Глава 1. Ночь и туман
Сын колдуна. — Грузовой причал. — Кажун. — Паранойя. — Бродяга. — Та-та-та! Ту-ту-ту! — Выстрел в висок. — Руди. — «Чума на оба ваши дома! Я пропал». — Утреннее небо.
1
Ночь — что стекло в белесой дымке фар. Цвета исчезли под холодным светом, и мухой в прибалтийском янтаре авто в ночи завязло. На пределе ревел мотор, и черные деревья летели вдаль, но двигалась дорога, не «мерседес»[]. Стеклянный негатив, навечно утопив в своих глубинах, не отпускал, размазывая в плоскость машину и людей. И верх, и низ исчезли. «Тогу богу»[], как сказано в Писании. Аминь! Под веками все то же, лишь огонь меняет цвет и подступает ближе.
Спасенья нет, пусть не твоя вина, что ты родился сыном колдуна.
* * *
Гауптштурмфюрер СС[] Харальд Пейпер мельком позавидовал сидевшему за рулем Хуппенкотену. Для сына юриста ночь — всего лишь ночь, огонь — электричество, их позднее путешествие — обычное служебное задание.
— Скучновато, — чуткий Хуппенкотен отреагировал на взгляд. — Радио, что ли, включить?
Протянув руку, щелкнул пластиковым переключателем, повернул, ловя волну. Разбуженный радиоприемник обиженно захрипел, и Харальд Пейпер бросил еще одну монетку в невидимую копилку. Две! Напарник, всего лишь унтерштурмфюрер, из новоиспеченных, обратился, не упомянув звания, словно к другу-приятелю. И разрешения не спросил. Мелочь, но прежде отпрыск адвоката из маленького Опладена такого не позволял, именуя командира даже не по званию — «шефом». Был шеф, да весь вышел, утонул, мухой в янтаре. И чтобы заметить это, не надо быть потомственным колдуном.
...Шварцкольм, твердыня сорбов, отчий дом. Потом он станет немцем — но потом.
Ему — тринадцать лет, и Катарине-соседке столько же. Первая любовь, внезапная и обреченная, как слишком рано проклюнувшийся мартовский подснежник.
В ее глазах — холодный зимний свет. Слова — снежинки. И надежды нет.
— Ты очень хороший парень, Гандрий, но нам нельзя видеться. Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться — нечистому поклоны класть. Не приходи больше.
Тринадцать лет... Он бы не удержался, заплакал, но Катарина внезапно обняла, прижалась щекой к щеке...
Весна настанет, и весна пройдет. Промчались годы, но на сердце — лед.
Когда выбирали имя для дочки-одуванчика, он постарался, чтобы жена сама предложила уважить богатую, но скупую тетку, Катарину-Елизавету. Не слишком трудно — простой этюд для разведчика-но-вичка. Гандрий Шадовиц, давно уже ставший Харальдом Пейпером, новичком отнюдь не был.
Жена учила Одуванчика французскому, он же, наплевав на конспирацию, родному сорбскому.
— Katarina, i neka izache sa tajnim jezikom! Samo za tebe i mene?[]
— Tvoja tajna jezika? — дочь сдвинула светлые бровки. — Hochu da!
А совсем недавно он попытался спросить Одуванчика о зеленом свете под веками. Очень осторожно, чтобы не напугать.
...Стекло, огонь, машина, зелень, ночь. О Боге он не думал, вспомнил дочь...
— Ага, наконец-то!
Радиоприемник, отхрипев и отмяукав, разразился веселым русским фокстротом.
Dunja, ljublju tvoi bliny,
Dunja, tvoi bliny vkusny,
V tvoih blinah ogon’ i nezhnyj vkus,
Tvoih blinov sest’ mnogo ja berus’.
— Peter Leshhenko, — вставил свое сын юриста. — Славянин, а слушать приятно. Говорят, среди его предков — римляне, так что неудивительно. Интересно, о чем он поет?
И снова ни «шефа», ни «гауптштурмфюрера». Харальд Пейпер предпочел промолчать, хотя русский знал неплохо, а с Петром Константиновичем Лещенко был знаком не первый год.
Dunja, davaj blinov s ognja,
Dunja, celuj sil’nej menja!
Не выдержал — и прикрыл веки, погружаясь в пропитанную зеленым огнем пучину. «...Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться — нечистому поклоны класть».
В зеленой бездне не найдешь угла. А Смерть гналась за ним — и догнала.
2
От трапа уцелели три мокрые ступеньки, остальное съел туман. Белесая стена, подсвеченная желтым огнем прожектора, заслонила и близкий причал, и лежащий за ним город. Ни моря, ни земли, ни неба, лишь стылая, дышащая холодной сыростью вата. Даже Мать-Тьма отступила, отдавая мир неясному колышущемуся сумраку. Хочешь — ныряй прямо с головой, хочешь — отступай, прячься в привычном полумраке маленькой каюты...
— Уже все сошли, мисс![] — прогудело откуда-то слева.
Мухоловка кивнула, благодаря, застегнула верхнюю пуговицу легкого плаща. Поежилась. Приплыла, считай, прямиком в зиму, хоть на календаре всего лишь начало сентября. Пассажиров, решившихся уйти в туман, немного, едва ли десяток. Гавр — порт промежуточный, короткая стоянка перед пунктом назначения — британским Ливерпулем. На то и расчет, мало кому интересны транзитные пассажиры ничем не примечательного старика-парохода с кофейным названием «Арабик». Таких у компании «Кунард Уайт Стар Лайн» по дюжине на каждой океанской линии. Грузопассажир — значит, и смотреть в первую очередь будут груз, люди — только довесок. Потому и пристали не к пассажирскому причалу, к грузовому, и то не главному.
Пора!
Девушка пристроила поудобнее трость в руке, сжав влажное на-вершие, и мельком пожалела об оставленном в каюте привычном костыле. Не хотелось возвращаться калекой... По палубе двигаться легко, если не слишком торопиться, ступеньки — дело совсем иное. Она осторожно шагнула вперед, на мокрый металл.
— Мисс?! — вновь прогудело сбоку, на этот раз с явной обидой. — А мы зачем, мисс?
Ответить не успела — палуба ушла из-под ног. Ее не взяли на руки, просто приподняли, ухватив за плечи, как поднимают над землей ребенка. Миг — и пахнуло туманом. Где-то внизу гудело потревоженное железо, а под ухом мощно и ровно дышала паровая турбина — тот, кто взял ее на руки, не слишком утруждался лишним весом.
— Пограничники внизу, мисс, — гудок исчез, став негромким тревожным свистком. — И таможня там же. Но цепляться не станут, знакомые.
— Спасибо.
Каждому, даже самому закоренелому грешнику, положен ангел-хранитель. У Анны Фогель, пассажирки первого класса грузопассажирского парохода «Арабик», таковых оказалось целых два. Один, немолодой рыжий матрос-ирландец двухметрового роста, сейчас транспортировал ее вниз, второй, невысокий юркий мулат, помощник корабельного кока, уже на причале с ее чемоданом и сумочкой. Откуда взялись, ей никто не стал объяснять. Подошли в первый же день рейса, улыбнулись, представились.
— Можете рассчитывать на нас, мисс!
Опекали незаметно, но плотно. Секретный агент Мухоловка сразу же оценила класс. Профессионалы!
Значит, и на причале все будет в порядке. Собственно, волноваться нечего, она сойдет на землю свободной Франции, а главное с ней самый надежный друг — документ с гордым белоголовым орлом.
«Фройляйн! Вам незачем беспокоиться. Я гражданин США, у меня есть паспорт...» — сказал ей при знакомстве симпатичный лопоухий парень. Когда это было? В мае? А словно целая жизнь прошла, и не одна. Тогда, под пистолетные выстрелы, слова о документе от дяди Сэма звучали не слишком убедительно. Теперь же...
— Осторожно, мисс!
Приземлилась! В руку легла спасительница-трость. Здравствуй, прекрасная Франция!
— Добрый вечер, мадемуазель. Позвольте ваши документы.
Уже по-французски, с казенной вежливостью.
Граница!
* * *
Национальный Комитет — дюжина перепуганных до синевы эмигрантов — потерял дар речи, когда она заявила, что едет в Европу. Беглецов, до сих пор не верящих, что уцелели, одна мысль о подобном приводила в ужас.
— Это же очень опасно, фройляйн Анна! У нацистов всюду агенты, а вы назвали Гитлера таким плохим словом, да еще и в прямом эфире...
Однако возражать не стали, кому-то требовалось перешагнуть океан. Без связей с Родиной Национальный Комитет — всего лишь кучка бессильных болтунов. Помочь братья-эмигранты ничем не могли, лишь собрали немного денег. Мухоловка не слишком на них и рассчитывала, у нее уже были надежные друзья. Не особо приметные, как эти двое на пароходе.
— Поздравляю с прибытием на землю Французской республики. Добро пожаловать, мадемуазель Фогель!
Вот и еще один друг — белоголовый, в твердой обложке. Паспорт даже не пришлось доставать, его вручил пограничнику мулат, носитель сумочки. Офицер, служака опытный, быстро перелистал страницы, подсвечивая фонарем, затем прицелился неведомо откуда взявшейся печатью. Шлеп! Вернул — не ей, а все тому же мулату. Негромко щелкнул замочек.
— Вам вызвать такси, мадемуазель?
Таможенник, тоже мужчина с опытом, даже не стал смотреть на ее новенький чемодан дорогой желтой кожи. Проигнорировал, зато зацепился взглядом за трость.
— Это грузовой причал, мадемуазель, до города далеко, больше десяти километров. Сейчас уже ночь...
— Спасибо! Меня должны встретить.
Оставалось поблагодарить служивых и попросить друзей-мат-росов отнести ее вещи подальше, в самое сердце тумана. Чемодан приземлили на относительно сухой пяточок в центре желтого прожекторного пятна. Мулат, белозубо усмехнувшись, вручил внезапно потяжелевшую сумочку. Девушка, взвесив ее в руке, улыбнулась в ответ.
...Карманный Mauser М.1910, в просторечии «номер один». Порядок!
Попрощались. Пожали друг другу руки.
— Успешной работы, мисс! Будем загибать за вас пальцы!..
Сначала туман поглотил рыжего ирландца, затем улыбчивого мулата. Колыхнулся неслышно...
Анна Фогель вернулась.
3
Что страшнее больного зуба? Два — и оба болючие до полного омерзения. Один сверху, слева, второй снизу...
Ой-й!..
— No-no! — сказал он бармену, не слишком следя за речью. — Таковое не изволю, thanks. Сочтите за любезность поискать что-нибудь покрепче. Буду вельми признателен, уважаемый мсье. Whiskey у вас имеет место быть? Oh, yeah! Самый обычный whiskey, можно без water.
Пока говорил, боль пряталась — потому и не жалел слова. Бармен, явно не оценив, взглянул кисло. В самом центре Парижа, на бульваре Сен-Жермен, требовать виски? Варвары-янки!
Отношение он прекрасно уловил, но задираться не стал. Зубы, и верхний, и нижний, дружно выдали новый импульс...
Ой-й-й!..
Виски все же нашелся — в темной бутылке с крайне подозрительной этикеткой. Дома на такое он смотреть бы не стал, отвернулся. Но здесь вам, извините, не там.
— No-no! Не рюмку, please. Glass. Э-э... Стакан! Yeah!.. Да, полный, до краев.
Бармен спорить не стал, однако — поглядел. Собственно, никакой не бармен, но как именуется тип за стойкой во французском брассери, сиречь в «пивоварне», забылось. Верхний зуб, нижний зуб...
Ну, cheers! Вот вам, мерзавцы!..
От первого же глотка немного полегчало, боль, съежившись, отступила, однако Кристофер Жан Грант (для коллег — Крис, для немногих близких — Кейдж) по-прежнему чувствовал себя несчастней некуда. И зубы, при всей их мерзкой злокозненности, были лишь последней тяжелой каплей.
...Невысок, не слишком силен, на носу стеклышки «минус три», пиджак, купленный перед самым отъездом в магазине на 34-й стрит, сидит косо, левое плечо горбом выпирает. А еще завернули его статью, над которой он, горе-репортер еженедельника «Мэгэзин» работал всю последнюю неделю, а еще...
— Там есть свободное место, мсье. Во-о-он в том углу!
Бармен, который вовсе не бармен, был рад отфутболить подальше варвара-янки.
* * *
«Пивоварня» на Сен-Жермен именовалось «Липп» и была чем-то неимоверно знаменита. Чем именно, Крис Грант, пусть и профессиональный репортер, не слишком задумывался. Само собой, грифельные доски вместо привычного меню, само собой, портреты знаменитых посетителей на стенах. Присматриваться Крис не стал, но Эрнеста Хемингуэя узнал сразу, благо знакомы, и знакомы неплохо. Эрнест, кажется, даже поминал это брассери — в числе прочих, где приходилось гудеть.
— Париж — праздник, который всегда с тобой, — изрек старина Хэм, когда они в последний раз вместе приговаривали бутылку виски (настоящего, не этой гадости чета!). — Ты же из Нового Орлеана, Кейдж, малыш? Вот и представь себе ежедневный карнавал. Честно скажу, спятить можно уже через неделю.
Глотнув от души, добавил, как человек знающий:
— Только, Кейдж, не вздумай клевать на тамошних мадам. Лучше с собой привози, это я тебе точно говорю.
Малыш Кейдж (рост — 5 футов и 4 дюйма) поглядел на маститого коллегу (на четыре дюйма выше, а уж плечи!) с немалым уважением и не без зависти. У Хэма женщинами набиты все карманы — и еще целый табун стучит каблучками на подходе. Легко ему, жизнелюбу, советы давать!
А статьи было жалко. Не только потому, что неделя работы пропала. В Берлине, на Олимпиаде, Крис не писал, отписывался — профессионально, даже с блеском, но без всякой души. Нацистские игрища под барабанный бой не радовали. «О спорт, ты — мир!» Если бы...
О, спорт, ты — Гитлер!
А тут тема — настоящая, живая. Работалось — словно пелось. Замечательная вышла статья, считай, лучшая. А кто завернул? Формально — Джордж Тайбби, здешний босс, заместитель главного редактора и по совместительству — его же, редактора, родной брат. А на самом деле?
— Это же политика, малыш! Нельзя сейчас дергать Гитлера за яйца, нельзя! Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но — нельзя!..
Гитлер! Чтоб он сдох, поганый некрофил![]
Кристофер Жан Грант вновь отхлебнул из толстостенного glass — и бухнулся, куда указано. Благо, не ошибешься, свободное место за маленьким, на двоих, столиком — единственное во всей «пивоварне».
— Добрый вечер!
Ответа не услышал, хотел обидеться, но понял, что говорит по-английски. Французский, как назло, заклинило, и он сказал на родном:
— Gud’ning!
* * *
— Мама, а почему мы — кейджен? Учитель, маста[] Робинс, сказал, что мы — американцы, только говорим по-французски.
— Это и так, и не так, малыш. Французами были наши предки — те, что жили в Канаде. А мы с тобой — кажуны. «Кейджен» — так называют нас янки.
Луизиана, Штат Пеликанов, приход Кэлкэшу, городок Сен-Пьер — палеолит[], начало начал, его, Кейджа, пещерный век. Мир кончался за близкой околицей, взрослые не расставались с винтовками, мальчишки учились стрелять прежде, чем сесть за парту. Отец уехал на своем грузовике за околицу да так и не вернулся, мама — бухгалтер на единственном в округе заводе. Синее глубокое небо, черные грозовые тучи, звон церковного колокола по воскресеньям, белый крап-пи на крючке — мечта каждого рыболова.
Они — кажуны.
— Да какая разница, Крис? — говорил ему крестный, местный кузнец с героической фамилией Форрест. — Главное, ты настоящий южанин, ты — дикси!
— Какая разница, кто ты, Кристофер, — через много лет скажет Анжела, первая любовь. — Главное, ты — белый. А я — нет.
— Какая разница? — засмеется Эрнест Хемингуэй, опрокидывая очередную рюмку. — Главное, Кейдж, ты — классный репортер.
Разницы не было, но проблем хватало. В Сен-Пьере, в родной пещере, «кейджен» понимали все, английский же учили в школе. Маленький Крис очень старался, но когда мама решила переехать в Новый Орлеан, выяснилось, что там совсем другой английский. Французский, впрочем, тоже. В Новом Орлеане он и стал Кейджем — в их уличной компании Кристофер уже наличествовал. А потом был Нью-Йорк — Большое Яблоко, где все пришлось учить по-новому.
Кристофер Жан Грант привык и уже ничему не удивлялся. Когда не хотелось откровенничать, говорил, что Кейдж — персонаж из комиксов, трехметровый детина сам себя шире. При этом гордо расправлял плечи и поправлял стекляшки на переносице.
— Gud’ning! — повторил он, и, вспомнив таки настоящий французский, хотел уточнить, однако не успел.
— Gud’ning? Gud’ning! Канада? Да, Канада! Малыш из Канады. Да? Нет! Малыш из Нью-Йорка, из «Мэгэзин», тогда почему «gud’ning»? Загадка, загадка, тра-та-та, ту-ту-ту!
И все — единой очередью, пулемету на зависть. Крис, пристроив стакан на столике, осторожно поднял взгляд — и узрел длинный-предлинный нос. Все прочее: и худые щеки, и узкие, словно выщипанные брови, и закрытые глаза — совершенно терялись на фоне этого совершенства. Нос... Нет! Клюв, причем не птичий, кальмару под стать.
Крису бы удивиться, но он не стал. Мир тесен, а «пивоварня» на бульваре Сен-Жермен — самое репортерское гнездо.
— Добрый вечер, мсье де Синес!
Они уже знакомы, пусть и вприглядку: гость из Нью-Йорка и великий Жермен де Синес (бульвару — тезка!), краса и гордость французской журналистики. Популярный настолько, что за его столик предпочитали не садиться. Руку подавали, однако не все и без всякой охоты.
Крис был далек от местных разборок. Мсье Кальмар — конечно, и хищник, и живоглот, но в Нью-Йорке приходилось встречать чудищ пострашнее. Европа, как ни крути, провинция, почти как его родной Сен-Пьер. Клюв? И что такого? У него самого, к примеру, очки...
— Малыш бледен, малыш грустен, малыш огорчен, тра-та-та. Почему? Включаем дедукцию...
И вновь — пулеметом, не открывая глаз. Клюв же, изменив положение, нацелился точно на собеседника.
— Дедукция, дедукция, ту-ту-ту... А зачем дедукция, когда все понятно, все как на ладони, варианта ровно два. Два-два-два! Ква-ква-ква! Первый — прекрасная незнакомка. Да-да-да! Это Париж, здесь полно прекрасных незнакомок, тра-та-та. Почему бы и нет? Малыш встретил ее, она была под вуалью, ту-ту-ту...
— Второй вариант.
Мсье Кальмар открыл один глаз — левый. Крис же поднял стакан повыше. Боль куда-то ушла, зато вернулся французский, и молодой человек вполне мог бы выразиться на языке Вольтера и Рембо:
«Ваше здоровье!»
Однако поскольку он — загадка, да еще и «ту-ту-ту», не хотелось обманывать ожидания.
— Сто лет, маста де Синес! Vivat!..
Это уже на «кейджен».
4
В каждом деле — свои традиции. И в каждом доме — свои. Допустим, арест, дело скучное и протокольное. Предъявить документы, установить личность, ясно и четко объявить о санкции, произвести обыск. Это здесь, в Рейхе, зато у большевиков не арест, а театральное действо, почти мистерия. Вначале — кулаком в нос, затем — пуговицы с брюк, потом — стволом в спину. И ритуальное: «Idi, s-suka!» Не скажешь, арестованный обидится, а начальство не поймет.
Кое-кто из сослуживцев Харальда пытался подражать коллегам из далекой Russland, однако руководство строго запретило. Рано, не дозрел немецкий Михель!
Зато большевики — паршивые бюрократы. Чтобы исполнить одного-единственного индивида, стряпают целое «Delo», портят бумагу, машинисток напрягают. Потом отправляются zasedat. А зачем? Достаточно вызвать служебную машину, перехватить объект, заклеив рот изоляционной лентой, и отвезти за город, на ночь глядя. Труп же потом подберут коллеги из «крипо». Дело, конечно, заведут, но не слишком большое, на пару страниц. Искали, да не нашли.
Харальд Пейпер с трудом разлепил веки, выныривая из зеленой бездны. Да, в каждом деле свои традиции, но и хитрости тоже. Изолента не всегда нужна, можно поступить куда проще. Посадить, скажем, объект рядом с собой на переднее сиденье, включить радио....
— Да что они, попрятались? — возмутился Хуппенкотен, вращая рукоять настройки. — Ага, наконец-то!
...бурном море
гуляют волны,
В женском сердце
царит насмешка,
В женском сердце
ни волн, ни солнца,
У мужчины
в душе смятенье...[]
Дальше слушать не стал. Выключил, поморщился:
— И здесь мужеложцы!
Хоть и не о том думал гауптштурмфюрер СС Пейпер, но — удивился. Танго «Аргентина», весь мир поет, весь мир танцует. Кроме Рейха, само собой.
— Разве нет? — удивился сын юриста, сомнения почуяв. — Вы, шеф, и без меня знаете: танго — мужской танец. Шерочка с машерочкой, и оба — при усах. А это танго еще и политически вредное.
Вновь потянулся к приемнику.
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Аргентина, красное вино!
— Одни мерзавцы про Аргентину поют, другие — книжонки пишут, обещают целую планету на голову скинуть. Между прочим, наш главный...
— Стоп! — не думая, отреагировал Харальд. — Дальше не надо.
Хуппенкотен мельком поглядел в зеркальце заднего вида.
— Понял.
В салоне черного «мерседеса» их трое, но говорить могли не все.
— Тогда про другое, — сын юриста весело хмыкнул. — Это как раз не тайна, шеф. Велено не печатать, но распространять устно, чтобы кто следует, задумался. Знаете, кого недавно в Бухенвальд отправили? Юргена Ольсена!
Харальд даже плечами пожимать не стал. Мало ли Ольсенов в Бухенвальде?
— Не помните, шеф? Фильм был — «Квекс из гитлерюгенда», режиссер Ганс Штайнхофф. Ольсен этот Квекса, главного героя, играл. Смазливенький такой, белокурый, губастый, прямо душка!..
На этот раз «шеф» поминался регулярно, болтовня неутомимого Хуппенкотена была, в отличие от танго, политической и правильной, фары дальнего света уверенно рассекали тьму, мотор, новенький дизель, работал без перебоев, но Харальд, сын колдуна, уже все понял. Зеленый свет — не зря. Второй раз в жизни? Третий! Впервые — дома, в Шварцкольме. Ему было восемь, он очень испугался, рассказал брату.
— Не знаю, — удивился Отомар. — У меня такого никогда не было... Гандрий, тебе нужно немедленно к врачу!
Старший брат, такой же потомственный колдун, как и он сам, не ошибся. Уже к вечеру накатила слабость, затем ударил жар... Скарлатина! Выжил чудом, чтобы увидеть зеленый свет уже взрослым...
— Вы — параноик, Харальд, — сказал ему Агроном, прощаясь. — Вот и действуйте, как параноик.
С Агрономом они знакомы с 1924-го. Близорукий, в нелепом пенсне, с ватным лицом и блеклым взглядом, он словно слеплен из комплексов — на трех докторов Фрейдов хватит. Всем плох, кроме одного — никогда не сдает своих. И ничего не говорит зря.
Шеф чуток, как доложат — восскорбит. Но толку мало, если ты — убит!
5
Смотреть в туман не имело смысла, зато можно слушать. Вначале должен загудеть мотор, потом — резкий голос клаксона. Заодно в очередной раз перетасовать колоду. Кого именно пришлют? Расклад несложен, всего две кандидатуры...
Одна рука в кармане плаща, вторая сжимает трость. Холодно, но лучше так, чем в уютном инвалидном кресле под тремя пледами. На заседание Национального Комитета она приковыляла на костылях — но все-таки своими ногами. Потом лежала почти сутки, снова встала — и снова пошла.
— Вы из железа, Анна, — сказала ей Старуха. — Я вам очень завидую.
Подумать, так полный бред, но Маргарита фон Дервиз говорила вполне искренно. Странно тасуется колода! Им бы ненавидеть друг друга...
Мухоловка, перебросив трость в другую руку, спрятала озябшие пальцы в карман. Перчатки в чемодане, не догадалась достать. Но это пустяки, как и туман, и промозглая сырость. Туман — даже хорошо, чем меньше чужих глаз, тем лучше.
Ну, а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка,
Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька...[]
Набережная. Туман. Артюр Рембо...
— Добрый вечер, мадемуазель! Не помешаю?
Голос прозвучал откуда-то сбоку, из самых глубин белесой мглы. Темный, еле различимый силуэт...
— Не помешаете. Добрый вечер!
Ответила, даже не думая. «Номер один» в правом кармане, заряжен, проверен. Не помешает!
— О, я не грабитель, мадемуазель. Просто гуляю. А вы, кажется, иностранка?
Любитель поздних прогулок ступил в желтый прожекторный круг. Может, и не грабитель, но бродяга — точно. Старая шляпа набекрень, вокруг шеи — шарф-удавка, одежда с чужого плеча, даже в тумане видно. Трехдневная щетина, руки в карманах, мятый окурок в зубах.
— Иностранка, — согласилась она. — Вы кого-то ищете?
— Хм-м...
Бродяга задумался, ковырнул бетон носком старого ботинка.
— Пожалуй, и нет. Брожу, о своем думаю. А если кого встречу, то сразу предупреждаю...
— ...Что вы не грабитель, — кивнула девушка. — Знаете, у меня не слишком много денег, но если вы голодны...
— Очень странно, мисс.
Теперь — по-английски, чисто, без малейшего акцента. Подошел ближе, прищурился, взглянул в лицо.
— Вы мне напомнили одного молодого человека, американца. Он стоял у трапа и ждал свою девушку. Знал, что не придет, но все равно ждал. Я не голоден, мисс, но не откажусь от приличной сигареты. Надоел здешний горлодер.
Закурили вместе. Бродяга, глубоко затянувшись, одобрительно хмыкнул.
— Девушка, да еще красивая, а курите правильные, вкусные... Кстати, мне порой вопросы задают, а я отвечаю. Так что спрашивайте, если охота будет.
Мухоловка прислушалась. Ни мотора, ни гудка, только туман — и странный бродяга.
Спросить?
— Меня убьют?
Его лицо оказалось совсем рядом, глаза взглянули в глаза.
— Нет, мисс. Не должны. Слишком велика сила того, кто молится за вас.
Анна не выдержала — прикрыла веки. Туман исчез, сменившись сверкающим серебром бесконечной Лунной дороги. «Рыцарь, которому прислали белые лилии...» Ее рыцарь...
Тяжелая ладонь легла на плечо.
— И не бойтесь. Вас простят.
Анна открыла глаза. В зрачки плеснул туман. Никого...
— Вы... Вы пришли, чтобы это сказать?
Крикнула, не надеясь на ответ, но ошиблась.
— Я прихожу к тем, кому страшно и плохо на темной дороге. Может, когда-нибудь простят и меня.
Желтый огонь прожектора, горечь во рту, погасшая сигарета в руке.
В темный воскресный день ты торопись ко мне.
Свечи в гробу, догореть вы успеете.
Бедное сердце не бьется в груди моей...[]
Справилась, стала ровно, вцепившись пальцами в мокрый набалдашник. И тут же услышала низкий гул мотора. Белый огонь фар, резкий крик клаксона...
— Госпожа Фогель! Анна, вы здесь? Анна!..
Мухоловка улыбнулась — и шагнула в туман. Расклад несложен, всего две кандидатуры. Она угадала.
— Я здесь, Руди!
6
Маленький Крис совершенно не боялся грозы — и не желал прятаться, когда начинало сверкать и грохотать. Грозы же в его счастливом палеолите, в маленьком городке Сен-Пьер, были совершенно невероятными. Черная стена туч от небес до пыльной красной земли, острый привкус в каждом глотке воздуха — и белый чистый огонь. А еще и гремело до звона и боли в ушах, однако небесный грохот менее всего впечатлял. Винтовка тоже не молчит, гудит мотор (тот самый, в уехавшем неведомо куда отцовском грузовике) — и соседки орут громко, когда разбегаются при первых же каплях дождя. Приоткрыл рот, надавил на ноздри — порядок. Огонь же совсем иное, особенно если совсем рядом, в близкое дерево, чтобы неведомая тугая сила толкнула в грудь!
В очередной воскресной проповеди суровый «прест» (на привычное «курэ» священник обижался) помянул гордецов, не боящихся гнева Божьего. При этом чуть ли не пальцем ткнул в нужном направлении, дабы ошибки не вышло. Маленький кажун Крис намек уловил, но отнюдь не проникся. Гнев? Но разве не рек Господь: «Я пойду туда, и вымету там все, и украшу...» Это же прямо о грозе!
За умствование на исповеди юный грешник получил вместо прощения грехов крепкий подзатыльник с наддранием ушей и последующим изгнанием из храма. Не помогло! Крис, ростом не удавшийся, окулярами отягощенный, именно в те минуты, когда сверкало и гремело, разбегалось и пряталось, а он шагал навстречу, чувствовал себя цельным, сильным и ничем не обделенным.
Вровень!
— Глупо подставлять пуле лоб, — рассудил крестный, чьи оба деда пали под Геттисбергом. — Но я тебя понимаю, Крис... Вот что! Раз я тебе вместо отца, то вообрази, будто я жестокий и страшный, с кожаным ремнем наперевес. И я тебе строго-настрого запрещаю! На самом деле я тебя очень прошу, малыш, но все станут так думать.
— Я сама была в детстве такая, — грустно улыбнулась мама. — Ничего не боялась. А теперь боюсь — за тебя, Крис. Я слабая, ты — сильный. Рассуди сам, сынок.
Геройствовать маленький кажун перестал, но грозу по-прежнему любил — и не боялся шагнуть навстречу. Гроза могла быть разной, она умела менять облик, превращаясь то в черную банду на соседней улице в Новом Орлеане, то в очередного «босса» в Нью-Йорке, когда приходилось менять работу каждую неделю. При этом храбрым Крис себя отнюдь не считал — робел перед красивыми девушками, до дрожи боялся тараканов, а уж когда начинали болеть зубы!..
Так и жил — не герой и не трус. Но совсем недавно, перед самым отъездом в Европу, когда в очередной раз сверкнуло и загрохотало, Кристофер Жан Грант, репортер еженедельника «Мэгэзин»... Нет, не убежал, но голову все-таки склонил. Потому и скверно на душе.
* * *
— Та-та-та! Ту-ту-ту! — продолжал строчить пулемет. — Малыш загадал загадку. Загадка-отгадка, ничего сложного, ничего трудного. Ля-ля-ля, подумаешь, уравнение Ферма! Ту-ту-ту, сейчас поглядим, сейчас оценим...
Второй глаз мсье де Синеса так и остался закрытым — и губы почти не двигались, лишь слегка кривились, растягиваясь до самых ушей. Кейдж, успевший уже ополовинить glass, отнесся к происходящему философски, но уже понял, отчего пустовало место за столиком. Это для него чудящий Кальмар — экзотика, а если с таким общаться каждый день?
— О чем ваша статья, мсье Грант?
«Малыш» исчез, зато открылся второй глаз. Взгляд был острым и совершенно трезвым. Крис пожал плечами (угадал-таки, клюва-стый!), хотел ответить...
— Нет! — воздух рассекла узкая длинная ладонь. — Не спешите, мсье Грант! Имейте в виду, все вами сказанное будет наверняка украдено. Мною, да! Мне нужен новый костюм, новые туфли и кофейник. Поэтому я у всех ворую, и меня все боятся... Итак, что там было в статье, которую не стали печатать?
...Была злость — искренняя, от всего сердца. В Берлине, в малых промежутках между фанфарами и барабанами, Кристофер сумел поговорить с несколькими спортсменами — немцами и (бывшими!) австрийцами. Его статьи читали и в Германии, поэтому кое-кто решился на откровенность. Кейдж слушал, запоминая (записывать не решался), сжимал кулаки. А потом его познакомили с парнем в нелепых темных очках. Тот, не сказав ни слова, вручил Крису несколько рукописных страниц и фотографии. Приехав в Париж, репортер заперся в номере и три дня писал. Потом выждал день, перечитал — и отправился к боссу.
— ...Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но — нельзя!.. И не вздумай издавать это где-нибудь еще, Крис. Тогда тебе конец — распнут. Не потому что я урод и нацист, а потому что всем редакциям, от Аляски до Флориды, намекнули из самого белого в наших Штатах дома...
— ... Чтобы не дергали Гитлера за яйца, понял. Помнишь, Джордж, как французские спортсмены перед трибунами «зиговали»? Как думаешь, им тоже намекнули?
* * *
Стакан почти опустел, остался глоток, не больше. Крис не был бойцом, и при прочих равных (да еще на пустой желудок) давно бы окосел. Но то ли зубам-мерзавцам спасибо, то ли парижской вечерней сырости, но чувствовал он себя совершенно трезвым. Проверялось легко — по собственной речи. Язык так и чесался, пытаясь выдать особо утонченную гадость, но разум бдил. Лучше отделаться простым «Не согласен!». А еще лучше — промолчать.
Мсье Кальмар, великий Жермен де Синес, паузу держать определенно не умел.
— А вы, значит, другой? — желтоватые зубы недобро клацнули. — Не обманывайте себя, мсье Грант! Всем нужны хороший костюм и хорошие туфли! Или вы о духовном? Понимаю-понимаю, как без этого? Свою первую заметку я написал в двенадцать лет — про нашего школьного учителя. Всего двадцать строчек, но от него ушла жена, его выгнали со службы, а потом, извиняюсь за выражение, крепко начистили рыло. Вот так! Поэтому я воровал и буду воровать, пишу гадости и мерзости, плюю в души и топчусь по ним, не вытирая подметок — чего и вам, юноша, желаю. И это не беспринципность, напротив — железный принцип!
Мосластый палец с обкусанным ногтем взлетел к затянутому сизым табачным дымом потолку. Крис проследил направление — и вновь предпочел промолчать. Мсье Кальмар определенно разбирался в психологии, но и Кейдж не вчера родился. «Юноше» уже двадцать семь, даром что выглядит молодо. А свою первую заметку он тоже написал в двенадцать.
...Про Сэма Тайлера, знаменитого кларнетиста с улицы Бургун-ди, которого не стал спасать белый врач. Две газеты отказались печатать, третья, либеральная «Нью-Орлиэнс Таймс-Пикьюн», осмелилась.
— А у меня нет никаких принципов, — сказал один репортер другому. — Я просто статьи пишу. Держите!
...Помятые машинописные листы, небольшая пачка снимков в черном конверте из-под фотобумаги.
— Уверены? — Кальмар с подозрением оттопырил нижнюю губу. — Имейте в виду, у меня абсолютная память. Было ваше — стало наше!
— Читайте!
* * *
— Тра-та-та! Ту-ту-ту! Плохо! Совсем плохо! Ужасно! Ночной кошмар, никакой выдумки, все в лоб да в лоб, пафос, пифос, патос... Я вас не слишком задерживаю, юноша? Нет! Прекрасно, прекрасно, читаем.... Ля-ля-ля! Фа-фа-фа! Опять пафос с патосом... Сарказм? Так и пишите: «Далее — сарказм», иначе не поймут и не оценят, ту-ту-ту. Это выбросить, это тоже, все выбросить, все переделать... Две подписи, мсье Грант! Моя, понятное дело, первая, потому что я — Жермен де Синес. Да-да-да! Гонорар с первой публикации — пополам, с остальных — десять процентов. Вам! Купите себе приличный костюмчик, ботиночки... Подписи не хотите? Вообще? Тогда — двенадцать процентов и... Не пугайте меня, мсье Грант! Вы же еще не покойник, значит, и вам нужны деньги. Ага, понял, понял! Грусть в глазах, губы кривятся... Дайте-ка я вас посмотрю... Ясно! Случай тяжелый, но решаемый. Как зовут вашу прекрасную мадемуазель?
* * *
Стакан с недопитым виски сиротливо скучал на самом краю стола, в центре же царили две рюмки — густой оранжевый огонь и темная малахитовая зелень.
— Только никому не рассказывайте! — Кальмар дернул худой шеей, оглядывая зал. — Кажется, не заметили, и слава богу. Я никого не угощаю, мсье Грант, я очень-очень жадный и скупой. Узнают — конец репутации, кошмар и гибель... Вам — коньяк, очень приличный, прямиком из кантона Южный Коньяк. Его положено пить двумя глотками, не ошибитесь. Мне абсент, он всюду запрещен, но мне можно. Мне все можно, та-та-та, ту-ту-ту... Значит, договорились?
Вопрос прост, как и ответ.
— Мы ни о чем не договаривались, мсье де Синее. Я лишь отдал вам несколько испорченных страниц.
...Прекрасную мадемуазель звали лошадиным именем Камилла. Двадцать семь лет — ровесница, старая дева, вечно поджатые губы, белый верх, черный низ, в редкие праздники — серое платье. Камилла Бьерк-Грант, почти однофамилица — вечная тень блистательной Лорен Бьерк-Грант, старшей сестры.
— Не будь идиотом, Крис, — сказала ему Лорен. — Ты хотел карьеры — вот она! Я выхожу замуж за босса, за мистера Джеймса Тайбби — и помогаю вам во всем. Иначе так и будешь подавать надежды до самого маразма. Предложение сделаешь сегодня же. Понял?
И он склонил голову.
7
— ...А знаете, как ребята шутят? Мол, мужеложцев надо бы приберечь. Иначе чем мы станем заниматься, когда евреи кончатся? Кстати, шеф, мы почти на месте. Справа километровый столб был, заметили?
И вновь Харальд Пейпер предпочел промолчать. На месте? Интересно, на каком? Приказ от начальства получал он, а не болтливый унтерштурмфюрер. Лично, один на один! Про место исполнения не было сказано ни слова, Козел лишь небрежно бросил: «Как обычно!»
Сын колдуна поглядел на улыбающегося напарника — и все стало на свои места. Он, Харальд Пейпер, член югенбунда с 1923-го, НСДАП — с 1927-го, «старый боец» с золотым партийным значком, без минуты — штурмбаннфюрер СС, офицер для особых поручений при шефе СД, списан в расход. И жить ему только до той секунды, когда черное авто затормозит. Все прочее, включая объект исполнения на заднем сиденье — именно для того, чтобы он понял эту простую истину только сейчас, за минуту до гибели.
Еще чуть-чуть — и взвизгнут тормоза. Дорога, ночь, и Смерть глядит в глаза.
* * *
Девять минус пять... После операции в Швейцарии уцелели четверо — они с Хуппенкотеном и двое оперативников. В Рейх, однако, вернулись трое — один из парней, шофер этого самого «мерседеса», получив срочное задание, отбыл неведомо куда.
Четверо минус один.
Еще один — в отпуске, причем не обычном, а длительном, для лечения и поправки здоровья. Вылечат!..
Еще минус один!
Неправда, что начальство убирает всех свидетелей. Это для книжек — и для шпионских фильмов. Одного, причем толкового, с авторитетом, обязательно следует оставить для подстраховки. И лучше всего, чтобы этот свидетель висел на надежном крючке. Он, Гандрий Шадовиц — сорб, выдавший себя за немца. Интересно, на каком крючке висит унтерштурмфюрер Хуппенкотен? Симпатичный такой, белокурый, губастенький?
Черное авто никак не могло продавиться сквозь невидимое стекло, белый огонь рассекал ночь, совсем рядом поджидала зеленая бездна... Сейчас Хуппенкотен не выстрелит, слишком велика скорость — но и остановки ждать не станет. Значит, как только начнет тормозить. Сколько осталось? Минута? Нет, наверняка меньше!
«Вы — параноик, Харальд. Вот и действуйте, как параноик».
Ночь сгинула, уступая место бездонной белой пустоте. Никого и ничего, лишь два улыбающихся портрета. Слева — хмурый, насупленный Агроном при обязательном пенсне, справа — Козел, жиденький чубчик, щелочка губ. Соратники, лучшие друзья, партайгеноссен...
Verdammte Scheisse![]
Два года назад Агроном спас своего давнего знакомца, отправив в командировку перед самой «ночью длинных ножей». Козел, готовивший операцию «Колибри», не поленился вписать «старого бойца» Пейпера в очередной список. В тот раз не вышло — Агроном, выждав нужное время, сумел поговорить с фюрером. Рем, Грегор Штрассер — и еще больше тысячи таких же «старых бойцов» — уже мертвы, Бесноватый, упившись кровью до икоты, решил не настаивать...
Смерть промахнулась, и не в первый раз. Но этой ночью, видно, пробил час.
Сын учителя из маленького сорбского города Шварцкольма, что в Саксонии, вновь прикрыл веки, всего на миг, опуская зеленый занавес над закончившейся жизнью — второй, если считать с того дня, когда они с братом уехали из дому. А что впереди? Третья? Или...
Путь мужчины —
огни да битвы,
Цель мужчины —
уйти достойным,
Где, скажите,
найти ему покой?
Ах, где найти покой?
Хуппенкотен, убрав ногу с педали газа, оторвал правую руку от рулевого колеса... Не успел. Гандрий Шадовиц убил его выстрелом в висок — почти в упор, пачкая салон темными пятнами крови...[]
Над могилой
кружится ворон,
В тихом склепе
темно и пыльно,
Было солнце —
погасло солнце.
...Бросив пистолет, перехватил руль, чудом отвернул от края кювета. На какой-то миг мир дрогнул, явь стала навью, окрасив пространство зеленым огнем...
Были волны —
теперь пустыня.
Мышью память
в углах скребется,
Подбирает
сухие крошки,
Нет покоя,
покоя в смерти нет.
8
Два года назад преподавателя столичной Академии искусств Анну Фогель отправили на внеплановую стажировку, и не куда-нибудь, а в город Париж. Мечта! Коллеги глядели с плохо скрытой завистью, ректор с чувством пожал руку, министр культуры угостил чашкой хорошего кофе, удостоив приватной беседы.
— Сколько ты продержишься на оперативной работе? — спросил ее другой министр, заправлявший отнюдь не культурой. — Три-четыре года, и это в лучшем случае. А что потом, Анна? Твоя Академия? Неужели ты не достойна большего? Ублюдки, которых я потом расстрелял, сломали тебе жизнь, закрыли путь на большую сцену. Но есть другая сцена, где тоже можно стать первой. Начать, конечно, придется с малого, допустим, с обычного кабинета в министерстве.
Секретный агент Мухоловка даже не обиделась — рассмеялась.
— Эрц! Хочешь усадить меня за стол и тыкнуть носом в бумаги? В следователи не возьмут, я же не юрист. Что остается? Отдел полицейской статистики? Ты это представляешь?
Станислас Дивич укоризненно покачал головой.
— Анна! Прежде чем критиковать непосредственное начальство, следует проанализировать посыл. Я сказал «министерство». Но разве мое министерство — единственное?
Стажироваться выпало непосредственно при посольстве. Помощник атташе по культуре: организация выставок, гастролей, презентаций, ни к чему не обязывающие встречи с коллегами по работе, такими же серыми мышками в штате дипломатических представительств, разбросанных по столице Французской республики.
— При посольствах всегда работали разведчики, — объяснил ей атташе, улыбчивый мужчина с неистребимой строевой выправкой. — Век назад шпионов решили легализовать, понятно, на основах взаимности. Так появились «военные агенты». Однако разведка бывает не только военной. Ей тоже разрешили работать легально, само собой, при соблюдении определенных правил. Но как прикажете именовать руководителя нашей агентуры во Франции?
Вернувшись домой, Мухоловка взахлеб рассказывала сослуживцам и студентам о театральных премьерах в Столице мира. «Комеди Франсез»! Опера Гарнье! Пале-Рояль! Театр де ла Вилль! А выставки! А скандалы!.. Сувениры привезла в трех чемоданах, что несколько смягчило бьющие через край эмоции.
— Неплохо для начала, — резюмировал министр Дивич, прочитав отзыв улыбчивого атташе. — Главное, Мухоловка, эти агенты теперь — твои, и только твои. Личная сеть — золотой запас, задел на будущее.
Во Францию она ездила еще дважды — ненадолго, чтобы напомнить о себе нужным людям. А в помянутом Эрцем будущем ее ожидала скромная должность в Министерстве иностранных дел — по соответствующему «культурному» профилю.
Не срослось. Но золотой запас остался.
* * *
Туман ли был тому виной или внезапно упавшая тьма (желтый прожекторный круг остался за спиной), но того, кто шагнул ей навстречу, Анна поначалу не узнала. Черный силуэт, громоздкий, неожиданно тяжелый и опасный, заставил отшатнуться, рука сама собой скользнула в правый карман.
— Я это, я! — откликнулась чуткая тьма. — Могу руки поднять, только не стреляйте!
Анна облегченно вздохнула. Все-таки Руди, такое не подделать. А лейтенант Кнопка не может быть опасен по определению. Потому и держала в помощниках.
— Резких движений не делать! Остановиться в двух шагах!..
Это чтобы вспомнил — и не зазнавался.
— Так точно!
Резких движений не делал. Замер, когда между ними осталась ровно два шага — полтора метра влажного тумана.
— А это я, — вздохнула Мухоловка. — На моих похоронах вы, лейтенант, кажется, несли венок от министерства? Тяжелый был?
Ответа дожидаться не стала. Подошла ближе, обняла, прижалась щекой к щеке.
— Спасибо, Руди!
— Нет! — парень отшатнулся, мотнул головой. — Вы не все знаете, Мухоловка... Госпожа Мухоловка! Господин министр Дивич и господин старший референт Домучик не верили, что вы мертвы. И... И они приказали...
Девушка легко рассмеялась.
— Найти и добить? А как иначе? Такая у нас с вами собачья служба, лейтенант. Надеюсь, вы честно меня искали?
Было темно, но улыбку она все-таки разглядела.
— Нет, не искал. Я вас, Мухоловка, выкупил, точнее, обменял. Три параболоида, оборудование для шести шахт. Мы даже договор согласовать успели...
Анна Фогель вспомнила томики в бумажных обложках. Лейтенант Рудольф Кнопка и три параболоида — такое на целый роман потянет. Фантастика? Фантастика! Потом, конечно, станет не до смеха, но сейчас, в короткий миг между Прошлым и Грядущим — почему бы и нет?
— И как вам Капитан Астероид, Руди?
9
...Дорогой светлый плащ поверх крепких плеч, широкополая шляпа чуть набекрень, стойкий запах мужского одеколона, аккуратно подстриженные усы, выразительные темные брови, янтарный мундштук в зубах.
Босс!
Пусть и не главный, всего лишь брат и заместитель. Но главный далеко, в нью-йоркском кабинете при секретарше и кондиционере, а здесь, во Франции, именно он — король. Джордж Тайбби, ведущий международник «Мэгэзин», любимец женщин и покровитель начинающих репортеров.
— Извини, Кейдж, опоздал. Убалтывал хмыря из Дворца Матиньон, чтобы устроил мне интервью с Леоном Блюмом. Брату зачем-то этот лягушатник понадобился. Не слишком скучал?
Они, считай, друзья — с поправкой на старшего и младшего. Оттого «извини» прозвучало скорее как «хорошо, что о тебе вспомнил». Однако Джордж Тайбби, при всей вальяжности, никогда не позволял себе ни «малыша», ни «юноши». Крис, от природы чуткий, это очень ценил.
Начальство, проявив немалый такт, опоздало ненамного, всего лишь на час с четвертью. Вовремя — мсье Кальмар, разобравшись с зеленым чудовищем в рюмке, отбыл противолодочным зигзагом, и Кейдж, оставшись один за столиком, и в самом деле начал маяться.
— Пошли, Кейдж, пройдемся до отеля. Насиделся я в четырех стенах!
— А не заблудимся?
Тяжелая ладонь упала ему на плечо.
— Заблудимся — и что? Это же Париж, а не Ист-Энд! Хэм прав — праздник, который всегда с тобой!
Крис так не считал, но от спора благоразумно воздержался. Боссу виднее.
Бульвар Сен-Жермен, несмотря на не слишком поздний час, оказался неожиданно пуст, словно ярко освещенная театральная декорация в ожидании актеров. Огромные особняки, память о блестящей эпохе барона Османа, напоминали долгую череду кораблей, застывших в кильватерном строю.
— Красиво, — понял его босс. — И очень дорого. Тот, кто в свое время вложил сюда деньги, точно не прогадал...
Выкинул окурок, вбил в мундштук новую сигарету.
— Есть разговор, Кейдж, дружище.
Кристофер Жан Грант, репортер еженедельника «Мэгэзин» (спорт, чрезвычайные происшествия и всяческие «тайны минувшего») вновь не стал спорить. Кажется, прогулка будет не просто прогулкой.
Праздник, который всегда с тобой...
* * *
В «Мэгэзин», мечту каждого репортера, он попал через труп. В самом прямом смысле.
— ...А вот и Фрэнки Стэнтон, грубый крутой парень из Бостона. Да, леди и джентльмены, это будет серьезный бой!..[]
Переполненный душный зал, густой табачный дух, яркие вспышки фотокамер. Не слишком удачливый репортер Крис Грант решил поискать удачу на полуфинальном матче по боксу. Он — без работы, но репортажи и снимки порой удавалось пристраивать.
— А теперь все замрите — идет сам Бифф Моран! Леди и джентльмены, представляю вам чемпиона мира в тяжелом весе. Вот оно, главное событие вечера — пятнадцать раундов настоящего бокса!
Предыдущий поединок был не слишком интересен: новичок из глубинки против опытного громилы. Два раунда — и нокаут. Снять удалось, но едва ли в редакциях на такое клюнут.
— Встречайте!.. Бифф Моран!.. Фрэнки Стэнтон!..
Этот бой — совсем другое дело. Уже орут, уже руками размахивают...
Ой-й!..
Сосед слева — усатый верзила в расстегнутом плаще ненавязчиво въехал локтем прямиком Крису в ухо. Сообразил не сразу, поглядел удивленно. Смутился.
— Прости, парень! Я вообще-то нормальный, но когда бокс, то хоть веревками вяжи!
Кейдж, осознав, попытался податься вправо, но без особого успеха...
— Вперед! Начинайте! Бокс!..
...Следующий пинок, на этот раз в бок, он получил через пару секунд.
— Ну ты, смотри! Парень, с меня виски.
Крис не ответил: ловил в объектив чемпиона. Так и пошло: Бифф Моран мордовал Фрэнки Стэнтона, усач, от него не слишком отставая, пинал своего соседа.
— Давай! Бей в корпус! Включай левую! В корпус, в корпус!..
За миг до окончания первого раунда с Криса слетела шляпа —
удар усача оказался точен.
— О боже! На тебе мою!.. Фрэнки, лупи в корпус!..
Оказывается, драчливый сосед болел вовсе не за чемпиона. Шляпа легла точно Крису на нос. Тот, смирившись с судьбой, сдвинул ее на затылок.
— Бе-е-е-ей!!!
Бифф Моран упал на пробковое покрытие ринга в конце третьего раунда. То, что чемпион мертв, сообразили не сразу, пытались откачать, уложили на носилки...
Свою шляпу Крис нашел — растоптанную в плоский пыльный блин, однако не слишком огорчился. Фотографии удались на славу, увиденного хватало на целую статью, но даже не это самое главное.
— Ваша шляпа, лейтенант. Нет, компенсации не надо. И виски не надо. А вот скажите...
Драчливый усатый верзила оказался лейтенантом «убойного» отдела нью-йоркской полиции. Пришел поболеть за славного парня Стэнтона — и, деваться некуда, возглавил предварительное расследование, когда мрачный врач констатировал, что чемпион скончался не просто так. Репортеров отогнали прочь понаехавшие копы, но лейтенант, чуя вину, успел-таки шепнуть Крису несколько слов.
Статья прогремела. Вслед за нею — вторая и третья. Крис, словно клещ, уцепился за нелегальный тотализатор — и очень странные ставки, сделанные накануне матча. Драчливый лейтенант, получивший свое фото на первую обложку, не забывал случайного соседа.
Через неделю Кейджа пригласили в «Мэгэзин». Фотография падающего Биффа Морана слегка не добрала голосов на Пулитцеровскую премию, зато обошла все газеты Большого Яблока.
Кристофер Грант был не прочь и дальше заниматься уголовной хроникой, но ему предложили спорт. Отказываться не стал, хотя тема не слишком увлекала и не радовала. Мертвый Чемпион не отпускал репортера Кейджа.
* * *
— Скоро мы станем родственниками, Кейдж. Для католика это значит очень и очень много. Нам, Тайбби, ты подходишь — и не только потому, что католик, как и мы. Смеяться будешь, но брат нанял специального человечка, чтобы тряхнуть твое белье. И — ничего.
— Он плохо искал, Джордж.
— У каждого — свой скелет в шкафу, главное, чтобы кости не торчали наружу. Ты — незаконнорожденный, либерал, заступаешься за ниггеров и пользуешь девочек по вызову, кстати, очень симпатичных. Чем плохо?
— Незаконнорожденный?! А я думал...
— Да какая разница, Кейдж? Ты — хороший репортер и отличный парень. Но репортер — это мало. Года через два «Мэгэзин» начнет почковаться. Ежемесячные приложения на разные темы, оценил? А поскольку мы — семейная фирма, то первое приложение получит...
— ...Мисс Лорен Бьерк-Грант.
— Да. Но к тому времени уже — миссис Тайбби, достойная и добродетельная супруга моего уважаемого брата. А спортивное приложение — твое, Кейдж. Пока не радуйся, тебя еще следует раскрутить. Не понимаешь? Популярный редактор — популярная личность. Восторженные отзывы от твоих девочек — хорошо, но мало. Поэтому мы с братом решили отправить тебя за славой.
— Джордж, не надо! Пожалуйста! Какой из меня редактор? И славы никакой не хочу!..
— Скоро ты станешь членом нашей семьи, Кейдж. Думай не только о себе. Я, знаешь, с большим удовольствием занимался бы обычной журналистикой, про привидения писал бы, про гаитянских зомби. Любимая, между прочим, тема! Но у всех есть обязанности. Так что готовься.
— А-а... А куда мне ехать, Джордж?
— Как куда? На войну!
* * *
Война была в Испании. Начавшаяся как-то внезапно, в разгар горячего июля, она поначалу мало кого интересовала. Журналисты, коллеги Криса, писали о грядущей Олимпиаде, о составе американской команды, о шансах славных парней Джека Уилсона и Луиса Лауриа («Включай левую! В корпус, в корпус!..»). Репортеры-международники, люди обязанные, куда больше вдохновлялись «швейцарским зигзагом», аншлюсом и передвижением войск у германских границ. Вдруг да бабахнет на весь мир? Это — действительно тема. Испания? А что Испания?
— Разборки в цыганском таборе! — резюмировал не кто иной, как сам Джордж Тайбби. — Немытая оперетка, Кейдж! Кому она нужна?
Теперь стало ясно — кому.
О самой войне Крис Грант знал мало, но читанного и слышанного вполне хватало. Анархисты при полном попущении «народного правительства» сжигали живьем священников и насиловали монахинь. Мятежники, позвав на подмогу диких марокканцев, вешали анархистов и бомбили жилые кварталы. Какой-то генерал Санхурхо пообещал спасти Отечество, потом его самолет грохнулся в море, газеты разразились некрологами, но генерал оказался живехонек, был выловлен, высушен и — и принялся спасать Отечество дальше[].
Оперетка!
Кейдж, католик, незаконнорожденный, защитник ниггеров и ценитель девочек по вызову, не сочувствовал ни анархистам, ни мятежникам. Чума на оба их дома! А если вспомнить не урезанный вариант, а полный, будет еще точнее:
«Чума на оба ваши дома! Я пропал».
Кристофер Жан Грант, не трус и не герой, не хотел на эту войну. Не хотел! Не хотел!..
Особняки-корабли ощетинились пушками....
10
— Чушь говоришь! — возмутился старший. — И отец, и оба деда, и прадед наш — учителя, просветители, их все в нашей Лужице любили. Ты, Гандрий, хоть в Вендский музей сходи, который в Котбусе. Там вся стена в фотографиях. Наш папа — колдун? И дедушка? Да как ты себе это представляешь?
Капли дождя неотличимы на взгляд. Близнецы — не два человека, а две половинки. Но и половинки иногда спорят, потому что они — разные. Старший — горяч, младший — холоден, Отомар проницателен, Гандрий — систематичен, один — насквозь, второй — по пунктам.
— Музей в Котбусе фрайкор[] разгромил, так что смотреть уже нечего. И папу, и деда, и всех остальных уважали, но знаться не хотели. Вспомни, Отомар, на праздники наши семейные только свои, родичи, собирались, даже тех, кто рядом жил, не было. А когда мы с тобой в классе решили на разных партах сидеть? Никто ни ко мне, ни к тебе в соседи не захотел. Играли без нас, дрались — тоже. Но и здоровались первыми, потому что родители велели.
— Крабат!.. Кра-абат!..
— Не смейся, брат. Ты теперь — Метеор, сын Небесного камня, победитель Мельника. И никакая физика с математикой, даже высшей, тому не помеха. А я младший, мне просто колдовской крови плеснули, отравили до смерти. Не хочу! Потому и меняю не только фамилию, имя тоже. Хорошим парнем был Гандрий Шадовиц, жаль, прожил мало!
Пустая комната отчего дома. На столе — глиняные поминальные стаканчики, початая бутыль. Билеты до Берлина уже куплены. Прощай, родная Лужица, навсегда прощай!
— Значит... Значит, мы с тобой уже не братья, герр Харальд Пейпер?
— Куда я от тебя денусь, герр Марек Шадов? Мы же с тобой две половинки! Если, конечно, тебе не зазорно иметь в братьях немца.
Налили на донышко, выпили молча...
— А помнишь, Гандрий, мама пела? «Slodka mlodost, zlotyj chas...»
— «Mlodost’ — son rosplunje, kaz sneg weschni rozstae...» Не добивай, Отомар, и так жить не хочется.
Тогда, в гулком, брошенном родительском доме, младший наследник славной семьи просветителей Лужицкого края, потомственный колдун Гандрий Шадовиц в последний раз заплакал. Харальд Пей-пер, «старый боец» с золотым партийным значком, плакать не умел. Слыл человеком холодным, расчетливым, даже бездушным.
— Меньше бы тебе цинизма, Харальд! — упрекали его партайге-носсен.
— Еще меньше? — удивлялся он.
* * *
Чужой, с мертвеца, пистолет брать не стал, побрезговал. Зато воспользовался чистым носовым платком, наскоро убрав кровяные потеки со стекла. Деньги... Бронзовый служебный жетон с орлом на аверсе и четырьмя цифрами на обратной стороне... Сигареты «Ramses» — початая пачка и еще одна, целая... Золотая (ого!) зажигалка...
Немного с тебя прибыли, сын юриста!
Осталось одно — попрощаться с сослуживцем перед тем, как открыть дверцу и вытолкнуть труп на пыльную обочину. Проводить, напутствовать, иначе не по-людски выйдет. Какие бы слова найти, чтобы от души, от чистого сердца? Слаб немецкий язык. Помогай, velikij, moguchij, pravdivyj i svobodnyj!
— Idi, s-suka!..[]
Прежде чем жить дальше, Харальд Пейпер закрыл глаза, проверяя Судьбу. Темно! Просто темно, страшная зелень исчезла без следа, мир вновь стал правильным, предсказуемым и логичным. Сын колдуна, улыбнувшись по-волчьи, в полный оскал, повел плечами, сбрасывая усталость. Теперь — последнее, перед тем как завести мотор и уехать в неизвестность.
Из машины выбрался через правую дверцу, чтобы не топтаться по мертвому телу. На шоссе пусто, а если кто увидит, остановится — не беда. Бронзовый жетон СД под нос — и пулю промеж глаз. Меньше цинизма, говорите?
Задняя дверца...
Девушка сидела недвижно, подбородок вниз, глаза закрыты. Да и какой смысл дергаться, если на запястьях — сталь наручников, а на губах и лодыжках — изолента в три слоя? Хуппенкотен расстарался, упаковал на славу. Вот и пусть лежат рядом! Стандартная процедура требовала оттащить фигуранта подальше, чтобы с дороги не увидели, но гауптштурмфюрер СС (бывший? пожалуй, да!) решил оставить визитную карточку.
Любуйся, К-козел!
О той, которую они с Хуппенкотеном сняли с поезда, Харальд ничего не знал, лишь фамилию и приметы. Девятнадцать лет, волосы светлые, глаза голубые, черты лица — мелкие, нос — пуговка, узкие губы...
— Прошу пройти с нами, фройляйн! Ничего страшного, обычная проверка. Ваш чемодан мы возьмем, не волнуйтесь.
...Чемодан в багажнике. Выкинуть!
Она открыла глаза, когда рука в перчатке коснулась плеча. Харальд, этого ждавший, поспешил улыбнуться:
Dunja, ljublju tvoi bliny,
Dunja, tvoi bliny vkusny...
Пусть умрет с надеждой! Оставлять нельзя — свидетель. Девчонка совсем.
...Светловолосая, как и его дочь, его маленький Одуванчик.
Не убежит, не спрячется.
Наклонился, чтобы взяться поудобнее за плечи, встретился взглядом. Успел удивиться: глаза, если верить списку примет, голубые — утреннее небо...
Dunja, davaj blinov s ognja,
Dunja, celuj sil’nej menja!
...Боль была зеленой. И Смерть была зеленой — его, Гандрия Шадовица, Смерть. Напрасно он радовался!
Но почему?!
* * *
Последний кусок изоленты она сняла сама, очень осторожно, пытаясь не морщиться. Резко выдохнула — и внезапно улыбнулась окровавленными губами:
— Спасибо! А знаете, я почти не боялась. Я же вас сразу узнала, герр Шадов!
«Куда я от тебя денусь, герр Марек Шадов? Мы же с тобой две половинки!»
