Я сидела за столиком трактира в Фоуи. Глаза мои были заняты чтением книги, но уши не были заняты ничем, и я случайно услышала, как местный рыбак рассказывает кому-то о старом капитане, под чьим началом он в свое время плавал. Впоследствии этот старик, о котором он отзывался с большим уважением, стал смотрителем маяка на Эддистонских скалах, а теперь он лежал при смерти и нуждался в помощи. Я была юной и впечатлительной, и этот случай меня очень заинтересовал.

Последовав за рыбаком, я догнала его на пристани, назвалась и предложила свои услуги. Рыбак объяснил, что ищет кого-нибудь, кто мог бы засвидетельствовать смерть смотрителя маяка. По его словам, старый капитан желал мирно скончаться в своей башне и быть погребенным в море, при этом категорически отказываясь иметь дело с докторами. Однако его дети, помогавшие обслуживать маяк, не желали хоронить отца без свидетелей со стороны – из опасения, что их потом могут обвинить в его смерти. Я вызвалась быть свидетельницей, добавив, что умею ухаживать за умирающими. До маяка мы добрались лишь через несколько дней – пришлось ждать перемены погоды.

Наша первая попытка оказалась неудачной: вскоре после отплытия юго-восточный ветер вызвал жестокий шторм, и мы порядком натерпелись страху, прежде чем смогли вернуться в гавань. Но с наступлением апреля задул утренний северо-западный бриз, который лучше всего подходил для высадки, и мы под всеми парусами устремились к знаменитой башне далеко в море.

Пристроившись на носу баркаса, я осматривала в подзорную трубу горизонт, раскаленная линия которого притягивала меня, как луна притягивает океанские воды. Мне было семнадцать лет от роду, когда я увидела свою первую любовь. Собственно, в те минуты я видела лишь фигуру с удочкой в руках, стоявшую у подножия Эддистонского маяка; кепка была низко надвинута на глаза от солнца, так что сам рыболов мог заметить нас лишь краем глаза как белое пятнышко паруса вдали.

Оставалось плыть примерно час тем же ходом, когда внезапно наступил штиль. Море стало гладким, как стекло, и моряки взялись за весла. Так мы преодолевали последние мили в сопровождении резвящихся тюленей и кружащих над головами чаек; и постепенно вертикальная черточка на горизонте обретала контуры башни. В подзорную трубу я все отчетливее видела рыбачившего на скалах юнца, пока его голова не заняла весь окуляр. А потом эта голова повернулась в нашу сторону, и юнец оказался девушкой.

Привет! – закричала она.

Вот ты и поймала рыбу, сказала я.

Я поймала сразу три!

Мы закрепили носовой и кормовой швартовы, после чего я прыгнула на скалу. И она ловко меня подхватила.

Смотрителю маяка оставалось жить считаные дни. Он уже находился между двумя мирами и почти все время спал, но в моменты пробуждений смотрел на свой прежний мир как будто из дальнего далека. Его сын все время молчал и, как верный пес, не отходил от отца, даже спал у него под боком. Всего в круглой, скудно обставленной комнате было три койки: одна широкая, одна маленькая и одна средних размеров. Я сказала, что могу ночевать на полу кухни, этажом ниже, за компанию с мышами.

Ближе к вечеру погода резко испортилась. Поднялся сильный юго-восточный ветер, и мы едва успели запереть на засов дверь, как в нее ударила первая большая волна. Маяк содрогался и покачивался, словно дерево в бурю; всплески волн добирались до окна, застилая остатки дневного света.

Дочь смотрителя взяла меня за руку и провела по лестнице на верхнюю галерею маяка. Там была тесная каморка с железными перекладинами на окнах. Мы протерли стекла и зажгли масляные лампы, меж тем как удары волн продолжали сотрясать маяк. Мы находились высоко над поверхностью моря, а вокруг был беспросветный мрак. Каждая минута тянулась как час, и море, казалось, вот-вот поглотит башню под ликующие завывания ветра.

Всю ночь я провела наверху вместе с ней. Там было очень жарко и душно, пахло жженым маслом, и мы расстегнули свои одежды, к которым прилипали опилки и сажа. Мы слушали, как с шорохом поворачиваются линзы, как шумит прибой, как воет ветер; и только ее поцелуй помог мне побороть страх, и я ее не останавливала. Это был первый поцелуй в моей жизни. И он затянулся до рассвета.

Сын смотрителя безостановочно ходил кругами по комнате, а старик продолжал угасать. Я дала ему воды, которую он не смог проглотить, и, приложив руку к его сердцу, почувствовала угасающее биение – финальные аккорды песни, обозначаемые только приглушенным барабаном.

На последнем дыхании старый смотритель маяка вполне отчетливо произнес: Он есть свет мира. Тот, кто последует за Ним, никогда не будет идти во тьме, и путь его озарится сиянием жизни.

Мы похоронили его в море, как он того и желал. И словно в ответ на жертвоприношение море подарило нам две недели покоя. Шторм стих, высота приливов была меньше обычной, птицы с криками носились над водой и ныряли за добычей, солнечные блики выплясывали на гребнях подобие любовного танца.

Каждую ночь мы вдвоем несли дежурство в закопченной ламповой галерее, где я временами подражала завыванию ветра. Обычно в самый темный час я, вся в пыли и грязи, выбиралась на балкончик и, крепко держась за перила, смотрела, как свет маяка пронзает бескрайнюю тьму в поисках чего-то неведомого за горизонтом. Иногда перелетные птицы, ослепленные светом маяка, с налету разбивались о толстое стекло и падали мертвыми на пол балкончика. И девушка относила этих птиц вниз к своему брату, чтобы ему было кого любить и жалеть.

Мы жили в самом центре этой водной вселенной, ибо мы были ночным солнцем, и мы сообщали кораблям: Не подходите близко, под нами опасные скалы. Прибой вскипал белой пеной, подбрасывая ее высоко в воздух, а мне было жутко и весело, и я чувствовала себя влюбленной. Бывало, не отпуская перила, я медленно перемещалась по круговому балкону, отыскивая единственный тихий закуток с подветренной стороны, а она выходила следом за мной и делала то же самое – только двигаясь в противоположном направлении, – и мы сходились на этом крошечном пространстве между потоками воздуха, не помещаясь там бок о бок; тогда мы становились лицом к лицу, и наши лица соединялись, и единственный бриз, который я тогда чувствовала, был ее дыханием с ароматом сладкого китайского чая.

Она научила меня улавливать запахи ветра. На такой высоте воздух свободен от лишних примесей, и при сильном юго-западном ветре мои чувства напрягались до предела, так что я могла уловить звуки и запахи, долетавшие сюда из Америки, из других времен, из времени моей мамы. И я слышала тихий плач, как будто бриз доносил печальные песни с полей и берегов рек.

За два дня до назначенной даты моего отъезда небо было безоблачным и таким ярко-голубым, каким я его еще не видела. Солнце пригревало не на шутку, и я расхаживала в одной безрукавке, вдобавок закатав штаны. Впрочем, жару умерял освежающий ветерок, а когда скалы вздымались из воды при отливе, волны оставляли на них большие клочья пены, которые при взгляде с высоты башни напоминали приземлившиеся облака. Мальчишка все так же тосковал и не поднимался с постели, окруженный мертвыми птицами. Оставив еду и воду рядом с его койкой, она взяла меня за руку и повела на верхнюю галерею.

Я наблюдала за тем, как она принюхивается к воздуху. Многое в ее повадках напоминало мне старых рыбаков, которые могли по характеру течений и ветра вычислить ход рыбных стай. Море – а вовсе не я – было ее истинной любовью, которой она никогда и ни за что бы не изменила. Вот почему я даже не уговаривала ее уехать со мной. Всему на свете отведен свой срок. Нам двоим принадлежали только эти четырнадцать дней вместе с их приливами и отливами.

В тот раз она притащила наверх огромного воздушного змея, состоявшего из металлической рамы с натянутой на нее прочной белой парусиной, а также длинного – футов пятьдесят-шестьдесят – хвоста из толстой веревки, на конце которого болтались около дюжины крючков с наживкой. Она привязала леер к перилам, дождалась нужного ветра и запустила змея с балкона. Когда змей отлетел за пределы рифа, она начала то ослаблять, то подтягивать леер так, чтобы конец хвоста с наживленными крючками периодически погружался в воду, приманивая рыбу.

Спустя совсем немного времени она закричала, призывая меня на помощь. Мы вместе потянули леер, и – даю тебе честное слово! – на крючках под змеем болтались сразу семь рыб. И они летели к нам по воздуху! Ох, до чего же трудно было затянуть этого змея обратно на балкон, Дрейк! Однако мы справились и сняли рыбу с крючков, а еще через час кухня наполнилась аппетитным запахом жарящихся морских окуней и сын покойного смотрителя поднял голову с подушки, впервые очнувшись от своего горя.

В то утро, когда за мной приплыл баркас, она подарила мне монету. Я всегда ношу ее с собой. Погоди, сейчас найду в кармане. Да, вот она.

Дивния протянула ему монету.

Старый пенни, сказал Дрейк.

Да.

Почему пенни?

Она оставила этот вопрос без ответа и продолжила свой рассказ.

Отплывая от маяка, я ни разу не оглянулась, Дрейк. Я просто не могла. Мне было семнадцать, и я любила ее. То был мой первый любовный опыт, и он оказался чудесным. Даже сейчас меня пробирает дрожь при воспоминании об этом. Она была такая… Эй, ты почему отворачиваешься?

Я не отворачивался.

А то я не видела. Тебя это смущает?

Нет.

Тебя смущает, что старая карга говорит о плотских утехах?

Ничуть, соврал он.

Когда-то я была молода. Трудно в это поверить, не так ли? Почти всю свою жизнь я чувствовала себя молодой, даже когда давно таковой не была. Для меня молодость являлась чем-то вполне естественным. Утверждать подобное с полным правом можно лишь на исходе лет. Представь себе, было время, когда это ныне дряхлое тело страстно предавалось любви. Я вытворяла такие вещи, которые наверняка вогнали бы тебя в краску.

В краску, с нажимом повторило эхо.

И Дрейк покраснел от смущения.

Почему пенни? – повторил он свой вопрос после паузы.

К этому я и веду, сказала Дивния. Не подгоняй меня. Особенно сейчас.

Волны били в корму, продолжила она. И, подгоняемые ими, мы при попутном ветре быстро двигались в сторону Фоуи. Но я уже больше не могла сдерживаться и оглянулась назад, на маяк, исчезающий за горизонтом. И я увидела мерцающее сияние на башне, вроде как отражение солнца в зеркале. И я поняла, что это она посылает мне свой свет и что она всегда будет посылать мне свет, указывая путь домой. Мне было зябко, но монета в кармане казалась раскаленной. Я достала пенни и, согревая руки, стала его разглядывать. На обратной стороне была изображена Британия, правящая морями. И я подумала: Так ведь это та же девчонка – в некотором смысле. А потом я заметила еще кое-что. Над плечом Британии виднелась башня маяка. Того самого Эддистонского маяка. Как напоминание обо всем, что было между нами. И монета стала ключом, открывающим дверь в ту часть моего прошлого.

Теперь я уже не могу вспомнить ее имя. Не могу вспомнить ее лицо. Память уже не та, что прежде. Порой я беспомощно топчусь перед дверью там, где призракам моего прошлого обеспечен свободный вход. Мне зачастую не удавалось как следует попрощаться с людьми, но я помнила слова отца о том, что с некоторыми людьми прощание попросту невозможно. C’est la vie, как говорят французы. Но что я не забыла, так это ощущение ее лица, и это было очень приятное ощущение, – стало быть, и лицо было приятное. Мы с ней больше никогда не виделись.

Так-таки ни разу?

Ни единого раза, подтвердила она. Я не знала, что с ней случилось потом, хотя неизменно начинала строить догадки при виде огней маяка вдали. И только много лет спустя, после того самого страшного урагана, когда на скалах стоял уже новый маяк вместо прежнего, я наконец-то узнала.

Что именно ты узнала? – спросил Дрейк, не дождавшись продолжения фразы.

Что в ту пору она была еще жива, произнесла Дивния, и лицо ее на миг посветлело.

И как же ты это выяснила?

Самым невероятным образом, можешь мне поверить.

Расскажи об этом, попросил Дрейк.

Дивния вновь раскурила погасшую трубку.

Тем вечером я огибала мыс Лизард, когда погода внезапно ухудшилась. Небо пошло сине-багровыми пятнами, и началась какая-то сумасшедшая бортовая качка: волны все яростнее кидались на лодку с разных сторон. Оглянувшись, я сначала подумала, что надвигается низкая темная туча – она выглядела как туча, Дрейк, – и только в последнюю минуту поняла, что это высоченная волна. Она настигла меня, и лодка стала подниматься на крутую водяную гору – все выше и выше, пока не добралась до самого гребня. Там лодка на миг зависла во тьме и потом полетела вниз, ударившись о воду так жестко, словно это был мокрый песок.

Когда я очнулась, прямо надо мной был просвет в тучах, заполненный звездами: мириады звезд и туманный шлейф за ними, уходящий в бесконечность. Это было восхитительно! Я огляделась: моя лодка плавала посреди круга спокойной воды, и буря огибала этот круг, не прорываясь внутрь. Я видела, как волны разбиваются о незримую стену в тридцати ярдах от меня. И мне стало ясно, что я оказалась над братской могилой каких-то неведомых моряков – могилой, отмеченной не крестом, а этим молитвенным спокойствием. Но моя лодка, оставшись без мачты и руля, дрейфовала к этой границе между Жизнью и Смертью. Волны ярились уже всего в десяти ярдах, а я все не могла оторвать глаз от неба, от постепенно сужавшегося просвета в тучах, который позволил мне заглянуть в иной мир.

Вот тогда-то он и появился, Дрейк. Воздушный змей. Он вылетел из тьмы, как падающая звезда, и устремился прямиком ко мне, задевая водяные горы своим длинным хвостом. Я встала на сиденье и, когда хвост оказался над лодкой, подпрыгнула и вцепилась в него. На какой-то момент змей приспустился и завис в воздухе, а мои ноги еще касались сиденья, но потом я почувствовала, как веревка надежной петлей обвила мои руки и опора ушла из-под ног. Змей приноровился к дополнительному весу и рванул дальше за секунду до того, как волны смяли и проглотили мою лодку.

Мы двигались рывками: то взмывали так быстро, что у меня захватывало дух, то снижались, и мои ноги касались пенистых гребней. Иногда я замечала огни кораблей, которые возникали и исчезали среди громадных волн, иногда видела совсем рядом летящих птиц – большей частью чаек и бакланов, а один раз стайку горихвосток с теплом африканского солнца на перьях. Временами из-за туч выглядывал полумесяц, вид которого меня радовал, но и отчасти пугал.

Уже перед самым рассветом ветер начал слабеть, серые тучи рассеивались и таяли в черном беззвездном небе. Потрепанный змей спланировал в прибрежную тень, и я выпустила из рук веревку. Почувствовав под ногами твердую землю, прислушалась к тишине, которая жила по эту сторону от ревущих волн, за полосой выброшенных прибоем медуз, которые отсвечивали на мокрой гальке подобно огням рампы.

И эта тишина меня успокоила. Я взобралась по откосу к подножию отвесных скал, где из песка торчала сухая трава. Руки мои были содраны в кровь, но я все же нарвала много травы, добавив к ней кривые сучья плавника, в рассветных сумерках похожие на уродливо вывернутые конечности. Ударяя ножом по куску кварца, высекла искры и подожгла траву. Когда костер разгорелся, я прошла до вдававшегося в море утеса, отыскала морские блюдечки и подкрепилась, поедая их сырыми.

Потом я отвязала от воздушного змея леер, перенесла его к воде, и леер, вдруг словно ожив, угрем заскользил в темную даль. А я стала ждать. Позади горел костер, рядом по песку бродили чайки, а я ждала.

Солнце было уже высоко, когда появилась лодка. Рыбак заметил дымок от костра и решил узнать, в чем тут дело. Он бросил мне канат и пристал к берегу, а вскоре я была уже на борту, возвращаясь домой. Лодка лениво покачивалась на волнах, а я сидела и молчала, крепко вцепившись в воздушного змея. Восемнадцать моряков сгинули прошлой ночью, сказал мне рыбак. Как ты здесь очутилась, одному Богу известно. Должно быть, кто-то или что-то тебя оберегает.

И знаешь, что я тебе скажу? – заключила свой рассказ Дивния. Меня действительно оберегали.

Ты имеешь в виду Бога? – спросил Дрейк.

Бога? Вовсе нет, Дрейк. Я имею в виду любовь. Не следует путать одно с другим. Любовь – это единственная вещь, в которую стоит верить.

Ты действительно так считаешь?

О да, сказала она. Впрочем, есть еще луна.

Луна?

Да. Что-то неизменное, что-то влияющее на твою жизнь, когда ты сам не можешь этого сделать. Солнце, луна и тому подобные вещи. Ты обязательно должен во что-нибудь верить.

Почему? – спросил Дрейк.

Потому что это сделает тебя более привлекательным для женщин, сказала Дивния.

Дрейк рассмеялся.

Женщинам нравится видеть что-то особенное в глазах мужчины, пояснила она.

У меня в глазах и так много особенного.

Да, но в твоих глазах нет сияния. Вера даст тебе это сияние. У Джека, например, оно было.

А во что верил Джек?

В меня, разумеется, сказала Дивния.