– Как дела, Гюннар? – спрашиваю я.

– Прекрасно, – отвечает Гюннар Уре. Его сильные предплечья стали более крупными и загорелыми с тех пор, как мы виделись в последний раз; тогда он всё ещё был моим руководителем в спецотделе.

– Ну а ты как?

– Как сыр в масле, только без масла.

– Ах, как хорошо.

– Не правда ли?

Мы садимся и смотрим друг на друга, не говоря ни слова.

– Что ты здесь делаешь? – наконец спрашиваю я. – Всё ещё работаешь в спецотделе?

– Нет, вернулся в Дельту.

– В отряд особого назначения?

– Верно, – Гюннар кивает, ни на секунду не отводя от меня взгляда.

– Заведующим по хозяйству, наверное?

Узкие губы вытянулись на его бронзовом лице в тонкую линию. Гюннару пятьдесят три, но когда он двигается, все его подтянутые мускулы до единого напрягаются, даже мышцы лица. Когда он сжимает зубы, его губы делаются ещё уже. После того как Гюннар стал нашим новым шефом в спецотделе западного округа, уволившись из отряда особого назначения, у нас уже ходили слухи, что два десятилетия назад он принимал участие в спецоперации в аэропорту Торп и что он, цитата, «превосходный стрелок». Гюннар Уре ожидал уважения к себе, куда бы он ни приходил, и людям казалось естественным это уважение проявлять, не важно, знали они его до этого или нет. Было что-то у него в крови, что невозможно вытравить.

– Всё ещё в строю, – отвечает он и впервые улыбается. – Сложные задания, как в старые добрые времена. Не хватает адреналина, знаешь ли, хотя тренироваться в лагере стало тяжелее. Годы берут своё у каждого из нас.

– Зачем ты здесь, Гюннар?

Гюннар Уре широко улыбается, но потом губы снова сжимаются в узкую полоску:

– Да, это я тебе и расскажу, Торкильд. Пару дней назад мне позвонил некто шериф Бьёрканг. Он хотел знать, что я могу рассказать об одном из моих бывших подчиненных, некоем Торкильде Аске, который почему-то объявился на гостеприимном севере, где собирался искать утонувшего у какого-то маяка датчанина. Я рассказал этому шерифу, что Торкильд Аске – имя, которое я надеялся не услышать больше никогда. Что этот позорный персонаж, который решил предать всех своих друзей на госслужбе, разрушить нашу репутацию, меня лично и всё, за что мы стоим, станет фигурантом какого-то дела, было последним, чего я ожидал.

Я вижу, как двигаются его челюстные мышцы, пока он, стиснув зубы, говорит. Гюннар Уре наклоняется ко мне:

– Ты хоть представляешь, как я себя чувствовал, когда должен был сидеть и защищать этого чёртового кандидата на статью за вождение в нетрезвом виде из моей собственной команды? Как? Вождение в состоянии опьянения, непреднамеренное убийство? Как я, по-твоему, выглядел, как мы выглядели, вся твоя команда? Ты хоть раз думал об этом?

– Манипуляция и информация, – говорю я после неприятной паузы, в течение которой все трое просто сидят и смотрят друг на друга, ничего не говоря.

– Что за чушь ты несёшь? – Гюннар Уре придвигает стул ближе. – Что ты сказал?

– Ты хотел знать, как допрашивать эксперта по допросам. Так вот, все допросы, по сути своей, строятся вокруг двух вещей: манипуляция и информация. Даже когда допрашивают того, у кого есть собственный опыт и знание методик. Самое главное, впрочем, это то, что человек оставляет за пределами комнаты допросов, прежде чем в неё войти.

– И что это? – ручка елозит в руках Мартина Свердрюпа, как будто бы он пришёл сюда прослушать курс по межличностной коммуникации для сотрудников полиции. Гюннар Уре, напротив, сидит совершенно неподвижно и смотрит на меня. Он так близко, что я чувствую аромат лосьона после бритья «Хьюго Босс» и жвачки со вкусом клубники.

– Твоя личность. Ведущий допрос входит в комнату чистым, как роса, он белый лист. Никаких предубеждений, никакой злости, ярости или других отвлекающих факторов. Желаемый результат здесь – обратить внимание объекта допроса на то, что он или она сами отвечают за ситуацию, в которой оказались, в то же время выясняя, подлежат ли уголовному наказанию их деяния. А для этого нужно обзавестись их доверием.

– Вести себя как шлюха, иными словами, – Гюннар Уре сплёвывает и опускает руки на подлокотники, а потом сжимает их в кулаки.

– Если хочешь, – спокойно отвечаю я. – Так начинается игра: манипуляция и информация. Обман – неплохой способ начать, если имеешь дело с тем, кто и сам искусный игрок. Мешать правду и вымысел, создавать впечатление, что знаешь больше, чем есть на самом деле, путать, подрывать уверенность в себе.

– То есть никакого КРЕАТИВа? – Гюннар Уре снова расплывается в лёгкой улыбке.

– Нет уж, – отвечаю я и качаю головой, – не с такими ребятами, нет. Здесь нужны самые серьезные средства. Исключительно техники психологической манипуляции, как мне кажется. Я бы начал сеанс с того, что затронул бы что-то интимное. Чтобы им стало страшно. Какая-то тема, которой они совсем не ожидали.

– Как эта? – Гюннар Уре слегка придвигает стул ко мне, он так близко, что наши лица почти касаются друг друга.

– Прекрасно. Был бы я тобой, я бы, наверное, сейчас действовал по схеме «хороший полицейский/ плохой полицейский», в которой смена кнута и пряника стимулируют получение информации, – я кивком указываю на Свердрюпа, – вас тут достаточно.

– Не-а, – хрипло говорит Гюннар Уре, – что у тебя там ещё?

– Плющить эго? Надо метко атаковать чувство собственного достоинства, чтобы человек в попытке оправдать свои действия проговорился и начал рассказывать. Техника Рида, она же детектор лжи, – сомнительный выбор, но стоит попробовать, в особенности, если комбинировать его с одной или несколькими из вышеназванных методик.

– Это всё? – цедит Гюннар Уре сквозь зубы.

– Нет, – спокойно продолжаю я, – некоторые применяют ещё и вершёрфт вернемунг.

– Вот, – Гюннар уверенно кивает, – теперь мы говорим на одном языке.

– Что это? – спрашивает Свердрюп заинтересованно.

– Самые передовые техники допроса. Такие использовало гестапо во время войны, по большей части это те же методы, которые сегодня используют американцы. Разве не забавно?

– Что ещё? – Гюннар нетерпеливо барабанит пальцами по спинке стула. – Это всё? Ты знаешь другие приёмчики?

– Ещё? Ну, нельзя забывать и про употребление психоактивных веществ. Но это уже тонкости самых передовых техник.

– Ходят слухи, что ты теперь и сам их употребляешь.

Я слышу, как прижимаются друг к другу его верхняя и нижняя челюсти.

– Однако, – продолжаю я, не обращая на него внимания, – всегда присутствует возможность того, что объект страдает тем или иным расстройством личности, и тогда правила игры резко меняются.

– Почему? – Мартин Свердрюп снова щёлкает ручкой.

– Теперь слушай внимательно, – говорит Гюннар Уре. – Тут он знаток. Знает все ходы и выходы.

– Примерно семь процентов мирового населения страдает психопатией в той или иной форме. Половина заключенных в американских тюрьмах попадают под эту категорию и совершают восемьдесят процентов насильственных преступлений. Люди без эмпатии, хронические лгуны, не способные к раскаянию и самоконтролю.

– Знаешь что, Мартин, – Гюннар Уре поворачивается к Свердрюпу, – вообще-то у нас однажды был один такой парень в отделе. Тварь ползучая, а не человек.

Затем он снова поворачивается ко мне:

– Ну, так вот. Психопат, ага.

– И что он сделал? – спрашивает Свердрюп, смело пытаясь рулить разговором.

Гюннар Уре снова замолкает и просто сидит, смотря мне прямо в глаза, а я продолжаю:

– Ну, было бы совершенно бесполезно пытаться заставить психопата испытать ответственность или сожаление, – рассказываю я, – они не в состоянии осознать ту физическую, эмоциональную или психическую боль, которую причиняют другим. Их поведение продиктовано исключительно нарциссической потребностью удовлетворить своё собственное эго. Успешный допрос психопата происходит только тогда, когда допросчик это понимает и не пытается апеллировать к сочувствию, совести или социальным связям.

– А сейчас будет весело, – говорит Гюннар Уре, – слушай и учись.

Я киваю, понимая, к чему ведёт Гюннар, но не нахожу способа его остановить. Поэтому я просто продолжаю рассказ и морально готовлюсь к последствиям:

– Допросчик, напротив, должен делать вид, что он впечатлён самостоятельностью, изобретательностью и силой, которую продемонстрировал объект допроса в своих деяниях, задавая вопросы из серии: «Как тебе удавалось убивать этим способом? Так много? И так долго тебя не могли поймать?» и так далее, и тому подобное. Иными словами, признания можно добиться только в случае, когда психопат чувствует, что удовлетворяет одну из своих эгоманических потребностей.

– Откуда ты всё это знаешь? – спрашивает Свердрюп.

– Торкильд интервьюировал много таких психов, когда был в Штатах вместе с этим доктором Оленборгом, верно? Большинство из них были… полицейскими?

Вот к чему Гюннар Уре вёл с самого начала. Сейчас он может подвести итог всему, чем я был и что есть, и эту истину я должен буду носить на шее, как гирю, до конца жизни. Окончательное доказательство того, что я предал его лично, нашу команду и всю нашу полицейскую общность. Клеймо, которое показывает, что я отныне и навсегда буду одним из тех, кого мы вдвоём когда-то ненавидели и презирали больше всех на свете.

– Так называемые cops gone bad, – продолжает Гюннар Уре, – полицейские, перешедшие на другую сторону. Они убивают, грабят, насилуют и разрушают всё на своём пути.

– Что-то такое, да.

– Такое, как ты, не так ли?

– Иди к чёрту, Гюннар!

Гюннар Уре наконец вцепляется в стул, на котором сидит, и швыряет его об пол, а потом хватает меня за шею, и поднимает нас обоих на ноги.

– Почему ты не можешь просто пойти и сдохнуть в канаве?! – рычит он, а потом ударяет свободным кулаком мне по лицу, и я заваливаюсь назад к стене с противоположной стороны письменного стола и падаю на пол.

– Что за… – слышу я крик лейтенанта. Я поднимаю голову и вижу, как он схватил Гюннара за плечо двумя руками, как будто пытаясь защитить меня от разъярённого быка.

– Это тебе за команду, – Гюннар прижимает кулаки друг к другу, вырывается из захвата Мартина Свердрюпа, делает пару шагов и бьёт меня в живот. Удар такой сильный, что меня рвет, и одновременно накатывает дикая боль в диафрагме. Смесь воды, кофе и свежей крови стекает по воротнику на пол, – а это от меня.

– Мужик, ты чего! – Мартин Свердрюп сзади обхватывает Гюннара за грудную клетку. Грудь его настолько широка, что руки едва сходятся. И всё-таки каким-то странным образом ему удаётся оттащить Гюннара назад к столу, где тот тяжело садится на один из стульев. Мартин поднимает стул, который Гюннар выбил из-под себя, и ставит его на место, а уже потом подходит ко мне:

– Ты в порядке? – спрашивает он так, будто стоит над беднягой, которого только что сбил разъяренный слон.

– Я прекрасно, – говорю я и сплёвываю кровью на пол между нами, – как лето в Нёйтолсвике. Я в порядке.

Я снова сплевываю и прислоняю голову к стене. Гюннар сидит за столом, закрыв лицо руками, и смотрит на нас сквозь пальцы.

Лейтенант делает пару шагов к Гюннару, он держит указательный палец поднятым, как меч.

– Послушай, – яростно произносит он. Внезапно он заговорил на чистом северо-норвежском наречии: – Не знаю, что тут между вами происходит, но это абсолютно неприемлемо. Я собираюсь…

– Уйди, – цедит Гюннар Уре. Он сквозь кончики пальцев злобно смотрит на лейтенанта, который на секунду замирает на месте, как будто примёрзнув к полу, и всё ещё держит перед собой вытянутый палец, словно проверяя направление ветра в комнате, – я хочу поговорить с ним наедине.

– Нет, ни за что. Я здесь…

– Вон, – произносит он. На этот раз в его голосе звучит металл, который заставляет Мартина Свердрюпа опустить свой анемометр и сделать шаг назад.

– Всё в порядке, – говорю я и безуспешно пытаюсь принять стоячее положение.

– Чёрт знает что, – бормочет лейтенант как раз в тот момент, когда его коллега, ушедший за кофе, наконец заглядывает в дверь. Он собирается что-то сказать, но Свердрюп его прерывает:

– Иди, Стейнар, – произносит он, – эти двое придурков хотят на время остаться наедине.

Я поворачиваюсь на живот и снова плююсь кровью, а потом ползу к столу, пока не добираюсь до стула сбоку от того, на котором сидит Гюннар.

Я хватаюсь и встаю.

– Ну, – кашляю я, когда наконец забираюсь на стул и нахожу приемлемое для сидения положение, – о чём теперь будем говорить, шеф?