Боевые раны
Обед прошел без Барта. Вот уже и спать пора ложиться, а он так и не показался. Мы все искали его, но я – дольше всех. Ведь я лучше других знал его.
– Джори, – сказала мама, – если мы в течение десяти минут не найдем его, я вызываю полицию.
– Я найду его, – проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно увереннее.
Сам я, однако, совсем не был так уверен. Но мне не нравилось, как Барт обращается с родителями. Ведь они всегда делают для нас все, что можно. Им и вовсе неинтересно в четвертый раз посещать Диснейленд. Это все для Барта. А он такой тупой и бесчувственный, что не понимает. Он просто возмутителен. Вот результат снисхождения, которое всегда оказывают ему папа с мамой. Надо бы наказать его посуровее, и тогда бы он знал, что последует за таким наглым поведением.
Но когда я несколько раз повторил им, что думаю по поводу мягкости наказания Барта, они оба заявили, что достаточно натерпелись от жестоких и суровых родителей. И знают, что ни к чему хорошему суровые меры не приводят. Мне всегда казалось странным, что у обоих были одинаково жестокие родители. Когда я смотрел на них, я не мог не заметить, что у обоих были светлые волосы, голубые глаза, черные брови и длинные, загнутые темные ресницы. Мама их подкрашивала, а папа посмеивался над ней: он говорил, один перевод краски, потому что никакого подкрашивания не надо.
Они говорили, что Барта никак нельзя наказывать физически.
А ведь как любит Барт поговорить о зле и грехе. Это у него недавно; будто он тайком читает Библию. Он даже может прочесть целый пассаж из Библии – что-то из Соломоновых притчей о любви брата к сестре, чьи груди были как…
Я бы даже помыслить ни о чем таком не мог… не захотел. Это причиняло мне еще большее смущение, чем когда Барт твердил о том, как он ненавидит кладбища, могилы, старых дам – и почти все остальное. Наверное, единственное сильное чувство, какое он, бедняга, испытывал, была ненависть.
Я обыскал его «пещеру» в кустах и нашел клочок материи от его рубашки. Но его самого не было. Я подобрал доску, которую Барт планировал прибить на крышу собачьей будки, и увидел на ней ржавый гвоздь, весь вымазанный в крови. А что, если он поранился об этот гвоздь и уполз куда-нибудь умирать? Все последнее время он говорит о смерти или о мертвецах. Ведь он всегда почему-то ползает, а не ходит, нюхает следы… он даже лечит сам себя, как собака. Боже, какая же путаница в голове у этого ребенка!
– Барт! – позвал я. – Барт, это Джори. Если ты хочешь непременно остаться на ночь на улице, то, пожалуйста, делай как хочешь – я не скажу родителям. Ты только дай мне знать, что ты живой.
Ни звука в ответ.
Двор наш очень большой, к тому же весь зарос кустами, цветами и деревьями, которые то и дело сажают мама с папой. Я обошел вокруг куста камелии. О боже, не Барта ли это голая нога?
Ну конечно, это он, лежит под живой изгородью, только ноги наружу. Я не сразу заметил его, потому что обычно он никогда не прятался под камелией. Было совсем темно, к тому же спускался туман.
Я осторожно вытащил Барта из-под веток, недоумевая, отчего он не издает ни звука. У него было красное, воспаленное лицо, затуманенные глаза бессмысленно глядели на меня.
– Не трогай меня… – простонал он. – Я почти умер… почти…
Я схватил его на руки и побежал. Он кричал, жаловался на боль в ноге:
– Джори, я не хочу умирать… я правда не хочу умирать…
К тому времени, как подбежал папа и подхватил его, Барт уже был без сознания. Папа положил его в машину.
– Не могу поверить, – проговорил папа. – Нога у него распухла так, что стала раза в три толще. Остается только надеяться, что это не газовая гангрена.
Я знал, что от гангрены можно умереть.
В больнице Барта положили в постель. К нему пришли врачи, осматривали, совещались. Они пытались выставить папу из палаты, ведь согласно профессиональной этике врач не должен лечить больных из своей собственной семьи. Наверное, чтобы не мешали эмоции.
– Нет! – закричал папа. – Я останусь. Он – мой сын, и я должен знать, что с ним.
Мама только плакала и держалась за безвольную руку Барта. Я тоже чувствовал себя ужасно, думая о том, что не сделал все возможное, чтобы помочь Барту.
– Эппл, Эппл… – бормотал все время Барт. – Хочу видеть Эппла.
Он был в ужасном состоянии. Он так потел, что его худое маленькое тело промочило простыни. Мама начала рыдать.
– Выведи маму, – приказал мне папа. – Не надо, чтобы она видела это.
Пока мама плакала в комнате ожидания, я прокрался обратно и увидел, как папа делает инъекцию пенициллина в руку Барта.
– Нет ли у него аллергии к пенициллину? – спросил другой врач.
– Не знаю, – ответил папа. – У него никогда не было инфекций. Другого выхода нет, надо попытаться. Приготовьте все, чтобы снять реакцию в случае ее появления.
Он обернулся и увидел меня, притаившегося в углу.
– Сын, пойди к маме. Ты тут ничем помочь не можешь.
Я не мог двинуться с места. По какой-то причине, возможно из-за чувства вины, что пренебрегал братом, я должен был оставаться рядом с ним.
Вскоре Барту стало хуже. Папа нахмурился, подал сигнал няне, и та привела еще двух врачей. Один из них вставил трубку в ноздрю Барта. Дальше случилось нечто настолько ужасное, что я не мог поверить собственным глазам. Все тело Барта покрылось огромными набухшими рубцами. Они были огненно-красные и, видимо, чесались, потому что руки Барта задвигались от одного рубца к другому. Тогда папа положил Барта на каталку, чтобы его могли увезти.
– Папа! – закричал я. – Куда его? Ему отнимут ногу?
– Нет, сын, – тихо ответил папа. – У твоего брата сильная аллергическая реакция. Надо сделать трахеотомию, пока ему не заблокировало дыхание.
– Крис, – сказал другой врач, – все в порядке. Том прочистил дыхательные пути. Трахеотомия не понадобится.
Прошел день, но Барту не стало лучше. Было похоже, что он расчешет себя до мяса и умрет от другой инфекции. Оставшись вечером в больнице, я с ужасом смотрел, как распухшие пальцы Барта тщетно пытаются избавить тело от жуткой муки непрерывными конвульсивными движениями. Теперь все его тело было пунцовым. О том, что его состояние тяжелое, можно было судить по папиному лицу и по отношению других врачей, собравшихся возле его кровати. Барту связали руки, чтобы он не мог чесаться. Тогда его глаза стали вылезать из орбит, и казалось, что это два огромных красных яйца. Губы Барта распухли так, что стали на три дюйма шире обычного.
Я не мог поверить, что все это происходит из-за аллергической реакции.
– Ох! – плакала мама, вцепившись в папину руку, не в силах оторвать взгляд от Барта.
Прошло еще два дня – никакого улучшения. Свой десятый день рождения Барт встретил, бредя на больничной койке; путешествие в Диснейленд отменили, а поездку в Южную Каролину отложили до следующего года.
– Посмотри, – сказал как-то папа с надеждой на усталом лице, – опухоль уменьшается.
Аллергия прошла. Я думал, что теперь Барт начнет поправляться. Но я ошибался. Потому что у Барта оказалась реакция на любой антибиотик, который к нему применяли. Нога его распухла еще сильнее.
– О, что нам делать, что нам делать? – плакала мама так сильно, что я стал опасаться за ее здоровье.
– Мы делаем все, что можем, – только и мог ответить папа.
– Боже мой, – пробормотал Барт в забытьи, – для чего ты оставил меня?
Слезы побежали по моему лицу и закапали на рубашку, как дождь.
– Бог не оставит тебя, – сказал папа.
Он преклонил колена у постели Барта и стал молиться, держа в руке маленькую ручонку Барта. Мама в это время спала на кушетке, поставленной для нее в палате. Она не знала, принимая таблетки, которые дал ей папа, что они не от головной боли, а снотворное. Она была так расстроена, что не заметила разницы.
Папа прикоснулся ко мне:
– Иди домой и поспи, сын. Ты уже сделал много для своего брата.
Я медленно поднялся и пошел к двери. Ноги не слушались меня. Бросив последний взгляд на Барта, я увидел, как он без устали ерзает, а папа в это время устало присел возле мамы на кушетку.
На следующий день мама после балетной школы сразу побежала в больницу, а меня оставила заниматься на пианино.
– Жизнь идет, – сказала она, уходя. – Тебе надо учиться, Джори. Позабудь про проблемы Барта, если можешь, и позанимайся музыкой.
Как только она вышла, меня осенило. Эппл! Барт говорил об Эппле, о своем огромном щенке. Щенок-пони, как он называл его.
Я кинулся к телефону.
– Как там Барт? – спросил я у папы.
– Плохо. Джори, я не знаю, как об этом сообщить твоей маме, но специалисты хотят ампутировать ногу Барта, пока инфекция не проникла дальше в организм. Я не хочу идти на эту меру, но и рисковать жизнью Барта тоже нельзя.
– Не позволяй им ампутировать ему ногу! – почти закричал я. – Передай Барту и удостоверься, что он понял: я позабочусь об Эппле! Пожалуйста, оставь ногу Барту.
Ведь ясно как день, что после ампутации Барт совсем замкнется в себе и помешается.
– Джори, твой брат лежит на кровати и отказывается разговаривать. Он совсем не старается выздороветь. Мне кажется, он хочет умереть. Мы не можем давать ему антибиотики, и температура у него повышается. Но что-то мы должны сделать, чтобы сбить эту температуру.
* * *
Впервые я проголосовал на дороге. Очень милая женщина подвезла меня до подножия холма, и остаток пути я пробежал бегом. Как только Барт узнает, что с Эпплом все в порядке, он выздоровеет. Он просто наказывает сам себя, так же, как когда-то он, разбив что-то, бил кулаками о дерево. На бегу я утирал слезы, осознав, что мой младший брат значит для меня гораздо больше, чем я думал. Дурачок, который просто не рад самому себе. Вечно играет в кого-то, представляется, рассказывает взрослые истории, чтобы произвести впечатление. Папа давно предупредил меня: «Потакай его притворству, Джори». Но может быть, мы все слишком потакали ему.
Я ахнул, увидев Эппла в сарае. Пес был привязан к столбу, глубоко врытому в землю. Поодаль стояла миска с едой. Достать до нее Эппл никак не мог. Его жалобные глаза, его свалявшаяся шерсть рассказали мне историю его голода. Кто же над ним так издевается? Земля вокруг была разрыта его мощными когтями. Подросший щенок, он пытался устроить подкоп, но тщетно. Теперь он обессиленно лежал и тяжело дышал. Дверь сарая была наглухо закрыта.
– Все в порядке, мальчик, – пытался подбодрить я его, давая ему чистую воду.
Он начал лакать с такой ненасытной жадностью, что мне пришлось отнять ее на время. Я мало знал, как лечить собак. Но знал, что собаки, как и люди, после долгой жажды должны пить понемногу. Потом я отвязал его. Пошел к его полке с запасами и выбрал самое, по моему мнению, лакомое из длинного ряда банок. Эппл голодал среди собачьего изобилия. Я смог нащупать все ребра, когда погладил его. А шерсть его была прежде такой пушистой и красивой!
Когда он поел и напился, я причесал его шерсть и распутал колтуны. Потом уселся на грязный пол и положил его громадную голову себе на колени.
– Барт скоро придет, Эппл. И придет на своих ногах, обещаю тебе. Не знаю, кто так зло пошутил над тобой, но я докопаюсь.
Меня беспокоила как раз мысль о том, что искать нет надобности: тот самый человек, который больше всего любил Эппла, и мог быть его мучителем. Именно у Барта была такая дикая логика. Если Эппл так страдал в его отсутствие, то он будет в десять раз больше рад, когда Барт придет. Неужели Барт так жесток?
На улице стояла прекрасная погода. Приближаясь к особняку, я услышал приглушенные голоса двух людей. Это были та старуха в черном и ее безобразный дворецкий. Оба сидели в прохладном патио, затененном пальмами в цветных кадушках и папоротниками в каменных урнах.
– Джон, я чувствую, что должна пойти и проверить еще раз щенка Барта. Он так обрадовался мне утром; я не поняла, отчего же он такой голодный. Почему он должен быть привязан на цепь? В такой прекрасный день можно дать собаке порезвиться.
– Мадам, день сегодня вовсе не прекрасный, – проговорил очень злобно выглядевший дворецкий. Он вытянул ноги в шезлонге и посасывал пиво. – Вы одеты в черное, неудивительно, что вам жарко.
– Меня не интересует твое мнение о том, как я одета. Меня интересует, почему Эппла держат на цепи.
– Потому что собака может убежать искать своего молодого хозяина, – саркастически заметил Джон. – Я полагаю, вы об этом не подумали.
– И все же он выглядит слишком грустным и слишком истощенным. Надо его проведать.
– Мадам, лучше бы вы были озабочены судьбой внука, который вот-вот потеряет ногу!
Она уже почти встала с кресла, но при этих словах вновь опустилась на подушки.
– О боже! Ему хуже? Ты слышал разговор Эммы с Мартой?
Я вздохнул: действительно, Эмма любила посплетничать. Я не думаю, чтобы она сказала что-то важное. Мне она никаких секретов не рассказывала. А у мамы вечно не было времени ее слушать.
– Конечно слышал. Эти две сплетницы каждый день перемывают хозяевам косточки. Хотя, если верить Эмме, доктор и его жена – просто ангелы.
– Джон, что Марта узнала о Барте? Расскажи мне!
– Кажется, мадам, мальчишка всадил себе в колено ржавый гвоздь, и теперь у него газовая гангрена. Такая гангрена, при которой нужно ампутировать конечность, или больной умрет.
Я внимательно наблюдал за выражением их лиц: старуха была страшно расстроена, а старик равнодушен, если не сказать – доволен достигнутым эффектом.
– Ты лжешь! – вскричала она, вскакивая. – Джон, ты обманываешь меня, чтобы помучить. Я уверена, что Барт поправится. Его отец найдет способ спасти мальчика. Я уверена. Он должен… – и она разрыдалась.
Она подняла вуаль, чтобы вытереть слезы, и я увидел ее лицо, на котором лежала печать страдания. Неужели она и в самом деле так любит Барта? Почему? Неужели она и вправду родная бабушка Барта? Не может быть. Ведь нам сказали, что его бабушка находится в клинике для душевнобольных в Виргинии.
Я сделал шаг вперед, чтобы меня заметили. Дама в черном была удивлена моим появлением, но тут же вспомнила о своем незакрытом лице и поспешно опустила вуаль.
– Добрый день, – поздоровался я, обращаясь к женщине и игнорируя старика, к которому чувствовал сильнейшее отвращение. – Я случайно услышал, что говорил ваш дворецкий, мадам, но он прав только частично. Мой брат очень болен, но у него нет газовой гангрены. И его ноге ничего не грозит. А наш отец – достаточно опытный доктор и не допустит ампутации.
– Джори, ты уверен, что Барт поправится? – спросила она с большим участием. – Он очень дорог мне… Я не могу сказать тебе, до чего он мне дорог… – Она замолчала и начала крутить кольца на своих тонких пальцах.
– Да, мадам, – сказал я. – Если бы у Барта не оказалось аллергии к большинству лекарств, что ему давали, то инфекция давно была бы побеждена. Во всяком случае, папа должен знать, что делать и в случае аллергии. Мой папа всегда знает, что делать. – Я повернулся к старику и постарался говорить как можно авторитетнее: – Что касается Эппла, не стоит держать его в закрытом наглухо сарае в такую жару. И нельзя ставить воду и пищу вне его досягаемости. Я не знаю ваших планов, но почему вы заставляете такую прекрасную собаку страдать? Лучше бы вы позаботились о создании условий для собаки, иначе мне придется доложить обществу защиты животных о жестоком обращении с ней.
Я повернулся и пошел к дому.
– Джори! – закричала мне вслед дама в черном. – Подожди! Не уходи. Я хочу спросить тебя о Барте.
Я обернулся.
– Если вы хотите помочь моему брату, – сказал я, – то помощь может быть только одна: оставьте его в покое. Когда он вернется, выдумайте какую-нибудь правдоподобную причину, по которой вы не сможете его больше принимать: пощадите его чувства и душу.
Она вновь стала упрашивать меня остаться и поговорить, но я решительно пошел вперед, думая, что сделал кое-что для защиты Барта. От чего его надо было защитить, я не знал.
В ту же ночь у Барта поднялась температура. Его завернули в термическое одеяло, которое работало как холодильник. Я видел, как папа с мамой переглядывались, касались друг друга руками, будто придавая друг другу силы. Оба сразу принялись растирать руки и ноги Барта принесенным льдом; они действовали будто единый организм, не сговариваясь, понимая друг друга без слов. Я склонил голову, тронутый их любовью и пониманием.
Мне хотелось бы рассказать им о даме в черном, но я обещал Барту молчать. В жизни Барта она была единственным другом, она подарила ему единственного его любимца… Но чем дольше я скрывал от них, тем сильнее они стали бы переживать ее внезапное вторжение в нашу жизнь. Отчего они не приняли бы ее появления, я не знал – я только предчувствовал.
Как хотелось мне быть мужчиной, уметь принять правильное решение, быть твердым!
Засыпая, я вспомнил слова, которые часто повторял папа: «Пути Господни неисповедимы».
Следующее, что я помню, – это лицо папы, который тряс меня и кричал:
– Барту лучше! Он поправится! Ему сохранят ногу!
* * *
Медленно, день за днем, распухшая до невероятных размеров нога выздоравливала; опухоль спадала. Постепенно и цвет кожи стал нормальным, хотя Барт так до сих пор ни с кем и не разговаривал, только бессмысленно глядел в пространство перед собой.
Однажды, завтракая вместе с нами дома, папа потер усталые глаза и сообщил нам нечто невероятное:
– Кэти, этому трудно поверить, но лаборатория обнаружила в культуре тканей, взятых из раны Барта, неожиданные микроорганизмы. Мы полагали, дело в ржавчине, и они нашли ржавчину, которая вызвала нагноение, но, кроме ржавчины, там обнаружен вид стафилококка, характерный для экскрементов животных. Тем более подобно чуду, что мы умудрились не допустить развития гангрены.
Мама, тоже бледная и усталая, склонила голову ему на плечо:
– Если бы здесь был Клевер, тогда бы я еще могла поверить…
– Ты же знаешь нашего Барта. Если даже за версту отсюда есть грязь, он обязательно найдет ее и поднимет. Кстати, вчера он снова бредил яблоком, так я купил и дал ему одно. Он бросил его на пол. Но когда я сказал ему, что на восток мы этим летом не полетим, он, кажется, обрадовался. – Папа посмотрел на меня. – Надеюсь, ты не очень расстроен, Джори. Нам придется подождать будущего лета, чтобы навестить твою бабушку, или, возможно, я смогу на Рождество вырваться с работы.
Мне пришла в голову одна мысль. Барт всегда добивался чего хотел. Он нашел верный способ избежать визита на восток, думал я, к «проклятым могилам» и «проклятым старухам». Он даже пожертвовал Диснейлендом. А это не в привычках Барта – чем-нибудь жертвовать.
* * *
В тот вечер меня оставили с Бартом, а мама с папой разговаривали в больничном холле с друзьями. Я рассказал Барту о разговоре между его «бабушкой» и ее дворецким и как она волновалась за него.
– Она любит меня, – гордо прошептал Барт слабым голосом. – Она любит меня больше всех. Кроме, может быть, Эппла. – Но тут он задумался.
«Не обольщайся», – хотелось мне сказать Барту. Но я не имел права разочаровывать его и красть у него привилегию быть самым любимым, пусть даже и вне семьи. Со смешанным чувством я наблюдал перемену настроений на его впечатлительном личике. Что же он за человек, мой брат? Очевидно, ему требовалась вся любовь родителей, вся без остатка и ему одному.
– Бабушка боится этого проклятого старика, – сказал он, – но я с ним справлюсь. У меня теперь есть сила. Я долго копил. Я вправду сильный.
– Барт, почему ты туда ходил?
Он пожал плечами и уставился на стену:
– Не знаю. Просто хотелось.
– Ты же знаешь, папа подарит тебе собаку, любую, какую захочешь. Нужно только поговорить с ним, и он сейчас же купит тебе такого же щенка, как Эппл.
Его яростные глаза чуть не испепелили меня на месте.
– В мире нет второй такой собаки, как мой щенок-пони. Эппл особенный.
Я переменил тему:
– А почему ты думаешь, что эта женщина боится своего дворецкого? Она сама сказала тебе?
– Ей и не надо было говорить. Я сам могу сказать. Он так ужасно смотрит на нее. А она боится.
Я понял, что тоже боюсь – неизвестно чего.
