Мне надо было высказать ей все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет мадам.

– Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизнь моих родителей, но также мою и Барта.

Она побледнела и сразу как-то постарела.

– Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.

– Я раньше любил вас.

– Любил?..

– Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет – самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думаю.

Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож в сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.

– Джори, пожалуйста, – выдохнула она, – не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, значит не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их – и потеряла.

Я не в силах был ничего сказать, так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.

Меня окликнула Мелоди:

– Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.

Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители, оказывается, не муж с женой. Да и как они могли быть в браке? Какой священник или судья поженил бы брата с сестрой?

Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я долго сидел, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал несколько раз, что хочу, чтобы сделать приятное человеку, которого считал отцом. Какая злая шутка судьбы. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.

Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.

Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом не обмолвилась о недавнем разговоре.

– У меня подарок для твоей матери, – сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. – Для Кэтрин, – добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. – Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжила: – Это конфеты «Леди Годива». Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Золта. Она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем получают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Поскольку она больше не будет танцевать, ей можно осуществить свое заветное желание.

Это было любимое выражение Барта.

– У мамы страшная простуда, – сказал я так же некстати, как и она. – Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. – Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. – А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама – чудесный человек. Ни разу не обмолвилась о каких-либо недоразумениях между вами.

Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.

– Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Клевер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.

– Ха! – фыркнула она, опять становясь самой собой. – Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать, неважно, какой ценой.

Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи.

– И такова вся жизнь? – спросил я.

– Джори, – сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, – подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?

Я сидел в ее мрачном кабинете и начинал находить в этой печальной философии некоторое утешение.

– Ну что ж, я понял вас, мадам. И простите меня за сказанное.

Она с болью прошептала:

– Прости и ты меня.

Я обнял ее. Мы пришли к желанному компромиссу.

Всю дорогу домой я умирал от желания открыть коробку с шоколадом.

– Папа, – начал я, – мадам посылает маме эти конфеты в знак примирения, как я понимаю.

Он с улыбкой взглянул на меня:

– Это хорошо.

– Странно, что мама так долго болеет. Она никогда не болела дольше чем дня два. Не кажется ли тебе, что она выглядит усталой?

– Это все от писанины, от этой проклятой писанины, – проговорил папа, включая дворники, следя за интенсивным движением и сигналом поворота. – Было бы хорошо, если бы дождь перестал. Она плохо переносит дождливую погоду. Потом, она часто засиживается до утра, а утром снова встает, да еще пишет ручкой, боясь, что звук машинки разбудит меня. Когда свеча тает с обоих концов, она кончается быстрее, и так случилось с ее здоровьем. Сначала то роковое падение, а затем жестокая простуда. Потом – Барт с его проблемами. Да и у тебя есть проблемы. Джори, ты теперь знаешь нашу тайну. Мы с мамой обговаривали эту тему вдоль и поперек, да и с тобой мы часами говорили об этом. Можешь ты простить нас? Разве я не объяснил тебе все, чтобы ты понял?

Я склонил голову, чувствуя неловкость и стыд:

– Я пытаюсь понять.

– Пытаешься? Разве это так сложно? Разве я не рассказывал тебе, как мы росли – четверо в одной комнате, предоставленные сами себе; как взрослели и видели из всех людей лишь друг друга…

– Но, папа, когда вы убежали и нашли приют у дяди Пола, отчего тогда ты не нашел себе кого-нибудь другого? Почему именно ее?..

Он вздохнул:

– Кажется, я объяснил тебе, что я чувствовал по отношению к женщинам. Как только мне было тяжело, твоя мать всегда была рядом. Моя собственная мать предала нас. Когда ты молод, некоторые мысли ни за что не выбить из головы. Прости меня, если тебя неприятно поразило то, что я не в силах никого любить, кроме нее.

Что я мог сказать? Я не понимал этого. В мире тысячи, миллионы прекрасных женщин. Я подумал о Мелоди. Скажем, если она умрет, то смогу ли я найти другую? Я думал и думал об этом, а тем временем папа замолчал, и его рот образовал угрюмую складку. А дождь все лил и лил без конца…

Отец как будто прочитал мои мысли. Да, думал я, жизнь не стоит на месте, и если случится такое несчастье, что я потеряю Мелоди, что не будет надежды увидеть ее вновь, я рано или поздно встречу другую и она займет ее место…

– Джори, я знаю, о чем ты думаешь. У меня были годы на то, чтобы обдумать, отчего же все-таки я люблю только свою сестру и никого больше. Может быть, я утерял веру в женщин вообще, после того как наша мать так обошлась с нами, и находил участие только в сестре. Это она спасала меня от отчаяния все годы лишений. Это она сотворила из одной-единственной комнаты целый дом. Она была матерью для Кори и Кэрри. Это она украсила, как могла, нашу комнату, поставила стол, застилала наши постели, стирала наше белье, развешивала его на чердаке… но более всего меня очаровало в ней то, как она танцевала там, на чердаке. Эти танцы запали мне в сердце навсегда. Когда я, затаясь в тени, смотрел, как она танцует, мне казалось, что она танцует лишь для меня. Я любил мечтать, что она моя принцесса, и надеялся, что и я – принц из ее грез. Я тогда был романтиком, гораздо более, чем она. Твоя мать совсем иная, чем большинство женщин, Джори. Она может цвести даже в обстановке ненависти. Я – нет. Мне нужна любовь, или я умру. Когда мы очутились у Пола, она флиртовала с ним, желая, чтобы он разрушил наши с ней отношения. Она вышла за твоего отца, когда сестра Пола, Аманда, наврала ей про брата. Она была хорошей женой. Но когда твой отец погиб, она сразу же уехала в горы Виргинии, чтобы осуществить задуманную месть. Как ты уже понял, Барт – сын второго мужа нашей матери, а вовсе не Пола, как мы говорили вам. Мы должны были солгать, и это была ложь во спасение. А уже после того, как твоя мать вышла замуж за Пола и он вскоре умер, после этого она пришла ко мне. И все те годы я ждал, я интуитивно чувствовал, что она будет моей, если я сохраню пламя своей первой любви и буду верить. Любить для нее всегда было так легко… А для меня было невозможным найти женщину, способную с ней сравниться. Когда меня настигла любовь, мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Джори. Будь осторожен со своей первой любовью, Джори, потому что эту девушку ты никогда не сможешь забыть.

Я слушал его, затаив дыхание, и наконец вздохнул после долгого молчания. Жизнь оказалась совсем не похожа на балетную сказку или мыльную оперу, которую крутят по телевидению. Любовь не приходит по сезонам, как я себе представлял.

Этот путь домой казался бесконечным. Папа ехал медленно и осторожно. Я глядел в окно. Везде – на улицах и в домах – виднелись рождественские украшения. Горели огни елок. Туман, который всегда сопутствует дождю, делал все эти картины еще более романтичными. Мне стало жаль, что нельзя вернуться в прошлое. Тогда на Рождество счастье казалось таким вечным, таким безусловным… Не было бы этой женщины в черном, живущей по соседству, не было бы всего этого, перемешавшего нашу жизнь… Еще мне хотелось бы, чтобы мадам Мариша никогда не прилетала сюда и не открывала тех секретов, которым бы лучше остаться секретами. Хуже всего было то, что эти две женщины камня на камне не оставили от гордости, которую я испытывал за своих родителей. Сколько бы я себя ни убеждал, я все равно сожалел о том, что они позволили себе свою любовь: рискуя скандалом, рискуя моей и Барта карьерой, судьбой Синди, и все только потому, что один из них не смог найти для себя достойной женщины. И все потому, что другая чувствовала свой долг помочь ему выстоять и надеяться.

– Джори, – вновь заговорил папа, – время от времени я слышу от твоей матери жалобы на то, что отдельные главы из ее рукописи исчезли или перепутались. А ведь твоя мать очень аккуратна. Я подозреваю, что кто-то из вас берет украдкой готовые главы из ящика стола и читает их…

Сказать ли ему правду?

Барт сделал это первым. Но даже моя порядочность не удержала меня от соблазна прочитать их. Хотя до конца я еще не дочитал. Я споткнулся на том месте, где впервые брат предал свою сестру, посягнув на ее девственность. То, что человек, сидящий сейчас возле меня, мог изнасиловать собственную сестру, не помещалось у меня в голове. А ей в то время было едва пятнадцать лет. Я не мог понять этого, какие бы мотивы им ни двигали, какие бы обстоятельства их ни давили. А уж она, конечно, не должна была сообщать это всему миру в своей книге.

– Джори, ты не уважаешь меня?

Я медленно обернулся к нему. Встретив его взгляд, полный муки, я почувствовал слабость и тошноту; мне захотелось спрятаться. Я не мог сказать ни «да», ни «нет».

– Можешь не отвечать, – продолжал папа обреченно. – Твое молчание говорит само за себя. Я люблю тебя, как своего сына, и я надеялся, что и ты любишь меня настолько, чтобы понять. Мы собирались рассказать тебе все, когда ты достигнешь подходящего возраста… Кэти следовало запирать свои ящики и не доверять двум сыновьям.

– Но ведь все это выдумка, правда? – с надеждой спросил я. – Конечно выдумка. Ни одна мать не может так поступить со своими детьми…

Не дожидаясь ответа, я открыл свою дверцу и побежал под дождем к дому.

Забывшись, я уже собирался позвать маму. Но вовремя спохватился. Мне теперь было легче не видеть ее.

Обычно, приехав домой, я тренировался в прыжках в саду, а в случае дождя проводил тренировку у балетной стойки. Но сегодня я упал в кресло в гостиной и включил телевизор. Надо было как-то отвлечься, пускай на пустой мыльной опере.

– Кэти! – позвал папа, войдя в дом. – Ты где?

Почему он, как обычно, не пропел: «Поцелуй меня, моя душечка»? Наверное, почувствовал себя глупо – теперь, когда мы всё знали.

– Ты хотя бы поздоровался с мамой? – спросил он.

– Я ее не видел.

– А где Барт?

– Не знаю.

Он бросил на меня укоряющий взгляд и прошел в спальню, которую делил со своей «женой».

– Кэти, где ты? – услышал я.

Спустя минуту он прошел в кухню, но мамы и там не было. Он начал носиться по комнатам и наконец постучал в дверь Барта:

– Барт, ты здесь?

После долгого молчания до нас донесся неохотный ответ:

– Ага. А где мне еще быть, если дверь заперта?

– Тогда открой ее и выходи.

– Мама заперла меня снаружи, и я не могу выйти.

Я сел, опустошенный и недоумевающий, как мне дальше жить и расти с таким несчастьем.

Папа был такой человек, который ко всему имел запас ключей, поэтому вскоре Барт был выпущен и предстал перед допросом:

– Признавайся, что такое ты наделал, что мама заперла тебя, а сама ушла?

– Ничего я не делал!

– Нет, ты что-то натворил и рассердил ее.

Барт усмехнулся в ответ. Я глядел на них, охваченный странной тревогой.

– Барт, если ты совершил что-то против своей матери, тебе это дорого обойдется. Так и знай.

– Ничего я ей не сделал, – раздраженно огрызнулся Барт. – Это она всегда против меня делает. Она не любит меня, любит только Синди.

– Синди, – вспомнил вдруг папа и пошел в комнатку Синди.

Минутой позже он появился с Синди на руках.

– Барт, где мама?

– Откуда я знаю? Она заперла меня.

Несмотря на нежелание принимать участие в разговоре, я не мог не вмешаться:

– Папа, мамина машина стоит в гараже, как была поставлена несколько дней назад. Значит, далеко мама не могла уйти.

– Я знаю. Она сказала, у нее неладно с тормозами. – Он еще раз пристально посмотрел на Барта. – Ты уверен, что не знаешь, куда она пошла?

– Я ж не могу глядеть сквозь двери.

– Она тебе ничего не сказала?

– Мне никто ничего не говорит.

Тут Синди заговорила сонным голоском:

– Мама понесла меня на дождь… мы с ней промокли…

Барт, как ужаленный, повернулся к ней и пронзил ее взглядом. Синди замолкла и задрожала.

Улыбнувшись, папа сел и посадил Синди к себе на колени.

– Синди, ты нас всех спасешь… припомни-ка: куда пошла мама?

Дрожа еще больше, она глядела на Барта.

– Пожалуйста, Синди, смотри на меня, а не на Барта. Я с тобой, я никому тебя не отдам. Барт не посмеет тебя ударить. Барт, прекрати пугать сестренку.

– Синди сама выбежала на дождь, папа, и маме пришлось бежать за ней. Она пришла в дом вся мокрая, кашляла, и я сказал ей что-то, а она разозлилась, втолкнула меня в комнату и заперла.

– Ну что ж, звучит правдоподобно, – сказал папа.

Однако легче нам от этого не стало. Он отпустил Синди и начал обзванивать маминых знакомых. Потом позвонил мадам Марише. Она сказала, что немедленно приедет.

Потом он позвонил Эмме, но та сказала, что из-за дождя не сможет приехать раньше завтрашнего утра. Я сейчас же представил себе бабушку, которая поедет в такой ливень и холод по опасной дороге. А она даже в хорошую погоду не слишком хорошо водила машину, я бы сказал.

– Папа, давай проверим все комнаты и чердак, – сказал я, вскакивая с места. – Она могла пойти наверх потанцевать, как она временами делает, и случайно закрыть себя на защелку; или, может быть, заснула там на кровати… или еще что-нибудь. – Посреди фразы я споткнулся под его странным взглядом.

Но как только папа начал взбираться по лестнице вслед за мной, Синди испустила долгий испуганный крик. Папа сбежал вниз и подхватил ее на руки. Барт вынул из кармана новый перочинный нож и начал остругивать длинный прут. Мне показалось, что он хочет сделать гладкий кнут. А Синди глаз не могла отвести от ножа и кнута.

Мы с папой и Синди обшарили весь дом, смотрели даже в шкафах и под кроватями, но мамы нигде не было.

– Как-то это непохоже на Кэти, – беспокойно проговорил папа. – В особенности непохоже на нее то, что она оставила Синди вместе с Бартом. Боюсь, что-то случилось.

– Папа, – прошептал я ему, когда он мрачно и беспомощно смотрел на свою спальню, – отчего бы не предположить, что Барт знает, где она? Он не отличается честностью. Ты же знаешь, как дико он иногда поступает.

Мы вместе ринулись на поиски Барта. Но теперь пропал он.

Мы посмотрели друг на друга. Папа покачал головой.

Я знал, что Барт должен прятаться где-то здесь: за стульями, или в темном углу, а может, он на улице изображает дикого зверя. Но дождь лил как из ведра. И его шалаш из веток не спасет надолго. Даже Барт не станет долго оставаться на улице в такой дождь и холод.

Все мои мысли и чувства были в смятении. Внутри меня бушевал такой же шторм, как и на улице. Я ничем не заслужил все эти несчастья. И все же я должен страдать, страдать вместе с папой, мамой, Синди… и, может быть, вместе с Бартом.

– Ты ненавидишь меня, Джори? – спросил папа, открыто глядя на меня. – Тебе, наверное, сейчас пришла в голову мысль, что мы с мамой заслужили все эти несчастья, но они пали и на твою голову? Ты думаешь, что мы не имеем права заставлять тебя расплачиваться за наши ошибки? Если я угадал, то я с тобой совершенно согласен. Может быть, всего этого не случилось бы, если бы я оставил Кэти в доме Пола и ушел. Но я любил ее. Я люблю ее и сейчас, буду любить вечно. Я не представляю себе жизни без нее.

Я отвернулся и ничего не сказал. Что же это за вечная, все сжигающая любовь, любовь, все разрушающая на своем пути?

Я бросился на кровать в своей комнате и зарыдал.

Потом я опомнился: мама пропала. Мы не нашли ее!

Впервые я подумал, что она может быть в опасности. Она не оставит папу. Значит, случилось что-то ужасное, иначе она уже была бы здесь, накрывала на стол, как она всегда делала в четверг вечером, когда у Эммы был выходной.

Четверг всегда был у них особенным днем, и я только сейчас начинал понимать почему. По четвергам прислуга в Фоксворт-холле уходила гулять в город. По четвергам мама и папа могли вылезти в чердачное окно и лежать на крыше, разговаривая. И чем больше они разговаривали и глядели друг на друга в своем одиночестве, тем больше они бесконтрольно влюблялись друг в друга.

Только теперь я понял, отчего мама так часто выходила замуж: чтобы избежать этой греховной любви, которую и она тоже чувствовала к брату.

Я встал. Я принял решение. Мне надо разыскать Барта.

Когда найдется Барт, мы вместе найдем маму.