Книга: Аргентина: Крабат
Назад: Глава 12, она же Эпилог
Дальше: С. То, что было в книге «Квентин»

В. Хеппи-энд. Исключительно для любителей хеппи-эндов  

События даны в обратной последовательности
Чем закончилась сказка. — Монсегюр. — Дядя Фантомас. — Белая Оршич. — Подмастерье.

 

5
Герда стояла на пороге — незнакомая, в дорогом взрослом платье с высоким воротом и широкой серебряной каймой. Стрижка «гамен», маленькие бриллиантовые висюльки в ушах, сумочка-крошка, точно на одну шоколадку.
— Goedemiddag, beste meneer Alderweireld!
Выговорив тщательно, по буквам, протянула сумочку:
— Брось куда-нибудь.
Марек, не глядя, пристроил взятое из ее рук на подоконнике.
— Goedemiddag, mijn dochter!
Девочка, молча кивнув, поглядела в пол — и внезапно прыгнула. Повисла на шее, сцепив руки замком, ткнулась носом в щеку, зажмурилась. Долго молчала, не дыша, наконец проговорила низким, чужим голосом:
— Поставь, пожалуйста, на место.
Он вновь повиновался. Герда провела ладошкой по лицу, отступила на шаг.
— Это не считается, папа. Совсем не считается. Я... Хотела плохое тебе сказать. Шла сюда — и повторяла. Как же ты мог!
Марек понял.
— Не разбудил и не попрощался?
Герда поглядела на подоконник, где скучала сумочка.
— А еще я вспоминала, сколько раз мы должны извиниться. И ты, и я. Очень много получилось. Извиняться мы не будем, Кай. Хорошо?
— Конечно, — заспешил он. — Ты проходи, садись куда-нибудь. У меня не убрано...
Герда дернула носом.
— Ты пил какую-то гадость, Кай. А я, между прочим, курить бросила. И не ругай мсье Шагала за то, что дал твой адрес. Я от него целую неделю не отлипала.

 

***

 

Тени, поспорив с солнцем, отступили, теряя форму и пропадая без следа. Мельница исчезла вместе с тишиной. За открытым настежь окном шумел листьями двухсотлетний платан, где-то совсем рядом играл аккордеон, а в синем безоблачном парижском небе еле слышно перекликались птицы.
«...Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло лето, теплое благодатное лето».
— Никакого чая! — Герда поднесла к глазам циферблат маленьких платиновых часов. — У нас еще двенадцать минут, а потом мы пойдем знакомиться. Дед ждет в машине. Он, Кай, моряк, и говорит, как моряк. Про то, где ты живешь, он уже высказался. Так что будем тебя, папа, определять.
Марек покорно кивнул.
— Ты мне кого-то очень напоминаешь.
Девочка вновь посмотрела на подоконник, но уже на другой, за которым зеленел платан.
— Дед хочет, чтобы ты переехал к нам, у нас большой дом в Пасси. Жить ты там, Кай, не сможешь, сразу в окошко улетишь. Откажись, придумай что-нибудь. Лучше всего снять квартиру где-нибудь рядом. И чтобы гараж был, а то «Антилопе» тут во дворе неуютно. А насчет денег в Париже заведено так. Без отдачи, просто, дают лишь нищим, но их здесь не уважают. Поэтому ты возьмешь у деда семейную ссуду, восемь процентов годовых. Ее можно не возвращать много лет, это вроде традиции. И еще... Тебе с дедом будет трудно, а с бабушкой — так вообще. Но они хорошие люди, Кай. Постарайся поладить!
Марек потянулся к сигаретам, но отдернул руку — и тоже посмотрел в окно.
— Я тебя уже как-то спрашивал...
— Не помню! — девочка соскочила со стула, топнула ногой. — И ты не помнишь, Кай! И не будешь помнить еще...
Раз ладошка, два ладошка. Растопыренные пальцы. 5+5.
— Да, — очень серьезно ответил мужчина.
Герда, громко вздохнув, улыбнулась через силу:
— А еще у меня есть дядя, брат отца. Он — шпион, настоящий.
Подбежала к подоконнику, где сумочка, щелкнула замком, вернулась.
— Вот!
Вчетверо сложенный листок папиросной бумаги. Измятый, с оторванными краями.
— Адрес ящерицы. Телеграмму посылай без подписи — или выдумай имя, но так, чтобы она поняла.
Бывший пилот-испытатель хотел что-то сказать, но ладошка вновь взлетала вверх.
— Я читала книжку по анатомии. Ты взрослый мужчина, Кай. Пусть — ящерица! Она хорошая, мы с ней подружимся. Знаешь, я подумала... Сказка про Снежную Королеву закончилась точно, как у Андерсена. Герда и Кай ушли из ледяного замка. Замок развалился, растаял. И правильно!..
Он подошел к девочке, взял за плечи, наклонился, ловя взгляд:
— Андерсен не знал одну вещь, очень и очень важную. Я люблю твою маму, Гертруда.
Где-то рядом играл аккордеон, шумел листвой старый платан, негромко тикали часы на дорогом браслете. Но присмиревшие тени уже набрались силы, готовясь к прыжку, еле-еле слышно скрипнуло колесо старой мельницы, призрак в старой треуголке оскалил желтые зубы.
Мать-Тьма заглянула в окно.
— Я ее тоже очень люблю, — всхлипнула Гертруда Веспер.
И день вернулся.

 

4
Доктор Отто Ган, аккуратно разместив по брезенту ломти ароматного пшеничного «фугаса», пододвинул поближе банку с рыбными консервами. Затем, тщательно укутав старым полотенцем котелок с чаем, присел на траву и сложил ладони перед лицом. Так читают молитву, благодаря Творца за ниспосланный хлеб, но в теплом вечернем воздухе прозвучало иное, непривычное:
— Что есть Бог? Приходящие в этот мир, мы молчим, Имени Его не зная. Безмолвные, тихо молимся, ибо возжелавший сказать, Кто Он есть, поистине должен быть тем, Кто Он есть. Аминь![]
— Откуда это, доктор? — негромко спросила Ингрид фон Ашберг, когда молчание слишком затянулось.
Отто Ган сжал тонкие губы.
— Так было написано на стене пещеры, где я нашел могилы последних катаров. Совсем близко отсюда. Кто написал, когда — уже и не скажешь... Ну, чего сидим? За стол, за стол!..
Тони Курц и Андреас Хинтерштойсер, переглянувшись, потянулись к ближайшему куску хлеба, одному и тому же. Курц, опередив друга-приятеля, не преминул щелкнуть того по лбу. Очень и очень аккуратно, чтобы не задеть повязку. Андреас обиженно засопел.
— Как дети, ей-богу, — строгим голосом заметила баронесса. — Доктор, поверьте, я очень честно пыталась их цивилизовать.
Издалека эти четверо ничем не отличались от прочих туристов, поставивших палатки у подножия высокого холма, почти на самой опушке редкого леса, взявшего твердыню в зеленое кольцо. От пологой вершины к самому небу тянулась серая отвесная скала, увенчанная каменной короной — руинами башен и стен, рухнувших много столетий назад.
Монсегюр...

 

***

 

Путь горного стрелка Хинтерштойсера в Валгаллу оказался не столь прям, как думалось, но Андреас был совсем не в обиде. Доктор Ган пояснил, что в Небесном Чертоге небытие павших героев достаточно однообразно. С утра, как воскреснешь, вручают меч — и дерись, пока вновь не прикончат. Хинтерштойсеру, равно как и другу Тони, наверняка полагался бы ледоруб — и очередная отрицательная сыпуха или, вообще, гладкая «вертикалка». А в придачу много-много льда со снегом. Андреас рассудил, что охотно отложит прибытие в Асгард минимум на полвека, а то и вообще до 2000 года. «Миллениума», как выразился высокоученый доктор.
...О Хелене горный стрелок старался не думать. И так слишком больно. Пожилой бородач из соседней палатки, оказавшийся врачом, настойчиво советовал лечь в стационар. Повязки менял, но смотрел хмуро. Хинтерштойсеру очень не хотелось в больницу. Там пахло смертью.
«...У нашего с тобой фильма скверный сценарист. Нетронутый снег — и пустое небо, снимать нечего и некого. Но я отобью у тебя охоту умирать, Хинтерштойсер!..»
Однажды Андреас не выдержал и заплакал — прямо при всех. Устыдился было, но понял, что никто ничего не видит. Зрячей оказалась лишь Ингрид. Подбежала, поцеловала в щеку, обняла. Так и стояли рядом — и этого тоже никто не заметил, даже друг Тони.
У подножия древней твердыни было спокойно. Можно хоть и ненадолго, но забыть о янтарном пирсе, о ледяной вершине Эйгера, о погибших на снежном склоне, о собственной странной судьбе.
Очень ненадолго, конечно.

 

***

 

— В такие времена побег — единственное средство, чтобы выжить и по-прежнему мечтать[], — доктор Ган, отхлебнув чая, отставил кружку, потянулся за сигаретами. — Честно говоря, думал, что меня начнет мучить совесть, но после Бухенвальда она стала какой- то молчаливой. Сейчас там, возле Веймара, где еще блуждает дух Гёте, построили концлагерь, по сравнению с которым и Дахау покажется курортом. Возможно, честнее было сорвать при всех петлицы унтершарфюрера и стать в строй «болотных солдат». Но я подумал о Монсегюре... А еще курить начал — и тоже не стыдно.
— И нам не стыдно, — отозвался Курц. — Когда хоронят живьем, о другом думаешь.

 

— Врачи приходят после воронья,
Когда не разберешь, где рот, где нос.
И только форма рваная моя
Им может сделать на меня донос, —

 

негромко, чуть нараспев прочитала Ингрид.
Доктор пересел поближе, вжал кулак в мятую траву:

 

Но я ее заставлю промолчать.
Потом лопаты землю заскребут,
И где-то снова можно жизнь начать,
Когда тебя заочно погребут[].

 

Хинтерштойсеру сказать было нечего. О жизни, которую следовало строить заново, как-то не думалось. Она и так, начавшись без спросу и предупреждения, неслась-катилась нежданной лавиной со склона. О Монсюгере он заговорил сразу, как пришел в себя, даже не очень понимая, почему. Тони, сообразив, что друг-приятель не бредит, вначале глядел дико, а потом махнул рукой. Если некуда — так отчего бы не в Монсегюр?
Доктора Гана они встретили прямо в центре Лавеланета, на автобусной остановке. А на следующий день их нашла Ингрид.
— Мне гордиться нечем, — рассудила баронесса фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау. — Если я и дезертировала, то изпод венца, это не Бухенвальд и не Норванд. А человек, которого я, кажется, люблю, считает меня зубной щеткой... И воспитательницы из меня не вышло. И спасла вас, ребята, не я.
Курц, вдохнув поглубже, открыл рот, но Андреас его опередил.
— Вы тоже нас спасали, Ингрид. Это как на траверсе, важен первый толчок...
— Не надо! — ее ладонь со всей силы врезалась в землю.
— Не надо! — повторил доктор Ган. — Иначе я вспомню, как в одну черную ночь, когда жить не хотелось, я увидел чей-то чужой сон и узнал, что без Чаши Господней путь в Валгаллу мне закрыт. Во сне я очень удивился. Грааль — и Дворец Павших, что общего? Разные миры, и боги разные. Потом понял, что связь все-таки есть, и до утра имеет смысл дожить... Так что бросим все в пропасть — и забудем! Завтра вытащу свои записи, карты, фотографии — и станем вместе думать... Только что мы будем делать, если и в самом деле найдем Грааль? Боюсь даже представить.
Андреас и Тони переглянулись.
— А чего представлять? Найдем — и решим, — рассудил Хинтерштойсер.
Курц, подумав немного, уточнил:
— Решим — и найдем!

 

3
Перед тем, как нажать на кнопку электрического звонка, Марек Шадов избавился от накладных усов, а заодно и от окуляров с простыми стеклами. Спрятав все в портфель, привычно полез в карман за ключами, и только потом сообразил, что напоминают ему и замок в двери, и сама дверь, и даже белая кнопка-пуговичка. Район Пренцлауэр берг, поселок Карла Легина, первый подъезд, второй этаж. Вероятно, и ключ бы подошел, но Марек рисковать не стал — и позвонил.
Открыли почти сразу. Светловолосая голубоглазая девочка лет семи, отступив на шаг, взглянула с интересом.
— Ай!
Марек снял шляпу, улыбнулся.
— В-вы кто? — теперь в голубых глазах плескался страх. Мужчина, поспешив достать из кармана шоколадку «Золотая печать», вручил с поклоном:
— Это вам, фройляйн! От дяди Фантомаса.
Девочка осторожно взяла плитку с улыбающимися мордочками на обертке, спрятала за спину.
— Откуда вы узнали... А, вы же Фантомас! Вы меня похищать пришли — или к папе?
— Кто там, Катарина? — донесся из глубины квартиры знакомый голос.
— Это дядя Фантомас!
Характер девочка все же проявила. Впустила, аккуратно закрыв дверь, проводила по коридору и только потом, уже в спину, шепотом:
— I zashto — Fantomas? Zar ne uјka Otomar?

 

***

 

Брат полусидел на диване. Подушка за спиной, еще одна — под укутанным бинтами коленом. Увидев, махнул рукой:
— Pa, zdravo, Otomar! Козел — действительно козел. Приказал искать тебя в каждом порту и на каждом пароходе, даже в Штатах агентуру на ноги поднял. А я вот дочку предупредил, чтобы не слишком пугалась. Фантомас, Фантомас! Выдумал же!..
— Мячик из-под подушки не доставай, — посоветовал старший, присаживаясь на стул. — Я вместо своего «жилеточный браунинг» прихватил. Тот самый.
Брат усмехнулся, и Отомар понял, что не он один столь предусмотрителен. Виду не подал, ответил улыбкой на улыбку:
— Нам с тобой, Гандрий, в карты играть не имеет смысла. Сквозь рубашки видим. Зачем я пришел, знаешь?
Усмешка на лице гауптштурмфюрера СС превратилась в оскал:
— Знаю, Отомар! Видел фильм «Laugh, Clown, Laugh!»? Чейни и Янг играют? Мы с тобой вроде тех клоунов, Белого и Черного. Разные, но все равно — в паре. Почему бы нам еще кого-нибудь не укокошить, а?[] Мысль верная, но... Не сейчас, братец Белый Клоун! Гейдриха я бы и без тебя оформил, но не хочу из-за этой сволочи семьей рисковать. А выше — не получится.
Марек окинул взглядом комнату. Двери в их квартирах и вправду похожи, но внутри все иначе. Он не мог жить без света. У брата было темно, словно на старой мельнице.
— Ты ошибся, Гандрий. Я пришел не убивать. Твоя Катарина знает сорбский. А то, что творится у нас дома, она знает?
Брат, попытавшись привстать, скривился, провел рукой по колену.
— Лучше бы училась стрелять!.. Ничего я не ошибся, Отомар, всего лишь пропустил одно звено. Чтобы спасти сорбов, чехов, евреев, цыган — и сотни тысяч немцев в придачу, — надо убрать Бесноватого. Но если его прикончить, все посыплется, снова начнется хаос, как в 20-х. Гитлер — плата за порядок, за маргарин по карточкам, за поезда, приходящие по расписанию. А еще за Олимпиаду, Судеты, а там, глядишь, и Данциг с Ригой и Ревелем...
— Угу, — кивнул Отомар. — «Свободен путь для наших батальонов, свободен путь для штурмовых колонн!..» От Атлантики до Урала, понял. А потом, Гандрий, потом?
— Потом, брат, к звездам! Вслед за твоей Вероникой и ее эскадрильей. Жаль только, что не с нею вместе. Правительственное постановление от февраля 1933 года «Против измены германскому народу и против изменнических действий», пункт первый: смертная казнь без права апелляции. Если схватят, никому не спасти, даже Герингу. Сейчас бедняжку с собаками ищут. Хочешь ей помочь?
Взгляд брата плеснул черной ледяной волной. Отомар выстоял, подперев ладонью хрупкий камень.
— Я не смогу. Ты сможешь! Но сначала — о «потом». Рига с Ревелем, говоришь? Звезды? А знаешь, сколько простоит ваш поганый Рейх, если разом отрезать внешние кредитные линии? Не все, только американские, от частных банков — те, что поступают через «Шрёдер, Рокфеллер и Кo»? А еще запретить «Пратт и Уитни» и «Дугласу» передавать технологии для Люфтваффе — и намекнуть «Стандарт Ойл», чтобы заморозила строительство нефтеперерабатывающих заводов. На чем к звездам полетите? На ядре, как барон Мюнхгаузен?
Ильза Веспер и Марек Шадов не слишком часто встречались, еще реже говорили о работе. Но и такое случалось.
— Молчишь? Так я тебе скажу. Без внешних вливаний Рейх продержится три-четыре года, а потом — ад, хуже, чем в 1923-м, когда мы из дому бежали. Можно начать большую войну, мобилизовать собак и кошек, ввести карточки на воду и воздух. Это даст еще шесть лет, но после этого Германия вообще исчезнет[].
— Есть иной вариант, — негромко проговорил брат. — За эти шесть лет победить весь мир. А потом отпраздновать — и уложить Бесноватого в мавзолей, можно и в живом виде. И знаешь, Отомар, имеются шансы. Прошлый раз я говорил тебе, что Ефрейтор зарвался, выступил против всей Европы. Но ведь получилось, не свернули шею! Мир очень велик, его можно резать ломтями.
Стена не рухнула, однако и волна не стала слабей.
— Но это все теория, Отомар. О практике подумай, о своих личных шансах. Тебя по всему миру искать будут. Надеешься выжить?
...Теофил-Мельник тут как тут, петухом среди кур красуется, землю гребет, наставил клюв, чтобы Крабата-зернышко склевать.
— А ты, Гандрий? Сколько твои истинные арийцы будут терпеть недочеловека в СС? Это сейчас ты нужен, пока я жив. Или они к сорбам подобреют? Sorbi izumeo јe austriјskog Generalshtab.
...Мигом зернышко лисом обернулось...
Гауптштурмфюрер Пейпер откинулся на спину, закрыл глаза. Молчал долго, наконец неохотно разлепил губы:
— Поэтому я и ждал тебя, vishi brat...
Крабат оторвал занемевшую ладонь от камня.

 

2
— Точка.. Тире... — шептал Хинтерштойсер, зачарованно глядя на маленький, еле заметный огонек в черном небе. — Точка, точка, точка...
Курц покачал головой:
— «AS», грамотей ты наш. «Ждите». Ответ на твой «SOS».
Закрыл глаза, прислонился затылком к ледяному камню.
— Может, простили нас, Андреас? За Италию, за тех погибших у пещеры? Я когда Харрера увидел, почти не обрадовался. Чувствовал! Эйгер, конечно, сволочь и людоед, но судит без ошибок.
Андреас отвечать на такое не стал. Приподнялся, сдерживая стон, выпрямился, вздернул повыше фонарь — и ударил белым лучом навстречу сигналу. Тире, точка, тире, точка. Точка, точка, тире, точка...
«CFM» — «Подтверждаю».
Вершина говорила с Небом.
«SOS» — «Спасите наши души», «Спасите От Смерти» — просто так не посылают, даже если это луч фонаря, направленный прямо в полуночный зенит, в низкие тяжелые тучи. Батарейка долго не проживет, и увидеть некому, разве что заждавшимся Валькириям, Девам Валгаллы. Но Курц разрешил, когда оба поняли, что до утра не протянут.
«Три точки — три тире — три точки». Это мы, Господи! Мы здесь, мы еще живы!..
До нужной площадки между восточным и южным гребнями добрались быстро, но это был единственный — последний — успех. Под ногами «вертикалка» на много веревок, а тьма такая, что и пальцы на руке не разглядишь. Ледяной ветер, хрустящий снег... Сели у камня плечом к плечу, завернулись в спальники, допили коньяк. Вроде все сделано — и сделано правильно, только умирать очень уж не хотелось. И тогда Хинтерштойсер попросил у друга дареный фонарь.
Три точки! Три тире! Три точки! Небо, ответь!..
«...Мы как тени — где-то между сном и явью, и строка наша чиста...»
Ответили — очень быстро, у Андреаса даже палец не успел к кнопке примерзнуть. Вначале неясным светлячком где-то у горизонта, а потом четким и понятным «AS». Хинтерштойсер почему- то не удивился. Должна быть там, в Небесах, справедливость? От Огра-людоеда ушли, от «эсэсов» спаслись, Стену, в конце концов, одолели! И после всего погибать — без толку, зазря? Неправильно это!
«...Мы живем от надежды до надежды, как солдаты — от привала до креста...»
Огонек в небе погас, над вершиной Эйгера вновь распростерла свой покров Мать-Тьма, но Хинтерштойсер спокойно ждал, Курц, выбравшись из спальника, стал рядом. Хлопнул перчаткой по карману, удивился:
— Знаешь, сигареты кончились.
Не то пожаловаться хотел, не то, напротив, похвалиться. Все до последней крошки скурили, а до сих пор живы! Вместо ответа Андреас взмахнул фонарем — рассек лучом ночь:
— Вот!
Белая молния. Белая птица. Белая девушка.
— Хинтерштойсер? Курц?
— Мы-ы-ы-ы-ы!!!

 

***

 

Шлем, летные очки, белый комбинезон, плоский рюкзак за спиной, тяжелые перчатки, широкий пояс...
— Пилот-испытатель Оршич. Еле нашла вас, ребята.
На этот раз Хинтерштойсер и в самом деле удивился. Голос той, что не так давно желала им счастья, звучал глухо и страшно. Словно с похорон прилетела Белая Оршич. Курц тоже понял, шагнул навстречу.
— Извините, фройляйн! Мы, вероятно, нарушили ваши планы.
— Да, — ответил мертвый голос. — Я собралась в рейс, очень важный, но меня не пустили. Хотела попробовать снова, сейчас, написала письмо матери, а потом вспомнила, что есть еще те, кому нужна помощь. Эвакуирую вас вниз — и стартую на рассвете, с первым лучом.
Дрогнув плечами, согнулась, словно от невыносимой боли, всхлипнула...
— Взяли! — не растерялся Хинтерштойсер.
...Усадили на спальник, вытряхнули из фляги последние капли коньяка.
— Ваш рейс мы отменяем, — сурово молвил Курц. — А будете так себя вести, фройляйн, вообще от полетов отстраним. Андреас, доставай чистый платок!

 

1
Йван Шадовиц, мельничный подмастерье, стоял возле деревянных ступеней, что вели прямиком в покои Мастера Теофила, и думал о многих вещах сразу. Иначе не выходило, потому как жизни осталось всего ничего: по ступеням подняться, взять со стола скибку пумперникеля, ржаного хлеба с непромолотыми зернами, мякиш скатать... На том все и кончится. Не он первый, каждый год Теофил старшего подмастерья на бой кличет. Весь выгон в могилах, точно после битвы. Не убежать, не спрятаться — и милости не выпросить.
— Не ищу я вашей смерти, — разъяснил им Мастер. — Но только одному мельницей править. Я ли старшим буду, иной кто, пусть бой рассудит. Учил я вас, как и меня учили. Сражайтесь!
Негромкий стук мельничного колеса, плеск воды, скрип старого дерева... В семнадцать лет жизни хочется. Пусть и скверная она, из года в год все хуже. То война, то мор, то хлеб не родит, неделями молоть нечего. Саксы, враги вечные, обещания и клятвы забыв, их, вендов, исконную жизнь ломают. Не венды они уже — сорбы, даже имя в запрете. А с севера пруссы-заброды приходят, те и вовсе собак злее.
Поговаривают, что добр к вендам полуденный цесарь, что селянам своим вольную выписал. Йван даже хотел податься в Видень, где цесарское войско собирают. Зольдаты ныне в чести, а уж конные, при сабле и усах, так и вовсе герои. И мир посмотришь, и скучать не станешь.
— Глупое дело — воевать, — сказал на то Теофил-Мастер. — Венды, предки наши, много веков на брани первыми были. Помогло ли? Мудрость нужна, она настоящую силу дает!
И не поспоришь. Первый человек во всей округе Мельник, саксы и те шапки ломают. Потому как недолго его обидчикам жить-поживать. И никакой суд не докажет. Свой же бык на рога поднимет, пуля из незаряженного мушкета в лоб угодит. Страшна Теофилова мудрость. И не жесток вроде Мастер, и разъясняет понятно, ничего не скрывая.
— На мякишах бой чем опасен? Не просто колдовской он, когда ты мышь, а я хорек. Такое любой чернокнижник осилит. На две стороны сразу биться надо, а для этого стену построить. Иначе захлестнет черной водой в самый разгар и унесет, куда и бесам саксонским ступить боязно. Стена же разной бывает, у кого огонь, у кого лед, а у тебя, Йван, камень, не иначе.
Шадовиц и сам камень чувствовал, по запаху различал, по мелким пылинкам. Мастер спрашивал, не потомок ли он Метеора, о котором в песнях поют? Йван отмолчался, хоть в семье и вправду древнего героя, что из Небесного камня вышел, поминали. Но Метеор с отчими богами вровень, не ему, мельничному подмастерью, чета.
...Под ступенями, что в хозяйские покои ведут, зеленеет чистотел- трава. Она, как и сам Мастер, мертвой плотью сыта, но соком своим врачует живых. И смерть, и жизнь в едином стебле.
— Камень слабее воды, — говорил ему Теофил. — Вот и мозгуй, Йван, чем стену укрепить, пока мы с тобой биться станем.
Не боится Мастер, прямо в глаза смотрит. Может, в том и сила его, в бесстрашии? Но как живому человеку пред ликом Костлявой труса не спраздновать? Нет такого заклятия в черной книге, что в сундуке у Теофила заперта.
Значит и ему, Йвану, амен. Жалко, если подумать. Не жил — и жизни не видел. Даже с Ильзой-саксонкой из Шварцкольма успел лишь словечком перемолвиться. И то приятно, только слово разным бывает.
— Не смотри так, парень, — сказала. — Кликну братьев, возьмут тебя, венда неумытого, в ножи. И Мельник твой не спасет.
Какой ответ дать? Только тот, что на душе накипел:
— Я тебя люблю!
Встретились взгляды, и не позвала гордая девица братьев, платок с кружевом на землю уронила. У сердца тот платок, в узелок связан.
...люблю!
Вчера все и случилось, суток не прошло. А сегодня с утра, как похлебку доели, встал Мастер Теофил из-за стола.
— Готовься, Йван, подмастерье старший! Настал твой час.
Настал и прошел. И ни о стене уже не поразмыслить, ни о бое с его хитростями, ни о заклинаниях из черной книги. Поздно! Вотвот откроется дверь.
...Зелена мертвецкая чистотел-трава.
«Крабат!.. Кра-а-абат!» — скрипнули медные петли.
Удивился подмастерье Йван. Крабат — отчего? Так порой кроатов, что с гор полуденных, кличут. И кажется, будто и не Мастера голос, и не человека вовсе...
Треснуло старое дерево под подошвами, и Шадовиц, гибель чуя, обо всем позабыл, даже о близком бое. Лишь об Ильзе-саксонке вопреки всему помнил. «Я тебя люблю!» И умереть не страшно.
Но умирать не хотелось. Не из-за себя — ЕЕ ради.
И стали камнем ступени.

 

Назад: Глава 12, она же Эпилог
Дальше: С. То, что было в книге «Квентин»