Глава 18
С уступа, нависшего над глубокой пропастью, открывается суровая, но величественная картина: мрачные скалы без малейшего признака растительности, словно некий титан разбросал здесь в беспорядке огромные камни.
А вдоль края пропасти — будто кто-то подвесил их здесь — лепятся один к другому, убегая вверх по скалам, убогие домишки, и плоская крыша одного служит двором другого.
Внизу, на дне пропасти звенит ручей. В чистом, прозрачном воздухе сверкают под лучами солнца скалы. Между ними вьется, теряясь где-то внизу, узкая тропинка.
Это дагестанский аул.
Внутри домика полумрак, на пол брошена плотная циновка. Две деревянные балки подпирают выступающий снаружи козырек крыши.
В бездонном небе застыл, распластав крылья, орел.
Я лежал на небольшом дворике-крыше и с наслаждением посасывал янтарный мундштук кальяна. Чья-то рука заботливо подмешала в табак анашу. Легкий ветерок уносит сизый табачный дым и холодит покрытое испариной лицо. Виски мои холодны, как лед. Клубы дыма плывут в воздухе, образуя удивительные фигуры, чье-то лицо выплывает со дна пропасти, кружась и множась, оно приближается, и я узнаю его — это Рустам Зал с ковра, висящего в моей комнате в Баку.
Давно ли я лежал там, укутанный теплым одеялом? Болела рана. Я слышал звуки шагов, тихие голоса за стеной. До меня донесся голос отца.
— Прошу простить меня, господин комиссар, — говорил он, — но я сам не знаю, где сейчас мой сын. Думаю, он убежал в Иран и в настоящее время скрывается у своего дяди. Искренне сожалею, господин комиссар.
— Против вашего сына, — рокотал в ответ бас комиссара полиции, возбуждено уголовное дело. Он обвиняется в убийстве. Уже подписан ордер на его арест. Мы отыщем и арестуем его пусть даже в Иране.
— Я могу только приветствовать это, потому что не сомневаюсь — мой сын невиновен, и любой суд оправдает его. Убийство насильника никогда не считалось преступлением. И кроме того…
В соседней комнате воцарилась тишина, и мне показалось, что я слышу шелест новеньких купюр.
— Конечно, конечно, — зарокотал опять комиссар. — Ох, уж эта молодежь! Горячие головы! Чуть что — сразу за кинжал. Я — лицо официальное, но как отец прекрасно вас понимаю. Вашему сыну не следует больше появляться в Баку. А приказ о его аресте я все же вынужден буду переслать в Иран.
Затем послышался звук удаляющихся шагов и снова тишина…
Изящные буквы на ковре переплетались, создавая загадочный лабиринт. Я попробовал проследить взглядом за причудливой линией, которая, изгибаясь, образовывала букву «нун», но опять почувствовал приступ головокружения и потерял сознание.
Продолжалось это недолго. Сознание постепенно возвращалось ко мне, и я видел склонившиеся надо мной незнакомые лица, слышал шепот, но не мог различить слов.
Когда же сознание окончательно прояснилось, я увидел улыбающихся Ильяс бека и Мухаммеда Гейдара. Оба они были в мундирах. Я с трудом поднялся и сел в постели.
— Вот, зашли попрощаться. Отправляемся на фронт.
— Как?
Ильяс бек грустно поправил ремень и начал рассказ:
— В ту ночь я доставил княжну Нино домой. Всю дорогу она не проронила ни слова. Я сдал княжну родителям и отправился в казармы. А через несколько часов все стало известно. На Меликова страшно было смотреть. Он заперся в своем кабинете и пил. На коня своего даже смотреть не стал, а вечером вообще приказал пристрелить его. Наутро он подал рапорт с просьбой отправить его на фронт. Отцу пришлось как следует похлопотать за нас, но добился он только того, что дело не было передано в военный трибунал. Потом пришел приказ о переводе нас в действующую армию. Причём на передовую.
— Простите меня, друзья. Это я во всем виноват!
Но друзья в один голос запротестовали:
— Нет, нет, ты — герой. Ты вел себя, как мужчина. Мы гордимся тобой.
— А как Нино? Вы видели ее?
Ильяс бек и Мухаммед Гейдар помрачнели.
— Нет, не видели.
Ответ прозвучал очень сухо, и я не стал больше говорить об этом.
— Не тревожься за нас, — улыбнувшись, сказал Ильяс бек. — Мы как-нибудь устроимся и на передовой.
Мы рассмеялись, обнялись на прощание, и друзья ушли.
Я снова почувствовал подступающую слабость и упал на подушки. «Бедные мои друзья! — думал я, блуждая взглядом по рисунку на ковре. — У них из-за меня неприятности…»
Липкое полузабытье опять затянуло меня. Как в тумане, возникало перед моими глазами то смеющееся, то печальное лицо Нино. Чьи-то руки тормошили меня.
— Надо дать ему анашу, — сказал кто-то на персидском. — Очень помогает при душевных муках.
В губы мне вложили янтарный мундштук, я вновь погрузился в полудрему и откуда-то издали слышал чей-то голос:
— Почтенный хан, я потрясен обрушившимся на нас несчастьем. Сейчас я хочу только одного — чтобы наши дети поженились как можно скорей.
— Но, дорогой князь, Али хан не может сейчас жениться. Он — кровник. Ведь Нахараряны объявили нас кровными врагами. Жизнь моего сына ежеминутно подвергается смертельной опасности, поэтому я отправил Али хана в Иран. В настоящее время он никак не может жениться на вашей дочери.
— Я умоляю вас, Сафар хан, неужели мы не сумеем защитить наших детей? Они могут уехать отсюда хоть в Индию, хоть в Испанию. Поймите, Сафар хан, честь моей дочери запятнана, и лишь брак может спасти ее доброе имя.
— Но ваша светлость, разве Али хан запятнал честь вашей дочери? К тому же вы всегда найдете для княжны жениха среди русских или армян.
— Хан, мы могли бы представить это просто как невинную прогулку, и никто бы ничего не заподозрил. Ваш сын поспешил. Он слишком погорячился и должен исправить свою ошибку.
— Как бы там ни было, Али хан — кровник, он не может жениться.
— Но, Сафар хан, поймите меня, я ведь тоже отец…
Голоса умолкли. Наступило долгое, тягостное молчание. Я глядел на крупинки анаши, напоминающие муравьев.
Наконец, пришел день, когда с меня сняли повязки. Я осторожно коснулся рубца. Это первая рана, нанесенная мне врагом. Я поднялся с постели и, все еще ощущая слабость в ногах, медленно прошелся по комнате. Слуги почтительно стояли в стороне, готовые в любой момент броситься мне на помощь.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел отец. Слуги тотчас вышли.
Я серьезно поглядел на него, ожидая, что он скажет.
— К нам каждый день приходят из полиции, — сказал он после некоторого молчания. — И, кстати, не только они разыскивают тебя. За тобой охотятся все Нахараряны. Пятеро из них уже уехали в Иран. Да, чуть не забыл, — отец усмехнулся, — Меликовы тоже объявили тебя своим кровным врагом. Из-за гнедого. А друзей твоих отправили на фронт. — Он еще немного помолчал и добавил: — Я расставил вокруг дома двадцать человек охраны.
Я стоял, опустив голову, не произнося ни слова. Рука отца легла мне на плечо.
— Я горжусь тобой, Али хан, горжусь. — Голос отца звучал ласково. — На твоем месте я поступил бы так же.
— Ты доволен мной, отец?
— Я очень доволен тобой, — ответил он, потом обнял меня и, глядя прямо в глаза, спросил: — Но объясни мне, почему ты не убил ее?
— Не знаю, отец… Я был слишком измучен.
— Лучше бы ты убил ее. Впрочем, теперь уже поздно говорить, об этом. Но я тебя не корю за это. Мы все, вся семья гордимся тобой.
— Что же теперь будет, отец?
Он прошелся по комнате и со вздохом сказал:
— Здесь ты, конечно, оставаться не можешь. И в Иран тебе ехать нельзя. Тебя разыскивают полиция и две могущественные семьи. Будет лучше, если ты уедешь в Дагестан. Поживешь в каком-нибудь глухом ауле, где тебя никто не найдет. Ни полиция, ни армяне не посмеют сунуть туда нос.
— И до каких пор я останусь там?
— Ты пробудешь там долго, Али хан. До тех пор, пока полиция не закроет дело, а враждующие семьи помирятся со мной. Я навещу тебя.
Той же ночью в сопровождении надежной охраны я отправился в путь…
Здесь, в доме Кази Муллы я находился под надежным покровительством дагестанского гостеприимства. Жители аула знали, что я — кровник, и это придавало мне в их глазах ореол героя и мученика. Я был окружен незримой, но постоянной заботой хозяина дома и его домочадцев. Кто-то следил за тем, чтобы в моем кальяне табак всегда был смешан с анашой.
Курил я много, уносясь в волнах призрачных видений. Стараясь отвлечь меня, Кази Мулла без умолку болтал.
— Не засыпай, Али хан! Послушай, что я расскажу тебе. Ты знаешь историю Андалала?
— Андалала? — вяло повторил я.
— Да ты хоть знаешь, что такое Андалал? Знаешь ли ты, что шестьсот лет тому назад Андалал был большим и сильным селом. Правил здесь очень добрый, умный и храбрый хан. Но разве народ когда-нибудь ценит свое счастье? Не понравилось людям, что у них такой мягкий и добрый правитель, пришли они к хану и сказали: «Ты надоел нам, убирайся отсюда!» Горько стала хану слышать эти несправедливые слова, заплакал он, потом простился с родными, сел на коня и отправился в Иран. Там он поступил на службу к шаху и, благодаря своему уму, смог в скором времени достичь высокого положения. Шах очень ценил его советы и всегда прислушивался к ним. Хан же стал великим полководцем, покорил для шахской короны много земель. Но, несмотря на все почести и богатство, он не мог забыть несправедливости андалалцев, и обида на Андалал не унималась в его сердце. После долгих размышлений он решил уговорить шаха совершить поход на Андалал, чтобы смести его с лица земли.
«Правитель Андалала богат золотом и несметными сокровищами, — сказал он шаху. — Если мы возьмем эту деревню, все богатство поступит в шахскую казну».
Шаху это предложение понравилось, он снарядил войско, сам встал во главе его, и двинулись они на Дагестан. Вот подошли иранцы к Андалалу, разбили у подножья гор лагерь и потребовали, чтобы жители села сдались.
«Вас больше, но вы — в долине, — отвечали им андалалцы, — а нас хоть и меньше, но мы на горе. Но сильней и вас, и нас — Аллах в небесах. На все его воля. Мы без боя не сдадимся».
На защиту своей деревни встал весь народ — и мужчины, и женщины, и дети. А в первых рядах обороняющихся сражались сыновья того самого хана. Храбро бились иранцы, но родная земля придавала андалалцам сил, опрокинули они противника, иранцы дрогнули, побежали. Впереди всех бежал доблестный шах, замыкал отступающее войско хан, который привел врагов.
Прошли годы. Хан старел, все сильней мучили его угрызения совести, и все сильней тянуло его в родную деревню, хотелось ему увидеть напоследок Андалал, покаяться перед земляками. Оставил он свой тегеранский дворец, приехал в Андалал. Но никто из андалалцев не захотел иметь дела с предателем. Бродил хан от дома к дому, но нигде не встретил ни сочувствия, ни понимания. Пришел тогда он к кази и говорит: «Я вернулся на родину, чтобы искупить свою вину. Пусть люди судят меня по законам предков».
Приказал кази созвать всех жителей деревни, связали хану руки, и кази объявил приговор:
«Этот человек совершил преступление, и по законам наших предков он должен быть похоронен заживо. Что вы скажете на это?»
«Да будет так!» — закричали люди.
Но кази был человеком справедливым.
«Хочешь ли ты сказать что-нибудь в свое оправдание?» — спросил он хана.
«Нет, — ответил тот. — Я виноват и готов принять смерть. Это очень хорошо, что в Андалале так свято чтут законы предков. Только почему же тогда вы забыли о другом законе, который гласит, что сын, поднявший меч на отца, должен быть казнен на его могиле? Разве не сражались против меня мои сыновья? Я требую справедливости. По закону и они должны быть казнены».
Услышали люди эти слова и зарыдали. И вместе со всеми плакал кази, потому что хоть и были сыновья хана самыми уважаемыми в Андалале людьми, но закон — есть закон, и он должен быть исполнен.
«Да будет так, — горестно воскликнул кази, и предатель Андалала был похоронен заживо, а гордость деревни — его доблестные сыновья обезглавлены на могиле отца…»
— Какая длинная и глупая сказка, — проговорил я недовольным голосом. Этот твой хан жил шестьсот лет тому назад, и к тому же был подлецом. Лучше расскажи что-нибудь поинтересней.
Кази Мулла обиделся.
— А ты слышал про имама Шамиля? — сердито засопев, спросил он. — Я многое могу рассказать о нем. Это было недавно, всего пятьдесят лет назад. В те времена наш народ был счастлив. Мы не пили вина, не знали, что такое табак. Воров у нас почти не было, а если случалась кража, вору отрубали правую руку. Так мы и жили до тех пор, пока в наши горы не пришли русские. Когда они захватили Дагестан, имаму Шамилю явился Пророк и повелел объявить захватчикам газават. Под знамена Шамиля встал весь Кавказ, в том числе и наши чеченцы. Но русские были сильнее нас. Они убивали наших мужчин, сжигали села, вытаптывали поля. Отправились тогда наши старейшины к имаму просить его освободить чеченцев от клятвы. Но вместо имама они встретились с его матерью — Ханум, женщиной очень доброй, мягкосердечной.
«Я обо всем расскажу имаму, — пообещала Ханум. — Он должен освободить чеченцев от их клятвы».
Ханум была достойной, уважаемой женщиной, а имам — хорошим сыном. Но когда она передала имаму просьбу чеченцев, тот ответил:
«Коран велит казнить предателей. Но Коран запрещает также неповиновение родителям, отказ в их просьбе. Я не знаю, как мне поступить. Я должен молить Аллаха наставить меня на путь истинный».
Три дня и три ночи провел имам в молитвах, а потом вышел к народу и объявил:
«Люди, слушайте волю Аллаха. Первый же человек, который заговорит со мной о предательстве, должен быть наказан плетьми. Первой об этом заговорила моя мать, и она будет наказана за это ста ударами плетью».
Солдаты увели Ханум, сорвали с нее чадру, бросили на ступени мечети. Но едва на ее плечи обрушился первый удар, Шамиль упал на колени и воскликнул:
«Закон Всевышнего нерушим. Никто не в силах отменить его. Но Коран дозволяет детям принять наказание за грехи родителей. — С этими словами имам сорвал с себя одежду, лег на ступени и приказал палачу: — Бей меня, и если я почувствую, что ты бьешь в полсилы, то велю отрубить тебе голову, не будь я Шамилем».
Девяносто девять ударов плетью получил Шамиль. Он лежал, истекая кровью, кожа на спине была разодрана в клочья. Народ в ужасе смотрел на своего имама, но никто отныне не осмеливался и помыслить о предательстве. Вот как мы жили пятьдесят лет назад, и народ наш был тогда счастлив.
Я молчал. Орла в небе уже не было видно. Смеркалось. На минарете маленькой мечети появился муэдзин. Кази Мулла расстелил коврики для намаза, и мы помолились, обратившись лицами к Мекке. Удивительно, до чего молитвы на арабском языке похожи на старинные боевые песни.
— Ступай, Кази Мулла. Ты — настоящий друг. А теперь дай мне поспать.
Он недоверчиво посмотрел на меня. Потом, пыхтя и охая, поворошил анашу в кальяне, вышел из комнаты. Я слышал, как он сказал соседу:
— Он очень болен!
— В Дагестане никто долго не болеет, — ответил сосед.
Я лежал на крыше и смотрел в пропасть.
Ну что, Нахарарян, как поживают твои золотые слитки в Швеции?
Я закрыл глаза.
Почему Нино молчит? Почему она молчит?
