47

Париж в августе. Тихие дни, самые тихие в году, когда парижане уезжают на юг на машинах. Пустынные улицы, почти прозрачный воздух. Париж обезлюдел, и за опущенными жалюзи в квартирах, маленьких магазинчиках и пекарнях застаивается душное тепло.

Марианна сидела на берегу канала Сент-Мартен и ела бриошь. Близость воды осушала жаркую пленку пота на ее коже. На другом берегу канала под пешеходным мостиком квартет музыкантов исполнял мюзет в мягком свете медленно сгущающихся сумерек. Мимо, тарахтя, проплыла жилая баржа.

Четыре дня тому назад Марианна оставила мужа на мосту Пон-Нёф. Она не знала, куда пойдет, и просто брела наугад, надеясь добраться куда-нибудь, где сможет поставить на пол чемодан и аккордеон и закрыть за собой дверь.

В конверте, который вручила ей на прощанье Женевьев, было больше, чем она заработала в гостинице и в «Ар Мор». Мадам Эколлье еще доплатила ей за выступление на празднике.

Все имущество Марианны составляло две тысячи шестьсот шестьдесят два евро, одолженный чемодан с простой одеждой и синим вечерним платьем, губная помада от «Шанель», словарь, изразцовая плитка и аккордеон.

Ей исполнилось шестьдесят, у нее не было ни профессии, ни сбережений, ни драгоценностей — и все-таки Марианна чувствовала себя богаче, чем когда-либо. Она решила оставаться в Париже, пока не поймет, чего ей хочется. Хочется столь страстно, что она ни секунды не сможет больше выдержать на месте.

Кердрюку в этом плане никакой роли не отводилось.

Пансион «Бабетт» она нашла в квартале Маре; сплошь крохотные, но светлые и с любовью обставленные комнатки, в которых помещались кровать, стол, стул и комод, выходили окнами в зеленый двор. В окнах домов напротив Марианна наблюдала чужую жизнь. В ярко освещенных оконных проемах ей показывали самые разные безумные сны. Вот человек в наушниках, с дирижерской палочкой в руке — дирижирует безмолвными симфониями; вот женщина ставит рядом с собой на ночной столик чье-то сердце в банке с завинчивающейся крышкой и целует его перед сном; вот пара пересаживает комнатные растения и ссорится, она дает ему пощечину, он ее целует, а потом они едят груши, свесив ноги на улицу с подоконника.

Рядом с пансионом располагалось маленькое кафе, в котором встречались соседи, не уехавшие в отпуск, пили пастис, заказывали café crème и читали газету. На второе же утро они начали здороваться с Марианной, когда та пришла позавтракать.

Она бродила по городу из конца в конец, сначала пешком, потом ездила на метро, выходила то здесь, то там, пока не обнаружила один из тех прокатов велосипедов, что обходились дешевле, чем любой суточный билет метро. И теперь на стареньком серебристом велосипедике Марианна разъезжала по вздыхающему с облегчением Парижу, где внезапно нашлось столько свободных мест на парковках. Сен-Жермен, Латинский квартал, мимо Сорбонны, в квартал Маре, а потом через весь город на запад, до Эйфелевой башни, дребезжа звоночком по Елисейским Полям. В парках и на импровизированных пляжах по берегам Сены загорали студенты, вдоль каналов сидели с удочками рыбаки, на жилых баржах засыпали над этюдами художники, а на Пон-дез-Ар, мосту Искусств, с видом на Эйфелеву башню, увлеченно целовались на закате туристы.

Марианна искала. Искала место, которое было предназначено ей судьбой, а если оно не здесь, то ей суждено было отправиться странствовать, пока его не найдет. Но сначала ей надо было убедиться, что это не Париж, город, подаривший ей начало и конец. Она была уверена, что этот город подаст ей знак.

Снова и снова приезжала она на остров Сите в надежде найти того клошара, что вытащил ее из вод Сены.

Марианна отряхнула крошки и встала. Жилая баржа под названием «Арлетти» уже уплыла, и только где-то в лабиринте улиц не стихал шум мотора «веспы». Внезапно в него влились аккорды «Либертанго».

С этими звуками на Марианну нахлынуло все, что она так успешно пыталась не вспоминать, пока бродила и ездила по городу, бежала от себя самой, лишь бы ее мысли не отправились в полет над целой страной, на запад, в маленький речной порт, в комнату, где, жалобно мяукая, подушку Марианны обнюхивал кот.

Ее сердце уже не находило в себе сил забыть о Кердрюке.

Пока шум «веспы» удалялся, на Марианну неудержимо обрушились знакомые картины и образы.

Море. Лицо Янна. Ноги танцующего Жанреми. Жадный взор Женевьевы, устремленный на Розбра. Белые розы в черной вазе. Свора кошек над тарелками тончайшего китайского фарфора и прямая стрелка спидометра в «ягуаре». Цветущий сад за домом Эмиля в лесу. Красное платье Женевьев.

Внутри у Марианны что-то дрогнуло. Завтра было первое сентября.