ПОЭЗИЯ
ИСТОЧНИК[86]
Как сладостно мне знать источник, бегущий
во тьме этой ночи!
Сей вечный источник от взора таится,
но знаю я дол, где он тихо струится
во тьме этой ночи.
В ночи этой темной, что жизнью зовется,
блажен тот, кто с верой сей влаги коснется,
во тьме этой ночи.
Начало берут в нем все сущие реки,
его же начала не сыщешь вовеки
во тьме этой ночи.
Собой красоту затмевая любую,
он поит небесную твердь и земную
во тьме этой ночи.
Текут его воды, исполнясь прохлады,
и нет им предела, и нет им преграды
во тьме этой ночи.
Хрусталь этих вод никогда не затмится,
но свет всей земле в них от века родится
во тьме этой ночи.
Чисты и светлы, орошают те воды
и землю, и ад, и небесные своды
во тьме этой ночи.
Великий поток сей источник рождает,
и он, всемогущий, препоны сметает
во тьме этой ночи.
В нем облик троих, воедино слиянный,
и каждый сияет, другим осиянный
во тьме этой ночи.
Сей вечный источник от взора таится,
но в хлеб животворный для нас превратится
во тьме этой ночи.
Тот хлеб вечносущий питает созданья,
их глад утоляя во мраке страданья,
во тьме этой ночи.
И вечный источник, без коего стражду,
сим хлебом живым утолит мою жажду
во тьме этой ночи.
ОГОНЬ ЖИВОЙ ЛЮБОВИ[87]
Огонь живой любови,
как сладостно ты ранишь
меня до глуби сердца сокровенной!
Ты не угаснешь боле,
сиять ты не устанешь —
сожги преграду к встрече вожделенной!
О счастие ожога!
О раны той отрада!
О ласковой руки прикосновенье —
ты к вечности дорога,
и всех долгов уплата,
и смерть, и смерти в жизнь преображенье!
О, светочи живые!
Безмерное сиянье,
что чувств глубины темные омыло,
до той поры слепые;
и радостною данью —
своим теплом и светом одарило!
Так нежно и смиренно
зажегшийся в сознанье,
лишь ты, огонь, в нем тайно обитаешь...
В душе моей блаженной
живет твое дыханье,
и ты меня любовью наполняешь!
НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ[88]
Здесь, на реках вавилонских,
ныне сижу и рыдаю,
землю изгнанья слезами
я что ни день орошаю.
Здесь, о Сион мой, с любовью
я о тебе вспоминаю
и чем блаженнее память,
тем я сильнее страдаю.
Снял я одежды веселья,
ризу скорбей надеваю,
ныне повесил на вербу
арфу, на коей играю;
мне ж остается надежда,
что на Тебя возлагаю.
Ранен любовью, в разлуке
с сердцем своим пребываю
и, умоляя о смерти,
руки к Тебе простираю.
Бросился я в это пламя —
жгучий огонь его знаю
и, уподобившись птице,
в этом огне погибаю.
Я, умерев в своем сердце,
только в Тебе оживаю,
ради Тебя умирая,
ради Тебя воскресаю;
в воспоминаньях теряю
жизнь, и ее обретаю.
Жизнью своей убиваем,
я всякий день умираю,
ибо она разлучает
с Тем, кого я призываю.
Радуются иноземцы,
что в их плену изнываю
и на их тщетную радость
я безучастно взираю.
Просят они моих песен,
что о Сионе слагаю:
«Спой, — говорят — гимн Сиона!»
Я же, скорбя, отвечаю:
«Как же в долине изгнанья,
плача по отчему краю,
буду петь песни веселья,
в коих Сион прославляю?»
Радость чужую отверг я,
верность своей сохраняю.
Пусть онемеет язык мой,
коим тебя воспеваю,
если тебя я забуду
здесь, где в плену пребываю,
если на хлеб Вавилона
я свой Сион променяю.
Пусть я утрачу десницу,
ту, что к груди прижимаю,
если тебя я не вспомню
с каждым глотком, что вкушаю,
если отпраздновать праздник
я без тебя пожелаю.
Горе, о дщерь Вавилона,
гибель тебе возвещаю!
Будет прославлен вовеки
Тот, к Кому ныне взываю,
Тот, Кто вернет тебе кару,
что от тебя принимаю!
Пусть соберет Он сих малых,
ибо в плену уповаю
я на твердыню Христову
и Вавилон покидаю.
Debetur soli gloria vera Deo.
(Истинная слава подобает только Богу, лат.)
Жаждой охваченный странной...
Жаждой охваченный странной,
ждал я заветного срока —
и полетел я высоко,
цели достиг я желанной!
Я так высоко поднялся,
этим восторгом влекомый,
что в вышине незнакомой
я навсегда потерялся.
Вот он, тот миг долгожданный!
Я все летел одиноко
в этой любви — и высоко
цели достиг я желанной!
Выше! Но взор мой в полете
был ослеплен на мгновенье —
так и настиг я в затменье
цель, словно дичь на охоте.
Слепо, с любовью той странной
в сумрак шагнул я глубоко
и, оказавшись высоко,
цели достиг я желанной!
Я так легко поднимался
вверх — есть ли участь блаженней? —
и становился смиренней,
и все сильней умалялся.
Рек я в борьбе неустанной:
«Кто же достигнет истока?» —
и полетел я высоко,
цели достиг я желанной!
Дивный полет мой вмещает
разных полетов так много —
ведь уповавший на Бога
то, что искал, обретает.
С этой надеждою странной
ждал я заветного срока...
Я был высоко, высоко,
цели достиг я желанной!
Я очутился в том краю...
Я очутился в том краю,
вкусив неведенья такого,
что выше знания любого.
Не знаю сам, какой тропою
вошел я в край сей заповедный,
не знаю, где я, но не скрою,
что в этот миг мой разум бедный,
покинув мир немой и бледный,
вкусил неведенья такого,
что выше знания любого.
Объяло истинное знанье
весь мир, Всевышним сотворенный.
Так, в одиночестве, в молчанье,
его узрел я и, плененный,
стал как младенец несмышленый,
коснувшись таинства такого,
что выше знания любого.
Был поглощен я столь всецело,
что на вершине отчужденья
любое чувство онемело,
ушло любое ощущенье,
когда достиг я постиженья
непостижимого — такого,
что выше знания любого.
Сей пилигрим, по Божьей воле,
сам от себя освободится
и все, что он узнал дотоле,
во прах и пепел обратится,
столь возрастет, что умалится
вдруг до неведенья такого,
что выше знания любого.
Чем больше познает, немея,
ум, тем он меньше постигает
сей пламень, ведший Моисея,
свет, что в полуночи сияет,
но тот, кто все ж его познает,
вкусит неведенья такого,
что выше знания любого.
Сие незнающее знанье —
– такую власть оно имеет,
что мудрецы в своем старанье
его постичь — не преуспеют,
ибо их знанье не сумеет
достичь неведенья такого,
что выше знания любого.
Его вершина недоступна,
и нет науки, овладевшей
тем высшим знаньем целокупно
иль превзойти его сумевшей.
Но сам себя преодолевший,
вкусит неведенья такого,
превыше став всего земного.
И, коль желаешь ты ответа —
– что тайна высшая скрывает? —
скажу: благое знанье это
суть Божества собой являет.
Нам Божья милость позволяет
вкусить неведенья такого,
что выше знания любого.
МЛАДОЙ ПАСТУХ[91]
Младой пастух скорбит в тоске безгласной.
Он устремился, чуждый развлеченьям,
к своей пастушке каждым помышленьем,
и грудь его больна любовью страстной.
Не потому он плачет, что напрасной
своей любовью уязвлен глубоко,
но оттого страдает он жестоко,
что позабыт пастушкою прекрасной.
И, позабыт пастушкою прекрасной,
он терпит эти тяжкие мученья,
чужой земли приемлет поношенья,
и грудь его больна любовью страстной.
И говорит пастух: «О я, несчастный!
Ведь ей теперь любовь моя постыла!
Она меня навеки позабыла
и я томлюсь любовью этой страстной!»
И вот, истерзан мукой ежечасной,
однажды он на дерево поднялся
и за руки повешенным остался
и грудь его больна любовью страстной.
И без опоры, и с опорой...
И без опоры, и с опорой
во тьме, без света обитаю;
во всем предел свой обретаю.
О всех созданиях из плоти
душа навеки позабыла,
и над собою воспарила,
и Бог был с нею в том полете,
опорой, что ее хранила.
И посему сказать я вправе,
что вещь, прекрасней нет которой,
моя душа узрела въяве —
и без опоры, и с опорой!
Пусть жизнь моя объята тьмою —
то участь всех в земной юдоли,
я не скорблю об этой доле!
Моя любовь творит со мною
досель невиданное чудо:
порою слепну я, но знаю —
душа любви полна, покуда
во тьме, без света обитаю.
Меня ведет любви той сила:
она, живя во мне незримо,
добро ли, зло, что мне чинимо —
единым яством обратила
и жизнь в себя преобразила.
И в этом сладостном томленье
я словно в пламени сгораю,
и, раненый без исцеленья,
во всем предел свой обретаю.
Пусть без жизни я живу...
Пусть без жизни я живу —
избавленья все же чаю,
смерти до́ смерти желаю.
Не со мною жизнь моя.
Я без Бога изнываю:
без Него — себя теряю...
Это ль жизнь? Живу ли я?
Сто смертей в себе тая,
жизни истинной я чаю,
смерти до́ смерти желаю.
Стала жизнь моя тюрьмой,
жизни подлинной лишеньем,
и всечасным умерщвленьем.
Скоро ль свижусь я с Тобой?
Слышишь, Боже, голос мой —
эту жизнь я отвергаю,
смерти до́ смерти желаю.
Так далёко от Тебя,
что за жизнь я ныне знаю?
Только смерть свою вкушаю,
тем мучительней скорбя,
что ни часа не́ жил я!
Тяжкий жребий проклинаю,
смерти до́ смерти желаю.
Бьюсь, как рыба без воды,
только рыбе облегченье
даровал Ты — без сомненья,
смерть прервет ее труды!
Не сравнить ничьей беды
с мукой, что давно я знаю —
смерти до́ смерти желаю.
Этих мук не утолит
встреча в Таинстве с Тобою —
ведь разлука, я не скрою,
тем сильней меня томит.
Век мой жалобы все длит!
Я Тебя увидеть чаю,
смерти до́ смерти желаю.
Боже, в силах я едва ль
жить надеждою одною —
страх не свидеться с Тобою,
что ни день, двоит печаль,
и язвит острей, чем сталь.
Избавленья ожидаю,
смерти до́ смерти желаю.
Так от гибели избавь,
дай мне жизнь, мой Бог, и доле
не держи меня в неволе,
в сих тенетах не оставь!
Зреть тебя я жажду вьявь,
и немыслимо страдаю,
смерти до́ смерти желаю.
Я оплачу жизнь мою
и оплачу смерть, плененный;
в тяжкий грех свой облеченный,
о прощении молю!
Боже мой! Как ни скорблю,
Молвить все же уповаю,
что живу — не умираю!
