Глава 17
Мухаммед Гейдар вскочил с места. Глазки его сузились.
— Я седлаю коней! — крикнул он, выбегая за дверь.
Мои щеки пылали. Кровь стучала в висках. В голове гудело. Казалось, какая-то невидимая сила обрушила мне на голову страшный удар. Откуда-то, словно сквозь сон, до меня доносился голос Ильяс бека:
— Возьми себя в руки, Али хан, возьми себя в руки. Пока мы их не поймаем, держи себя в руках, а потом можешь делать, что хочешь.
Он стоял передо мной, повязывая мне пояс с висящим на нем кавказским кинжалом. Лицо Ильяс бека было бледно.
— Держи, — он сунул мне в руки пистолет. — Будь спокоен, Али хан. Береги себя для мардакянской дороги.
Я непроизвольно опустил пистолет в карман. Надо мной склонилось рябое лицо Сеида Мустафы. Сначала я видел лишь, как шевелятся его губы, потом услышал прерывистый шепот:
— Я вышел из дома, чтобы встретиться с муллой Гаджи Максудом. Он остановился в доме рядом с театром. В одиннадцать я от него ушел. Прохожу мимо театра, а там как раз закончился этот безбожный концерт. Вижу, Нино садится в машину Нахараряна. Но машина с места не трогается. Они сидят и о чем-то говорят. Мне что-то не понравилось выражение лица Нахараряна. Подхожу ближе, слышу, Нино говорит: «Нет, я его люблю». А Нахарарян в твет: «Я вас люблю сильней. От этой страны скоро камня на камне не останется. Я должен вырвать вас из когтей Азии!» Нино говорит: «Нет, отвезите меня домой». Нахарарян завел мотор. Я прыгнул сзади на машину. Они подъехали к дому Кипиани. Но из машины не вышли, все разговаривали. Я видел, как Нино плакала. Вдруг Нахарарян обнял ее и поцеловал, а потом закричал: «Вы не должны стать добычей этих дикарей!» И снова стал что-то шептать ей. Я только расслышал фразу: «Ко мне домой, в Мардакяны! Мы обвенчаемся в Москве, а потом уедем в Швецию». Я увидел, как Нино оттолкнула его. Мотор завелся, и они уехали. Что я мог сделать? Бросился, чтобы…
Но то ли он не договорил, то ли я не мог больше слушать его. Тут двери распахнулись настежь, и Мухаммед Гейдар крикнул:
— Кони готовы!
Мы бросились на плац. В свете луны я увидел оседланных коней, они тихо ржали, перебирая копытами.
— Возьми этого! — крикнул Мухаммед Гейдар, бросая мне поводья одного из них.
Я взглянул на коня и обмер — это был знаменитый гнедой, принадлежащий командиру полка Меликову.
— Командир будет в ярости, — поморщился Мухаммед Гейдар. — До сих пор никто посторонний не садился на его коня. Но он летит, как молния. Не жалей коня. На нем ты их быстро догонишь.
Я вскочил в седло, хлестнул легендарного коня плеткой. Гнедой взвился на дыбы и одним прыжком вынес меня с плаца.
Пылая ненавистью, ни о чем не думая, я несся вдоль берега, то и дело нахлестывая коня. Мимо стремительно мелькали дома, пучки искр вырывались из-под копыт гнедого. Не зная, на ком выместить злобу, я натянул повод. Конь снова взвился на дыбы и понесся еще резвей. Вот и последний домик остался позади. Предо мной лежали залитые лунным светом поля и узкая мардакянская дорога. По обе стороны тянулись бахчи. Освещенные луной дыни напоминали золотые самородки. Конь мчался во весь опор. Я сидел, низко склонившись почти к самой шее коня.
Вот значит как! И вдруг все словно ожило у меня перед глазами… Я увидел, как они разговаривают, слышал каждое их слово. Теперь мне все было понятно. План Нахараряна был прост и реален: Энвер ведет войну в Малой Азии. Трон царя зашатался. В армии великого князя есть армянский батальон. Если фронт будет прорван, османские войска хлынут в Армению, Карабах и Баку. Нахарарян прекрасно сознавал, чем это может кончиться. Поэтому он перевел в Швеции все свое золото.
Я отчетливо представил себе сцену в ложе оперного театра и их разговор:
— Княжна, ничто не объединяет Восток с Западом, даже любовь.
Нино молчит. Она слушает.
— Все мы, кому угрожает османский меч, должны объединиться, протянуть руки друг другу. Мы — посланцы Европы в Азии. Я люблю вас, княжна. Мы достойны друг друга. Жить в Стокгольме легко. Стокгольм — это Европа, Запад.
Нино молчит…
— Эта страна будет разрушена до основания. Вы должны сами определить свою судьбу, Нино. Кончится война, и мы переедем в Лондон, будем приняты при дворе. Европейцы должны сами определять свою судьбу. Я очень уважаю Али хана, но он — варвар, вечный раб степи.
Я издал звериный вой и в бешенстве хлестнул коня плеткой. Так воют степные волки, задрав морды к луне, протяжно и печально. Весь ночной мрак вобрал в себя этот вой. В горле саднило. Почему я так вою под луной здесь, на мардакянской дороге? Нельзя растрачивать ярость, я должен сохранить ее для встречи с ними. Ветер хлестал мне в лицо. Слезились глаза. Но это все ветер! Только из-за него льются у меня слезы! Я не плачу. Не плачу, хоть и понял: ничто больше не объединяет Восток с Западом, даже любовь. О, эти коварные сияющие грузинские глазки! Да, я дитя степей, рожден тюркской серой волчицей. Как Нахарарян все хорошо продумал: «Обвенчаемся в Москве, уедем в Стокгольм». Подумать только! Отель в Стокгольме. Теплая белоснежная постель. И еще вилла в Лондоне?
Я в ярости еще ниже пригибаюсь к коню и вдруг неожиданно для себя вонзаюсь зубами в конскую шею. Солоноватая кровь наполняет рот. Вилла? У Нахараряна есть вилла в Мардакянах. Прямо посреди фруктового сада. Все состоятельные жители Баку построили себе здесь виллы. Вилла Нахараряна стоит на самом берегу. Из белого мрамора, с колоннами в античном стиле. Я был как-то на этой вилле. Видел там роскошную кровать красного дерева, застеленную белоснежным бельем, как в стокгольмских отелях.
Я совершенно уверен, что Нахарарян не станет всю ночь заниматься пустой болтовней. Конечно, он сделает свое дело… Это несомненно… Перед моими глазами отчетливо встали и эта кровать, и грузинские глаза, в которых под пеленой страха таилось сладострастие.
Я еще яростней вонзил зубы в шею коня. Скорее, скорее! Спеши! Но не теряй самообладания, Али хан, сдерживай свою злость!
Какая узкая дорога!
И вдруг я начал громко смеяться. Какое счастье, что мы в Азии! Какое великое счастье, что мы в дикой, отсталой, нецивилизованной Азии! Где нет никаких дорог, а есть лишь узкие тропинки, годные только для карабахских гнедых! Разве может автомобиль развить на такой дороге большую скорость?
Желтые лица дынь по краям дороги были обращены ко мне. Они будто хотели сказать мне: «Дороги плохие, эти дороги не для английских автомобилей. Они созданы для тех, кто скачет на карабахских гнедых».
Выдержит ли конь? Перед глазами встало лицо Меликова. Тогда в Шуше он обнажил свою саблю и воскликнул: «Я сяду на этого коня только тогда, когда царь призовет меня на военную, службу». Будь, что будет, мне все равно. Пусть хоть разорвется от плача сердце старого карабахца! Что мне за дело! Я снова хлестнул коня.
Наконец вдали за кустами я услышал тихое гудение мотора. Потом различил слабый свет. Автомобиль! Это они! Осторожно преодолевая ухабы и выбоины, машина медленно, продвигалась вперед. Европейская машина, которой трудно на азиатских дорогах. Я еще раз хлестнул коня. Уже можно было различить сидящего за рулем Нахараряна. И… Нино! Она сидела, съежившись в уголке.
Неужели они не слышат конского топота?
Неужели Нахарарян не прислушивается к ночной тишине?
Судя по всему, здесь, на мардакянской дороге, он чувствует себя очень уверенно в европейском автомобиле. Надо остановить этот лакированный ящик. Остановить прямо здесь!
Я выхватил пистолет. Ну, дорогой бельгиец, настал твой черед, Покажи, на что ты способен! Выстрел! Узкий язык пламени на мгновение разорвал ночной мрак. Отлично, бельгиец! Прекрасный выстрел! Точно в цель!
Автомобиль присел на левое колесо. Хвала Аллаху, лакированный ящик остановился!
Отбросив ставший ненужным пистолет, я подскакал к автомобилю, распахнул дверцу и в упор посмотрел на сидящих в нем беглецов.
Потрясенная происходящим Нино сидела с неподвижно застывшим, безжизненным, как маска, лицом. Ее била крупная дрожь.
Лицо Нахараряна было искажено от страха, дрожащие пальцы тянулись к пистолету. Ага, значит, он не так уж уверенно чувствует себя в своем европейском автомобиле. На его толстом пальце сверкал тяжелый перстень с бриллиантом.
Ну, давай, Али хан! Теперь ты можешь дать волю своей ярости. Не дай выстрелить этой дрожащей от страха туше! Кинжал обнажен! Как упоительно просвистел он в воздухе!
Где я научился так бросать его? В Иране? В Шуше? Нигде! Я унаследовал это от своих предков Ширванширов, совершавших походы в Индию, покорявших Дели.
Нахарарян издал неожиданный для мужчины тонкий визг. Пальцы его выронили пистолет, из локтя брызнул фонтанчик крови.
Какое великое счастье — пролить на мардакянской дороге кровь своего врага! Издали донесся стук копыт.
Видно, его услышал и Нахарарян. Проворно выскочив из машины, он одним прыжком исчез в кустах. Я подобрал кинжал и бросился за ним. Колючие ветки хлестали по лицу, царапали руки, под ногами хрустели сухие листья. Где-то совсем недалеко слышалось тяжелое дыхание Нахараряна. Как загнанный зверь, он несся, не разбирая дороги.
Стокгольмского отеля захотел?! Жди, будет тебе отель! Никогда больше твои мерзкие толстые губы не коснутся Нино!
Ага! Вот он! Убегает, продирается через кусты. Он уже на бахче, бежит в сторону моря. Где мой пистолет? Ах да, я бросил его около машины!
Колючки в кровь раздирают мне руки. Наконец-то бахча!
Бледная, как лицо покойника, луна. Круглые дыни лежат, подставив ее холодным лучам свои глупые толстые морды. Я наступаю на одну из них, и она с хрустом лопается.
Нет, Нахарарян, ты не вывезешь своего золота в Швецию!
Вот он!
Я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе! Лицо его пылает ненавистью. Как у вора, застигнутого на месте преступления.
Первый удар пришелся мне в челюсть. Еще один — в грудь!
Бей, Нахарарян, в Европе ты научился боксировать!
У меня потемнело в глазах. На миг прервалось дыхание!
Я — всего лишь азиат, Нахарарян, меня не учили бить ниже пояса.
Я — степной волк, и ярость лишь придает мне силы.
Я бросился на него, обхватил его тяжелую тушу поперек, как бревно, и швырнул на землю. Мои колени уперлись в круглый живот, пальцы сдавили горло. Он попытался достать меня кулаками. Рыча, мы покатились по земле. Нахараряну удалось подмять меня, его руки сдавили мне горло. Искаженное ненавистью лицо побагровело от напряжения. Рот перекосился. Я ударил его ногами в живот и почувствовал, как каблуки сапог погрузились в это жирное тело. Он попробовал вырваться из моих рук. В разорванной на груди рубашке белело его открытое горло. С глухим рыком я вонзил в него зубы.
Да, Нахарарян, да! Так деремся мы, азиаты! Мы не бьем ниже пояса, а по-волчьи вонзаем зубы в горло врагу!
Я ощущал, как дрожат под зубами его напрягшиеся жилы. Вдруг его рука заскользила вдоль моего пояса. Кинжал! Мой кинжал! Нахарарян тянется к нему. Как же я мог в пылу борьбы, позабыть о нем? В тот же миг лезвие блеснуло перед моим лицом, и я ощутил острый удар в бок. Но, к счастью, клинок скользнул по ребрам.
Какая у меня, оказывается, теплая кровь!
Я вырвал у него клинок. Теперь Нахарарян был подо мной. Голова его запрокинута. Еще одна глупая толстая дыня, уставившаяся на бледную, как лицо покойника, луну.
Я занес над ним кинжал и услышал тонкий, пронзительный, полный животного страха крик. Казалось, его лицо превратилось в один сплошной рот.
Стокгольмского отеля захотел? Получай, свинья! Получай, глупая дыня!
Чего я жду? Почему не убиваю его?
— Бей, Али хан, бей! — услышал я голос позади. Это кричал Мухаммед Гейдар.
— Бей прямо в сердце! Сверху вниз!
Крик Нахараряна оборвался. Не знаю, долог ли он, тот миг между жизнью и смертью, но сейчас мне хотелось еще немного продлить его и еще раз насладиться полным предсмертного ужаса воплем врага.
Я опять взмахнул кинжалом и изо всех сил вонзил его Нахараряну в сердце. Его тело конвульсивно дернулось и застыло.
Я медленно поднялся, ощущая огромную усталость. Одежда моя была залита кровью. Моей? Его? Теперь уже это не имело никакого значения.
— Молодец, Али хан! — воскликнул сияющий Мухаммед Гейдар. — Ты настоящий мужчина!
Ныла рана в боку. С помощью поддерживающего меня под локоть Мухаммеда Гейдара я вернулся на дорогу, туда, где сверкал под луной черный лакированный ящик, принадлежавший Нахараряну, где ждали меня еще двое моих друзей, державших под уздцы четырех коней.
Ильяс бек пожал мне руку. Сеид Мустафа слегка приподнял зеленую эммаме. Он крепко обнимал за талию сидящую впереди него Нино.
— Что делать с женщиной? Ты сам убьешь ее или поручишь сделать это мне?
Сеид Мустафа проговорил эти слова спокойно, голос его звучал тихо, а глаза были полузакрыты, словно он дремал.
Нино не проронила ни звука.
— Давай, Али хан, — сказал Мухаммед Гейдар, протягивая мне кинжал.
Я взглянул в белое, как мел, лицо Ильяс бека. Он кивнул.
— Труп мы бросим в море!
Я медленно приближался к Нино и видел, как постепенно расширяются от ужаса ее глаза…
…На переменах она, плача, прибегала к нам с учебниками под мышкой. А один раз я сидел под ее партой и шепотом подсказывал:
— Карл Великий короновался в Аахене в восьмисотом году…
Почему она молчит сейчас? Почему не плачет, как тогда? Или незнание года коронации Карла Великого более тяжкий грех, чем…
Я прижался щекой к шее коня и устало взглянул на Нино. Наши взгляды встретились, но ее глаза по-прежнему молчали. Она сидела на коне Сеида Мустафы, устремив взгляд на кинжал, и была в этот миг прекрасна.
Лучшая в мире кровь — грузинская!
Самые красивые губы — у грузинок!
Но эти губы целовали Нахараряна! И Нахарарян, мечтавший увезти свое золото в Швецию, целовал их!
— Ильяс бек, я ранен. Отвези княжну Нино домой. Ночью холодно. Укрой чем-нибудь княжну. Запомни, Ильяс бек, если хоть один волос упадет с головы Нино, я убью тебя. Ты слышишь, Ильяс бек? Я твердо обещаю это тебе. Мухаммед Гейдар, Сеид Мустафа, я очень ослабел. Помогите мне. Отвезите меня домой. Я истекаю кровью.
Я вцепился в гриву карабахского гнедого, Мухаммед Гейдар помог мне сесть в седло. Ильяс бек подошел к Нино, бережно поднял ее на руки и усадил в мягкое казацкое седло. Нино безучастно позволила ему сделать это. Ильяс бек набросил на плечи Нино свой китель, потом обернулся ко мне и кивнул на прощанье. Лицо его все еще было бледным.
Я долго смотрел им вслед.
— Ты герой, Али хан! — воскликнул Мухаммед Гейдар, вскакивая на коня. — Ты дрался, как герой, и поступил так, как должен был поступить.
— Ее жизнь была в твоих руках, — проговорил, склонив голову, Сеид Мустафа. — Ты мог убить ее, а мог и помиловать. Шариатом допустимо и то, и другое.
И Сеид Мустафа мечтательно рассмеялся, Мухаммед Гейдар вложил поводья мне в руки.
Мы молча поскакали по ночной дороге. Впереди ласково светили огни Баку.
