино. Зазвучал вальс. Директор пригласил на танец дочь губернатора.

Слава Аллаху!

— Добрый вечер, Ильяс бек, — слышу я со стороны лестницы. — Я немного опоздала. Но совершенно не виновата.

Я бросился к лестнице и увидел Нино, одетую не в вечернее платье, но и не в бальную форму учениц лицея святой Тамары. Талия ее была так туго стянута, что, казалось, ее можно обхватить ладонью. На плечах Нино была наброшена короткая бархатная пелеринка с золотыми пуговицами. Длинная бархатная юбка закрывала стройные ножки. Виднелись лишь носки ее сафьяновых туфелек. Голову Нино украшала маленькая шляпка, лоб стягивали два ряда тяжелых золотых монет. Нино была похожа сейчас на византийского ангела в древнем праздничном наряде грузинских цариц!

— Не сердись, Али хан, — смеялся ангел. — Пока завяжешь все тесемки этой юбки, целый час пройдет. Это юбка моей бабушки. Я только ради тебя с таким трудом натянула ее на себя.

— Первый танец мой! — воскликнул Ильяс бек.

Нино вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул. Танцевать я не любил, к тому же танцевал плохо. А Ильяс беку я вполне мог доверить Нино. Он знал, как следует вести себя.

— «Молитву Шамиля»! — крикнул Ильяс бек музыкантам, и те тут же без перехода заиграли танец.

Ильяс выпрыгнул на середину зала, выхватил из ножен кинжал. Ноги его мелькали в ритме зажигательного кавказского танца. В руке сверкал клинок кинжала. Нино плавно подплыла к нему. Ножки у нее были маленькие, как у куколки.

Начался танец Шамиля. Нино — невеста, которой предстояло быть похищенной… Зажав в зубах кинжал и раскинув в стороны руки, Ильяс хищной птицей кружил вокруг девушки. Нино легко ускользала от него. В грациозных движениях ее рук ощущались страх, безнадежность, жертвенность. Левая рука сжимала платок. Трепет пробегал по ее телу. Неподвижными оставались лишь цепочки, свисающие с ее шляпки. Так и должно было быть, это было самым трудным в танце. Только грузинка могла с такой скоростью кружить по залу, и чтобы при этом цепочки не шелохнулись. Ильяс соколом преследовал стремительно ускользающую добычу. Не останавливаясь ни на миг, не давая ей пощады, он несся кругами за своей жертвой. Движения его рук становились все более властными, и, напротив, все слабей руки Нино, отбивали его атаки. И вот она замерла, трепеща всем телом, как загнанная охотником лань. Все выше, все более торжествующими становились прыжки Ильяса. Глаза Нино молили о пощаде, руки трепетали. Громче звучала музыка. Потом левая рука Нино разжалась, платок упал наземь, и в тот же миг кинжал Ильяса пригвоздил платок к полу.

Танец закончился…

Я позабыл упомянуть об одной вещи: перед танцем мы с Ильяс беком обменялись кинжалами. Так что это мой клинок пронзил платок Нино. Излишняя предосторожность никогда не повредит. Не зря ведь в старину мудрые люди говорили: «Прежде чем поручить верблюда покровительству Аллаха, покрепче привяжи его к забору».