41

Начиная с двадцатого августа оккупационные войска стали постепенно покидать завоеванную территорию: французские туристы завершали каникулы в Бретани, напоследок празднуя полюбившийся fest-noz, и возвращались к себе в Париж, в Прованс, в холодные города, вглубь страны — и начинали мечтать о следующем лете в Финистере.

— С ума сойти, — говорили они, — таких рыбных блюд больше нигде не найти! А какие наряды местные надевают на Filets Bleus — праздник Синих Сетей в Конкарно! А morgana — экологически чистое пиво из пивоварни «Ланселот»? А этот pardon — церковная процессия, когда они нахлобучивают эти свои старинные чепцы и шляпы и просят у каждого встречного и поперечного простить им грехи? Как в Средневековье!

До этой даты за одну ночь можно было посетить несколько праздников: в любой деревне, что побольше, вас приглашали потанцевать прямо на улице, которую ради такого случая покрывали деревянным настилом. Танцевать гавот мог каждый: чем шире круг, тем больше удовольствия и тем тише становилось потом в лесах и в темных уголках, когда случайные любовники старались не стонать слишком громко.

Fest-noz в Кердрюке приходилось соперничать с танцевальными ночами в Рагене, Тревиньоне и в Кап-Козе, которые привлекали туристов кельтской музыкой, бретонскими рок-группами и китайскими фейерверками.

За несколько часов до назначенного fest-noz Женевьев Эколлье постучалась в дверь Марианны и с взволнованной улыбкой поманила ее за собой.

Она привела ее на антресоль и открыла потайную дверь, за которой хранились платья. «Выберите себе что-нибудь, — попросила Женевьев. — Музыкантша должна сиять».

Марианна собиралась играть на fest-noz. Она намеревалась поделиться со слушателями песнями, которые до сих пор играла одному лишь морю, а Женевьев хотела как-то в этом поучаствовать.

Мадам Женевьев приняла такое решение накануне вечером, когда они ужинали вместе с Марианной и Гретой. Впервые Марианна откровенно заговорила о том, что приехала в Кердрюк, чтобы покончить с собой. И о том, как день за днем все откладывала и откладывала свое намерение, до тех пор пока от него не осталась лишь бледная тень ужаса, ведь она прожила жизнь, а как будто и не жила. А потом она обрела неукротимую волю, выбрала свой путь и взяла жизнь в собственные руки.

Женевьев встала и поклонилась Марианне. Она глубоко уважала эту женщину, которая нашла в себе немалое мужество признать поражение и начать все заново.

Не то было с нею. Она-то как раз ничего не стремилась исправить, хранила тени прошлого и в облике платьев таила их с изнанки реальности, словно живых мертвецов. И потому, открывая дверь в свое прошлое, Женевьев чуть-чуть надеялась, что этого дара преображать себя самое и редактировать книгу собственной судьбы, свойственного Марианне, как-то причастится и она.

Марианна провела рукой по ткани платьев, к которым однажды уже украдкой прикасалась. И платья словно ожили, зашептались и со вздохом стали обмениваться впечатлениями, Марианна почувствовала легкое покалывание в кончиках пальцев, которое то усиливалось, то ослабевало.

Одно платье, казалось, было соткано из пламени. Оно таило в себе воспоминание столь могущественное, что никакими усилиями нельзя было удалить его из волокон этой ткани. Оно пылало, и по ее руке от него поднималась волна жара. Она стиснула ткань и услышала, как мадам Женевьев громко втянула сквозь зубы воздух. Это было красное платье.

Она отошла на шаг, чтобы не мешать мадам Женевьев снять его с вешалки. Эколлье расправила его на вытянутых руках; судя по омрачившемуся взгляду, добровольно сдалась в плен воспоминаниям и была заточена в темницу с решетками из утраченных радостей.

— Это платье было на мне в день помолвки, — прошептала Женевьев.

Ее пальцы провели по гладкой, мерцающей ткани.

— Когда все началось. Все. И ничего не кончилось. Ничего.

Черты ее словно сделались мягче.

— В брата моего будущего мужа я влюбилась в этом платье. Жизнь была добра ко мне, я была молода и хороша собой, и я любила этого человека. Любить… любить было совсем не то же, что быть любимой. Это означало отдавать, видеть, как человек расцветает, возрождается и живет благодаря твоей любви. Ты понимаешь, что наделена силой и что эта сила высвобождает в человеке лучшее…

Она опустила голову.

— Ален отверг мою любовь. И куда мне было ее девать? Что делать с этой отвергнутой любовью?

На платье упали слезы.

Марианна дала Женевьев выплакаться; казалось, будто вот-вот разломится камень, а по рыданиям Марианна поняла, что слезы Женевьев проливает впервые. Посреди платьев, которые Женевьев носила три лета, три осени, две зимы и две весны, она оплакивала бросившего ее мужчину и ту безвозвратно погибшую женщину, какой была когда-то. Рыдала потому, что никому не нужна была ее любовь, и оттого ее таинственная сила, неиспользованная, остывала и остывала, пока не превратилась в ненависть. Ненавидеть было легче, чем любить безответно.

Марианна нежно погладила Женевьев по волосам. Как сурово эта женщина стерегла свою любовь, не давая ей больше взметнуться ввысь!

Ален. Ну конечно. Человек, живущий на другом берегу реки; ближе подойти к женщине, любовь которой когда-то так жестоко отверг, он не мог.

— Вы все еще любите Алена? — спросила Марианна.

Женевьев выдохнула открытым ртом. Снова дотронулась до платья.

— Люблю — всегда, неизменно — и ненавижу себя за это.

Она поправила свою и без того безукоризненную прическу. Потом встала.

— Сейчас узнаем, как будет смотреться на вас это платье, Марианн.

И протянула ей красное платье. Впервые она назвала Марианну по имени.

Марианна медленно покачала головой.

— Это вы должны носить красное, Женевьев, — мягко возразила она. И взяла с вешалки другое платье, синее, которое поблескивало, как море, когда его целует солнце.