Спустя неделю Дивния заметила, что птицы в прибрежных зарослях ведут себя как-то нервно, а в их пении проскальзывают тревожные нотки. Под утро на берег выбросилась большая камбала и сдохла еще до восхода солнца, в угрюмом сумеречном межвременье. Крабы также в большом числе выбирались на сушу из мутных отливных луж и пугливо поводили усами, но потом, одумавшись, уползали в море.

Предчувствие возникло у нее еще несколько дней назад, но она не сказала об этом Дрейку. Среди признаков были ноющие боли в спине, странное поведение животных и необычные запахи, которые она называла «запахами мрака».

Стоя у причального камня, она попыталась оценить надвигавшуюся опасность. Ее внутренний барометр стремительно падал, хотя на небе пока не появилось ни облачка. Ожидание давило тяжким грузом, ибо такое уже случалось на ее памяти – в «Ночь слез». Она напрягала слух, пытаясь уловить что-то новое в окружающей тишине. Когда морская собака залает, в шутку говаривали местные. Однако случалось всякое, когда реки выходили из берегов, а погребенные на дне мечты высвобождались из иловой грязи и всплывали на поверхность пузырями невиданных бедствий.

Ей вспомнилась детская коляска миссис Хард, плывущая вверх колесами и застревающая в морской траве. Этой коляске не довелось возить детей, только выпечку. Правда, ходили слухи о том, что миссис Хард в свое время вынашивала ребенка, но каким он явился в мир, живым или мертвым, кумушкам было неведомо. А вот Дивния знала точно, что новорожденный младенец так и не увидел свет. Повторить попытку миссис Хард не удалось, и детская коляска так и осталась для нее символом неосуществленной мечты. Должно быть, именно в ту пору ее фамилия Харт огрубела до Хард, а Дивния знала, что такие перемены не ведут ни к чему хорошему. Это миссис Хард сказала юной Дивнии, что слезы у женщин иссякают вместе с их плодородием. Перестаешь кровоточить – и прекращаешь плакать. Так утверждала миссис Хард когда-то очень-очень давно.

Дрейк был внезапно разбужен барабанной дробью дождя по крыше сарая и ощущением промозглой сырости вокруг. Он открыл глаза и сел в постели. Комната как будто ожила и стала частью реки; всюду мерцала черная гладь, на которой змеилась яркая, как луч маяка, полоса лунного света. Дрейк спустил ноги с кровати, и они погрузились в холодную морскую воду. Его тотчас охватила паника. Закатав штаны, он добрел до двери балкона и выглянул наружу. А там уже не было речного берега, не было причального камня; мир уходил под воду. Прилив одержал верх.

Его начало трясти – к страху добавился холод. Он схватил висевший на стене дождевик и открыл дверь. Справа надвигался прилив, слева просматривались очертания деревьев. Он сделал шаг влево и увидел свет. Сначала это была слабая дрожащая точка, но постепенно она становилась ярче и приближалась к нему, как большой светлячок, который затем превратился в свечу, закрепленную на козырьке шахтерской каски. А сама каска сидела на голове старухи, которая неторопливыми и плавными гребками направляла в его сторону каноэ.

Залезай! – крикнула Дивния, приблизившись. Залезай, бери весло и греби!

Дрейк поспешил забраться в лодку, и та заскользила по течению в сторону церкви, чьи контуры смутно вырисовывались в темноте. Он оглянулся на лодочный сарай и увидел, что вода поднялась уже до перил балкона. На какое-то время он потерял ориентацию. Противоположный берег реки обозначался деревьями, чьи ветви тянулись из-под воды, словно руки утопленников, и все они явно тянулись к нему – мысль эта вызвала у него удушье и позывы к рвоте.

Раздался крик совы, тучи начали расходиться, и внезапно выглянула луна. Огромная, оранжевая, она висела низко над разрушенным куполом церкви. Лучи лунного света вырывались из пустых оконных проемов, как яркие щупальца, и высвечивали торчащие из воды надгробия: «Всегда в наших сердцах…», «Помним, любим…», «Покойся с миром…».

Дрейк перестал грести и вцепился в пальмовую ветвь с острыми листьями.

Тебе нехорошо? – спросила Дивния.

Ничего страшного, сказал он, трясясь и вытирая рот рукавом. Это сейчас пройдет.

Тогда поплыли в ту сторону, скомандовала она, указывая направление.

Достигнув неширокого дверного проема, Дрейк уперся руками в стены и протолкнул каноэ внутрь храма.

Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз посещал церковь. Много лет с тех пор, как на него с витражей глядели, скорбно проливая слезы, лики святых. И сейчас ему стало не по себе, когда лодка, проскользнув под притолокой, вплыла в этот застывший, забытый временем мир.

На верхней плите выступавшего над водой алтаря горела свеча, освещая ветхие стены – но что это были за стены! У Дрейка даже дух захватило от такого зрелища. Повсюду вдоль стен, прилепившись к ним на манер крабов, расположились модели судов самых разных типов и размеров – ялики, боты, гички, люггеры, – изготовленные из спичек, коры и оструганных веток с большим мастерством и вниманием к мельчайшим деталям.

Кто все это сделал? – спросил Дрейк.

Я, сказала Дивния.

Когда?

Точно не помню. У меня была долгая жизнь.

Он подвел каноэ к стене и вслух прочел некоторые из названий судов: «Рада», «Дуглас», «Одри», «Симеон», «Мира».

Мира, повторило эхо.

Имена детей, которых я принимала при родах, пояснила старуха. А это кораблики их душ.

Приток воды снова отнес каноэ к алтарю.

Говорят, Иисус побывал в этих краях, когда был еще мальчиком, произнесла Дивния размеренным голосом, который эхом отражался от стен полузатопленного здания.

Он прибыл сюда вместе с Иосифом Аримафейским, продолжила она. А направлялись они в Гластонбери. Представь себе, Дрейк! Иисус был здесь. Вот почему этот край называют благословенной землей, ведь по ней ступали ноги Господа. И потом люди веками пытались пройти точь-в-точь по Его стопам, они тратили на это свои жизни, глядя под ноги, вместо того чтобы поднять глаза к небу. Они забыли о главном.

Дивния достала из кармана свою трубку и прикурила от алтарной свечи, подняв стеклянный колпак.

Ты сейчас сидишь примерно на том же месте, где провел много времени в посте и молитвах молодой бретонский монах, в шестом веке основавший это поселение. Он приволок на веревке большой гранитный камень аж из Пенвита, причем тянул его зубами и за все время пути не произнес ни слова. Он поместил этот камень сюда, и над ним выросла церковь. Так из одного камня родилась вера тысяч людей.

Дрейк посмотрел через пролом в крыше на усыпанное звездами небо, и внезапно луна узким лучом высветила его лицо.

В былые времена тебя за такое могли бы счесть избранным, сказала Дивния. А может, ты и вправду избранный? Какова твоя история, Фрэнсис Дрейк? Какой камень ты тянешь за собой на этом пути?

У меня нет камня, сказал он. Как и, собственно, истории.

У каждого есть история.

Только не у меня.

Она хмыкнула, глядя на него недоверчиво, а в следующий миг возобновился мелкий дождь и просвет на небе затянули тучи.

Молодого бретонского святого звали Христофор – или Кристоф на французский манер, сказала Дивния. Разумеется, тогда он еще не был святым. Простой монах-отшельник, но, как оказалось, способный на многое. Он не мог стать святым Христофором хотя бы потому, что у католиков уже имелся святой с таким именем. Поэтому впоследствии, когда дошло дело до канонизации, его имя сократили. А началось все с того, что он обменял шип из тернового венца Христа на святую воду из реки Иордан, – в те времена реликвиями обменивались запросто, как сейчас почтовыми марками. Затем он долго постился и молился, пока его не осенила благая мысль: он вылил воду Иордана в эту самую речку, и та стала исцелять от любых болезней всякого, кто в ней искупается. А монах удалился в лес и заплакал; и слезы его породили источник чистейшей и вкуснейшей воды – этот родник до сих пор бьет рядом с моим фургоном. Я пила из него всю свою жизнь, Дрейк, и у меня никогда не водились глисты.

Дрейк достал сигарету и прикурил от свечи на каске, которую ему подставила Дивния, слегка нагнув голову. Секундное ощущение тепла от свечи подействовало на него благотворно.

Между прочим, сказала Дивния, местные проводили службы в церкви и после обрушения крыши, даже во время дождя, как сейчас. Это называлось «специальными службами».

А что случилось с крышей? – спросил Дрейк.

Кажется, ее сорвал ураган. Да, точно, так оно и было в самом конце прошлого века. Великая снежная буря – вот как ее назвали. Всему полуострову крепко досталось: страшный ветер со снегом унес много жизней. Я видела на кораблях в заливе моряков, расплющенных о гроты и застывших с поднятыми к небу руками. Я видела рты, заледеневшие во время молитвы. В море нет атеистов, Дрейк. Когда волны поднимаются, как горы, даже безбожники преклоняют колени.

По-твоему, мне следует поступить так же? Стать на колени и помолиться? – спросил Дрейк.

Нет, для этого ты должен верить, что твои молитвы будут услышаны. А я не думаю, что ты когда-либо в это верил.

Дымок от ее трубки тонкими спиралями вился в лунном свете. Дождь прекратился. Дивния опустила руку в воду, наблюдая за стайкой мальков кефали, неторопливо плывущих вдоль церковного прохода.

О чем я говорила? – спросила она.

О службах под дождем.

Ах да, службы под дождем. Да. Люди ничего не имели против дождя и потому не позаботились о ремонте крыши. Они считали это знаком, ниспосланным свыше. А Господь был очень важен для них, потому что Он благословил «корнуоллскую троицу» – Медь, Олово и Святую Рыбу, – чтобы процветал этот край.

А кто такой Джек? – спросил Дрейк.

Ты о чем?

Прошлой ночью я слышал, как ты обращалась к какому-то Джеку. Он был твоим возлюбленным?

Старуха сделал глубокую затяжку.

Да. Он был моей любовью. Моей самой большой любовью.

И самой первой?

Нет, он был моей третьей любовью, и последней. Первая любовь была на маяке, и это случилось неожиданно. Потом был Джимми, и тот уже был ожидаемым.

В каком смысле ожидаемым?

Я увидела его заранее.

Во сне?

Нет, в стакане.

В стакане?

Ты повторяешь слова, чтобы меня разозлить?

Нет, извини.

А потом появился Джек.

Он был неожиданным или ожидаемым?

Хороший вопрос. Не тем и не другим. Он был моим всегда. У меня было три любви, Дрейк. Я думала, этого вполне достаточно, но сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что нашлось бы место и для чего-то еще. Жизнь способна раздаваться вширь, как материнская утроба, чтобы вместить больше любви.

Любви, подхватило эхо под сводами.

А так я имела только три: одна была началом, другая – продолжением, а третья стала концом.

Дрейк посмотрел на гладкую поверхность воды.

Значит, все началось с маяка? – сказал он.

Да, так и было, подтвердила старуха. Начало всякой любви – это вспышка света.