Спрашивают, расспрашивают, только и делают, что расспрашивают. Я ничего, ни-че-го не знаю. Я не виноват, не виноват. Отчего они мучают меня? Ведь если я – сумасшедший, то нечего и спрашивать.

– Мама ушла, потому что она всегда ненавидела меня, даже когда я был совсем маленьким.

В голове моей роились и плясали шлюхи, мерзавцы и негодяи. Я проснулся. Стук дождя по крыше не прекращался ни на секунду. Ветер рвал двери с петель, бился в окна.

Я снова заснул, и мне снилось, что я маленький, как тетя Кэрри, которая так и не выросла. Я молился во сне, чтобы Бог помог мне вырасти высоким и головой доставать до неба. Я бы глядел сверху вниз на людей, а они были бы как муравьи и ужасно боялись меня. Я бы тогда вошел в воды океана, чтобы они поднялись и залили города. Раздались бы крики ужаса. И все эти люди, которых я не выношу, утонули бы. А я бы сел посреди океана, волны доходили бы мне до пояса, и плакал. Я наплакал бы столько, чтобы вода еще больше поднялась. Я бы тогда со всех сторон видел только свое отражение, свое прекрасное отражение. Но тогда уже не осталось бы на земле ни одной женщины, ни девушки, чтобы они любовались мною, какой я красивый, и любили меня. А я буду такой красивый, сильный и высокий…

Я рассказал Джону Эймосу свой сон. Он кивнул и сказал мне, что он тоже в юности видел сны про девушек и как он любит их; вернее, как бы он любил их, если бы только они не высмеивали его длинный нос.

– О, у меня было много достоинств, которых они не могли видеть, и они так и не увидели их, так и не увидели…

На другое утро Джори уехал с папой. Надо было исчезнуть, чтобы не заметили Эмма и мадам Мариша, но это было легко: они возились с Синди и ничего не замечали. Так что я в безопасности пробрался в бабушкин дом. Джон Эймос упаковывал все картины, люстры и прочие ценности в коробки.

– Серебро надо обернуть специальной бумагой, – наставлял он горничных, – да будьте осторожнее с фарфором и хрусталем. Если я куда-нибудь отлучусь, когда приедут рабочие по перевозке, скажите, чтобы первой грузили дорогую мебель.

Служанка была молоденькая и хорошенькая. Она нахмурилась:

– А почему мы уезжаем, мистер Джексон? Мне казалось, что мадам нравится здесь. Она не говорила о переезде.

– Ваша хозяйка всегда была женщиной переменчивой. А тут еще этот мерзкий мальчишка, который живет в соседнем доме. Тот, что повадился ходить сюда. Он ей страшно надоел. Он убил подаренную ему собаку. Наверное, вам об этом неизвестно?

Я увидел, как девушка застыла в ужасе:

– Нет, я думала… я думала, собаку взяли в их дом…

– Этот пакостник опасен! Вот почему мадам приняла решение переехать: он уже не однажды угрожал ей. Он ненормальный – находится под наблюдением психиатра.

Они глядели друг на друга с пониманием и качали головой. Бешенство! Бешенство охватило меня: так наврать про меня, и это Джон Эймос, которому я верил!

Затаившись под столиком, в котором бабушка хранила свою чековую книжку, я дождался, пока он не останется один. Когда я выбрался оттуда, он прямо подпрыгнул от неожиданности:

– Барт, мне бы не хотелось, чтобы ты скрывался всюду, а потом пугал людей. Издай какой-нибудь звук, например кашляни, когда входишь, чтобы дать знать, что ты здесь.

– А я слышал, что ты говорил девушкам. И я не сумасшедший!

– Конечно нет, – свистящим шепотом проговорил он. – Но ведь нужно было как-то объяснить им, правда? Иначе они стали бы подозревать нас. А теперь они уверены, что твоя бабушка уехала на Гавайи…

Мне стало нехорошо. Я беспомощно глядел на свои ноги, перебирая пальцами в кроссовках.

– Джон Эймос… можно дать сегодня маме и бабушке сэндвичи?

– Нет. Они не голодны.

Я знал, что он так скажет.

Вскоре он забыл про меня. Он читал подряд все ее записи, денежные счета, рецепты – и хихикал. Он нашел какой-то маленький ключик и открыл крошечный ящичек за дверью.

– Только глупая женщина может подумать, что я не увижу, где она прячет свой ключ…

Я ушел от него. Пусть себе веселится, раз ему так нравится перебирать чужие вещи. Пойду проведаю своих пойманных мышек. Мне нравилось думать о них как о мышках, попавших в мышеловку.

Мама лежала и стонала, плача от холода. Я увидел у них маленький огарок свечи. Это я подбросил им свечу и несколько коробков спичек, чтобы видеть, что они там делают. Бабушка все так же держала мамину голову на коленях и вытирала лицо какой-то тряпкой, по краю которой были видны шелковые кружева: видно, оторвала от подола. Мама показалась мне страшно маленькой и бледной.

– Кэти, любовь моя, единственная оставшаяся у меня дочь, очнись, послушай меня… Мне надо тебе сказать, иначе я могу не успеть… Да, я наделала много ошибок. Я позволяла своему отцу мучить меня до тех пор, пока я не могла отличить правильного от неправедного, не могла уже ничего предпринять сама. Не знала, что делать. Да, я накапала мышьяк на ваши сладости, потому что думала, что вы только лишь чуть-чуть впадете в забытье, чтобы я смогла выкрасть вас одного за другим с чердака. Я не желала ничьей смерти. Клянусь, я любила вас, всех четверых. Я отнесла Кори в автомобиль, и там, едва я успела положить его на заднее сиденье и накрыть одеялами, он испустил последний вздох. Я была в панике. Я не знала, что мне делать. Идти в полицию я не могла, и на мне навсегда осталась эта ужасная, несмываемая вина.

Я дрожал от ее рассказа. Мама молчала, и бабушка потрясла ее:

– Кэти, дочка, очнись и послушай меня.

Мама наконец очнулась и попыталась сфокусировать взгляд.

– Милая моя, я не думаю, что это Барт убил собаку, которую я ему подарила. Он любил Эппла. Скорее всего, это сделал Джон, чтобы Барта обвинили и признали окончательно сумасшедшим. Если он планировал наше похищение, то задумал и это, чтобы полиция обвинила Барта. Я думаю, что это Джон убил не только Эппла, но и любимого пуделя Джори, и моего котенка. Барт очень застенчивый, одинокий мальчик. Кэти, он совсем не опасен. Он очень любит подражать кому-то, представляться сильным и жестоким. Кто опасен, так это Джон. Он ненавидит меня. Только недавно я узнала, что если бы я не вернулась в Фоксворт-холл после смерти твоего отца, Кэти, то Джон унаследовал бы всю недвижимость и богатства Фоксворта. Отец мой доверял Джону, как никому другому, может быть, оттого, что они так похожи. Но когда я вернулась, он вычеркнул Джона из завещания и переписал все на меня, как на единственную наследницу. Ты слушаешь, Кэти?

– Мама, это ты, мама? – спросила моя мама слабым детским голоском. – Мама, отчего ты никогда не глядела на наших близнецов, когда приходила навещать нас? Почему ты так и не заметила, что они совсем не растут? Ты нарочно не видела их? Ты не хотела их видеть, чтобы не думать о своей вине?

– Ах, Кэти! – воскликнула бабушка. – Если бы ты знала, как больно после всего пережитого слышать от тебя эти слова! Наверное, я так провинилась перед вами с Крисом, что вы никогда не откажетесь от своих детских воспоминаний. Ничего удивительного, что вы с Крисом живете вместе… ах, я очень виновата… Мне так больно, что лучше бы я умерла!

Правда, через минуту она закончила причитать и снова приступила к рассказу о том, что ее мучило:

– Даже если ты сейчас в жару и бреду, постарайся выслушать. Я должна тебе это сказать, пока я жива. Когда Джон Эймос был молодым, лет двадцати пяти, он домогался меня, хотя мне в ту пору было всего десять. Он всегда прятался и шпионил за мной, а потом доносил моему отцу, тысячу раз переврав самые невинные мои поступки. Родители никогда не верили мне, и я не могла ничего им рассказать. Они верили ему. Они отказывались верить, что на ребенка могут посягать взрослые мужчины, даже старшие родственники. Джон приходился троюродным братом моей матери и единственным родственником ее семьи, который втерся в доверие к моему отцу. Думается, уже тогда отец рассчитал, что, если я выйду из его доверия, он все передаст Джону. К тому времени двое старших моих братьев умерли. Джон жаждал богатства. Его считали святым и намекали, что он сможет стать наследником. У него всегда был благочестивый вид, он так скромно себя вел, и все это время, несмотря на набожность, волочился за каждым хорошеньким личиком, которое появлялось в Фоксворт-холле. Родители никогда об этом не подозревали. Все дурное они видели только в собственных детях. Теперь ты понимаешь, насколько Джон ненавидит меня? Понимаешь, отчего он ненавидит моих детей? Если бы я так и осталась в Глэдстоуне, наследство досталось бы ему. Однажды я услышала, как он нашептывал твоему сыну Барту, что я обольстила своими женскими чарами собственного отца и тот несправедливо обделил наследством своего единственного преданного друга.

Бабушка начала плакать. Внутри меня росла боль из-за того, что я невольно узнал. Я сопротивлялся этому. Малькольм, неужели и ты порочен? Кому же верить?

Неужели Джон Эймос так же потакает своей похоти, как и женщины? Все греховны? Все порочны, так же как мои бабушка и мама? На чьей же стороне Бог?

– Мама, ты здесь, мама?

– Да, моя дорогая, я с тобой. Я буду с тобой до последнего и стану заботиться о тебе так, как мне не довелось еще ни разу в жизни. На этот раз я буду матерью, какой должна была быть раньше. На этот раз я спасу тебя и Криса.

– Кто это? – будто очнувшись, строго спросила мама, вскакивая и отталкивая бабушку. – А, это ты! – закричала она. – Тебе мало было убить Кори и Кэрри, теперь ты пришла, чтобы убить меня! И тогда уж Крис будет твой, целиком твой, только твой!

Она начала плакать и кричать, как безумная. Она вновь и вновь выкрикивала слова ненависти к своей матери.

– Почему ты не умерла, Коррина Фоксворт?! Почему ты не умерла?

Я ушел. Я не мог больше этого выносить. Сколько злобы и порока в них обеих…

Но отчего, отчего же мне так больно?