Действие второе
Нет, вы точно не умрете

Дерек Маррити не собирался и близко подходить к педиатрической больнице Эрроухед – нет уж, спасибо! – хотя и знал, что Фрэнк сейчас там.

Ему нужно было еще раз увидеться с Фрэнком Маррити, сказать ему, что делать, – и если Фрэнк прислушается и выполнит хотя бы часть советов Дерека, ему не доведется сменить уютный дом на жизнь в трейлере размером 24 фута за сетчатой оградой трейлерного парка. Но сегодня был не самый подходящий вечер для такого разговора.

Он развернул к себе левую руку, лежавшую на руле, чтобы взглянуть на часы, а правой рукой надавил на головку, включая подсветку циферблата. Почти половина второго ночи. Неподходящее время для пьяного вождения, да еще когда на руках нет убедительных документов, а ехать придется мимо освещенных пустырей, полных бродячих собак, и темных авторемонтных мастерских на бульваре Бэйс-лейн в Сан-Бернардино.

Разговор Фрэнка с Дафной должен был закончиться по меньшей мере час назад, и Фрэнк наверняка спал сейчас в своем грузовичке на больничной парковке.

Дерек прекрасно знал, что произошло в больнице. Фрэнк Маррити задремал над «Тристрамом Шенди», сидя на стуле в палате Дафны, но проснулся, когда кто-то заглянул в дверь. Человек извинился и пошел дальше по коридору, но к тому времени проснулась и Дафна.

Перед сном она почти не разговаривала, может быть, сказывались последствия анестезии, но сейчас она была полна сил и явно не рада видеть рядом отца.

Дерек знал, что на наклонном столике у ее кровати лежал блокнот, и Дафна написала в нем: «Ты разрезал мне горло», – прорвав в двух местах бумагу.

Фрэнк Маррити, бедняга, ответил что-то вроде: «Мне пришлось, ты задыхалась». «Кашляла», – написала она.

«Дафна, – возразил Маррити, – ты не кашляла, ты задыхалась! Ты могла умереть. Я люблю тебя, я спас тебе жизнь».

Девочке пришлось вырвать испорченный листок, после чего она написала: «Все было ОК… ты разрезал мне горло… не хочу, чтобы ты тут сидел». И, когда он, конечно же, стал уверять, что все сделал, чтобы ее спасти, что любит ее, она написала: «Я тебя ненавижу».

Дерек знал, что на этом месте Фрэнк Маррити слепо побрел к своему грузовичку и в конце концов заснул на сиденье, пообещав себе при первой же возможности напиться.

Возможно, одна из группировок успела разместить в палате микрофоны и записать все реплики Фрэнка Маррити. Но Дереку запись была не нужна.

В сотне ярдов впереди на темном шоссе вспыхнули два габаритных фонаря, а в зеркале заднего вида его быстро нагоняли две фары. Не похоже на полицейскую машину – скорее, пьяный за рулем. Это хорошо, решил Дерек, съезжая на медленную правую полосу, все копы в округе погонятся за ним и не обратят внимания на чинный старый «рамблер». Если он старый. Я забыл…

В это время из темной улицы справа быстро вывернула новенькая белая «хонда», оказавшись прямо перед Дереком. Он крутанул руль влево, но тут машина, ехавшая в сотне футов впереди, резко затормозила, перегородив ему левую полосу, а та, что настигала сзади, вильнула влево, словно обгоняя, но, вместо того чтобы проскочить мимо на свободную полосу, подалась капотом вперед, внезапно замедляясь.

Дерек ударил по тормозам, шины заскрипели, он уперся руками в баранку. Старенький «рамблер» качнулся, останавливаясь, и затрясся на подвеске. Бутылка водки выкатилась из-под сиденья и ударила его в левую пятку.

На лице у него проступила холодная испарина. «Зажали в коробочку, – лихорадочно соображал Дерек. – Можно дать задний ход, но на этой старой развалине не уйти. Можно с ними поговорить, можно договориться – они не должны быть жестокими, незачем им обижать старика…»

«Рамблер» все еще вздрагивал – он так часто вибрировал, что дрожь сопровождалась громким грохочущим треском, словно на крышу, на капот и даже на пепельницу сыпался мелкий град, хотя за ветровым стеклом разливалась лишь ночная чертота. А потом стрелка указателя температуры дернулась вправо так резко, что привлекла его внимание.

И пластмассовое рулевое колесо почему-то било током.

Сердце Дерека колотилось, он продолжал так отчаянно давить на тормоз, как цепляются за ствол дерева во время урагана.

Внезапно дрожь, грохот и электрические разряды прекратились, и он чуть не упал грудью на руль, словно лишился вдруг опоры.

«Рамблер» встал, хотя мотор продолжал работать. Дерек, заставив себя разжать сведенные на руле руки и вглядываясь за ветровое стекло, увидел, что машина развернулась наискось, пересекая центральную разделительную линию шоссе.

Ни одной машины вокруг не было, ни впереди, ни позади на широких полосах трассы, залитых светом фонарей; не было и светящихся указателей, только вдали светилась безликая полоска голубого неона. Глухая ночь окружала его, ворчал лишь работающий вхолостую мотор. Дерек неверной рукой потянулся к ключу, чтобы выключить зажигание, и тут заметил, что стрелка термометра вернулась к обычному положению на десять часов.

«Может, я отключился? – недоумевал он, чувствуя, что испарина все еще холодит лоб. – А эти парни в машинах просто взяли и уехали?»

Он запустил мотор и, осторожно сняв ногу с педали тормоза, перенес ее на газ. Машина рванулась вперед. Он было подумал, что толчок вернул в правильную позицию какой-то клапан или гидравлику, отчего машина двигалась с несвойственной ей плавностью, но скоро понял, что слишком свободно двигалась его правая нога.

Сердце все еще колотилось в груди, и Дерек старался глубоко дышать. Вырулив в левый ряд и набрав тридцать миль в час, он опустил руку и с силой вдавил кулак в правое бедро.

И совершенно не ощутил боли.

Через правую полосу он направил «рамблер» к обочине перед неосвещенным шлакобетонным магазином секонд-хенда, щелчком перевел рычаг передач в положение «паркинг» и, не заглушив мотора, осторожно выбрался из машины.

Он сделал два шага по ночному тротуару вперед, потом два шага назад. Потом поднял левую ногу и попрыгал по кругу на правой ноге. Зубам стало холодно – его рот был разинут. Он подумал, что скалится, как идиот.

Он сделал три глубоких приседания, сложил руки на груди и попытался изобразить русскую присядку. Опрокинулся спиной на холодный асфальт и захохотал, молотя по воздуху обеими ногами, как на велосипеде.

Наконец он легко вскочил на ноги и скользнул обратно за руль.

«Я так весел, словно пьян!» – процитировал он Эбенезера Скруджа.

Глубоко вдохнув и выдохнув, старик уставился на темные приземистые здания, на окаймляющие дорогу перечные деревья, уходившие в ночь и укорачивавшиеся в дальней перспективе.

На самом деле он не был пьян. Это была трезвость: не сомнительная, раздраженная трезвость нескольких часов или дней, а полная ясность после месяцев без выпивки.

В конце концов она все-таки умерла, пришло ему в голову. Теперь мне можно в больницу. И… у меня больше нет ни одной причины ненавидеть больницы! И я так много всего должен сказать Фрэнку Маррити – отныне он будет очень богат, здоров и благополучен.

К северу от городской черты Сан-Бернардино Уотерман-авеню переходила в трассу «Край света» и круто заворачивала в горы, огибая озеро Эрроухед. Резкие повороты, почти отвесные обрывы за ограждениями, крутые склоны гор усеяны высокими соснами, но в три часа ночи далеко на юге видны были только огни Сан-Бернардино, приглушенные и красноватые сквозь дымовую завесу. Лесные пожары по обе стороны хребта подсвечивали дымное небо, как на картинах ада Иеронима Босха. «Аврора инферналис», – подумалось Денису Раскассу.

Автобус свернул с трассы на Панорама-Пойнт, широкую, присыпанную песком площадку для отдыха, и Раскасс с Гольцем остановились в пропитанном дымом мраке, в ярде от ограды высотой по колено. Бездна за крепкой оградкой называлась каньон Дьявола, его Восточное ответвление.

Гольц оглянулся на автобус.

– Как наш мальчик, Фред? – крикнул он.

Из темноты за открытым окном ему ответил голос водителя:

– Дышит, только носом.

– Сумеешь закрыть крышку, если кто-то подъедет?

– Легко, – отозвался Фред. – Он целиком в ящике, закрою без звука.

Они подобрали паренька на углу Футхилла и Эвклида час назад. Студент одного из Клермонтских колледжей, не задумываясь, поднялся в автобус, когда Фред попросил показать в автомобильном атласе выезд на 210-ю автостраду. Парня связали и заклеили рот скотчем.

Гольц кивнул и всмотрелся в пунктирные линии фонарей на улицах Сан-Бернардино.

– Где у тебя фокус? – спросил он Раскасса.

Тот указал чуть западнее южного направления, на почти не освещенный участок в кампусе Калифорнийского университета.

– Прямо за библиотекой.

Полчаса назад он старательно уложил там на траву квадратик смазанного жиром стекла с отпечатками своих рук и несколькими седыми волосинами, придавленными к гладкой поверхности.

Сейчас он опустится на колени у перил, выйдет из тела и позволит своей астральной проекции частично слиться с чувствительным центром в фокусе Раскасса за библиотекой колледжа. При этом он не перестанет ощущать свое оставшееся возле автобуса тело – словно луч света, расщепленный наклонным полупосеребренным зеркалом.

При этом Раскасс будет занимать две абсолютно разных временных полости – чуть замедленное время в трех тысячах футах внизу, и другое, неощутимо ускорившееся, – на половине высоты горного склона. На краткий срок он выйдет за пределы четырехмерного континуума.

В это время Гольц перережет горло лежащему в автобусе юноше, и свежая кровь – конечная точка в одной из линий жизни на автостраде – высвободив накопленную молодым человеком энергию массы, на мгновение привлечет голодное внимание одного из Эонов, обитающих в пятимерном континууме; и это существо заметит Раскасса, который на протяжении секунды или двух будет торчать из «плоского» четырехмерного полотна, как нитка, выбившаяся из отреза ткани.

А Раскасс, рванувшись вперед, вцепится в бестелесный дух, сольет свой разум с непостижимым чуждым сознанием и всмотрится в нефизический ландшафт, который начнет ощущать вокруг себя. А поскольку пространства и объема там не существует, с тем же успехом можно сказать, что это он окружит этот пейзаж собой. Пейзаж жизни. Пейзаж судьбы.

Он пробудит вне тела не больше секунды по своим часам, но на автостраде время не движется – ни за час, ни за день, ни за год он не получил бы более полного представления об этом не-пространстве.

На этот миг вне времени взгляду Раскасса ничто не будет мешать: с точки зрения того, большего, пространства, ничто в привычном четырехмерном континууме не может располагаться ни перед чем-то другим, ни под ним, ни внутри него. Так что, если он видит человека или машину в какой-то момент времени, для него нет ничего невозможного в том, чтобы одновременно увидеть их в любой другой момент. Однажды Гольц, вернувшись обратно в последовательное время, сказал, что это похоже на божественную перспективу. И когда он произносил это «похоже», в его голосе слышались тоска и злость. Холодный ветер, дувший с вершин в спину Раскассу, пахнул сосновой смолой и древесным дымом. Он чуть вздрогнул, когда у него на поясе тихонько загудела рация. Отстегнув ее, Раскасс ответил:

– Здесь первый.

– Здесь четвертый, – ответил из рации едва слышный жестяной голос под огромным темным небом. – Вы говорили, что это может показаться сюрреалистичным и чтобы я без колебаний рассказывал о самых невероятных вещах. Э-э, человек и сверхчеловек.

Раскасс переключил частотный селектор на новую частоту.

– Верно, – сказал он в микрофон. – Так что случилось?

– Я ехал впереди, – ответил голос, – и когда с юга вывернула машина номер три, второй номер заблокировал его сзади. И тогда я увидел в зеркало заднего вида Ра… то есть…

– Машину объекта, жертву, продолжайте.

– Да. Он вдруг ускорился и стал догонять меня быстрее, чем… такая машина в принципе могла бы. Но он в меня не врезался – должен был, но не врезался, однако я услышал страшный грохот, как М-80. Э… Цезарь и Клеопатра.

Раскасс нетерпеливо сдвинул переключатель и велел:

– Дальше.

– Ну, потом он скрылся. То есть машина просто пропала, ее не видно было на шоссе – ни впереди, ни сзади, ни по сторонам дороги. Судя по маячку, машина объекта сейчас в трех милях к северо-востоку от нас. Но самое странное то, что когда парни из второй и третьей машин встретились, выяснилось, что каждому казалось, будто машина объекта внезапно рванула к нему! Как будто разделилась на три машины, и каждая из них полетела на одного из нас.

– Человек и оружие, – спокойно, почти рассеянно проговорил Раскасс и, уже на новой частоте, продолжил: – Отыщите его, но в этот раз дождитесь, чтобы из машины сначала вышел он, а потом Привидения.

Раскасс еще раз сменил частоту, но спустя несколько секунд понял, что его полевой агент не уловил кодового слова.

– Черт! – прошептал он, переключаясь обратно.

– …попробуем, – закончил агент, и сигнал прервался.

– Зараза!

Раскасс перевел переключатель в предыдущее положение, мужской голос спрашивал:

– Вы слушаете? Это был код? В списке нет Привидений.

– Не важно, – отрезал Раскасс. – Теперь слышу. Стреляйте дротиком со снотворным, не показываясь на глаза.

– Слушаюсь. А что это за привидения?

– Это пьеса Шоу, которой нет в списке. Не бери в голову. Просто доставьте его мне. Все.

– Хорошо. До связи.

И сигнал снова пропал. Раскасс вернул рацию на пояс и глубоко втянул прохладный, сдобренный дымком воздух.

– «Привидения» – это Ибсен, – вмешался Гольц.

– Знаю, знаю. Заткнись.

– Похоже, что старикан из «рамблера» – не просто какой-то родственник, приехавший на похороны.

– Заткнись, сказано! – Раскасс вдохнул чуть ли не с присвистом. – Что это было? Когда наши парни пытались его взять, а машина пропала?

– Это была не билокация, – ответил Гольц. – Это трилокация – поскольку машина тоже двигалась в трех направлениях, а не только человек в ней, если, конечно, он оставался в машине. Он мог и телепортироваться за миг до того. Я бы на его месте так и сделал, будь у меня такая возможность. Но это не объясняет, откуда взялись три машины.

– Похоже на применение артефакта Эйнштейна-Марич?

– Это тоже не объясняет появления нескольких машин, по крайней мере, я объяснения не нахожу. Может быть, лучше Шарлотте не убивать Маррити. Парень может что-то знать.

– Принятое решение – неоплаченный долг, – напомнил Раскасс. – К тому же моссадовец, надавив на него, проинструктировал – научил, что отвечать другим агентам. А дочь в изоляции от него будет нам полезнее. К тому же он, – Раскасс махнул рукой на темнеющий за спиной автобус, – хочет такой же жертвы от каждого из нас – мы все его должники, а Шарлотта уже ушла в минус.

– Наши души.

Раскасс пожал плечами.

– Годится все, что нарушит избранную нами полярность.

– А разве платеж будет засчитан, если ты оплачиваешь его пьяным? – спросил Гольц. – Никто из нас не пьет спиртного. Пьет только Шарлотта.

– Для некоторых людей, а Шарлотта именно такая, выпивка – важный фактор демонтажа. Но когда алкоголь демонтирует ее, ей тоже придется от него отказаться.

– Держи карман шире. А ведь когда-то ты был в нее влюблен?

– Это не имеет значения.

Гольц вытащил из кармана складной нож с предохранителем и открыл лезвие.

– Она думает, ей позволят вернуться назад, переделать свою жизнь.

– Тебе какое дело, что она думает?

Гольц добродушно усмехнулся.

– Дело? Никакого. Заметь себе, – он махнул ножом в сторону автобуса, – я свои долги плачу, – и уже громче позвал: – Фред!

– Йо! – откликнулся из открытого окна Фред.

– Спроси мальчика, христианин ли он.

– Кивает, – после паузы ответил Фред.

– Ох, какая жалость. Скажи ему, что он станет красиво упакованным подарком дьяволу.

– Жестокость – тоже неплохой фактор демонтажа, – заметил Раскасс, – но и от нее, в конце концов, придется отказаться.

– Не пытайся меня очеловечить, – рассмеялся Гольц. – Придется отказаться? Человек не волен решать, чего ему желать. Я – шарик на колесе рулетки.

Раскасс покачал головой.

– Шопенгауэр. Философия там тоже не понадобится. Как и рациональное мышление в целом.

– Жду не дождусь.

– Далеко пойдешь. А сейчас пора тебе возвращаться в автобус.

Гольц тихонько рассмеялся, поплелся назад по утрамбованному песку и скрылся, обойдя неосвещенный автобус спереди. Чуть погодя автобус заметно качнулся – Гольц вошел в дверь с дальнего конца.

Нам нужно как можно скорее добиться успеха, подумал Раскасс, начиная дышать глубже в предвкушении выхода из тела. Мне нужен доступ к нижней половине чаши.

Он придвинулся к ограде и встал перед ней на колени. Это был горизонтальный деревянный шест, через каждые десять футов поддерживаемый стальной подпоркой. Раскасс навалился на него грудью, обхватив руками с внешней стороны.

Впервые он вышел из тела в двенадцать лет: просто однажды утром встал с кровати, оглянулся и увидел, что его тело еще лежит в постели. Ужас заставил его броситься обратно, и он впервые пережил вхождение в тело: словно натягиваешь через голову тесный мешок, протискиваешь в него руки и ноги и он наконец смыкается на пальцах ног. Несколько лет спустя история повторилась – тогда он дышал через эфирную маску во время стоматологической операции. А к двадцати годам он научился покидать тело по желанию, и даже голова при этом почти не кружилась.

Сейчас он ощутил всплеск холода и оказался стоящим рядом со своим коленопреклоненным телом. Заботливо убедившись, что тело не потеряет равновесия и надежно опирается о перила ограждения, он шевельнул пальцами правой руки и увидел, как растопырилась ладонь оставшегося на коленях тела.

Он прыгнул в пустоту и сразу, продолжая ощущать грудью перила, почувствовал в то же время запах травы на лужайке перед колледжем и ощутил под пальцами маслянистое стекло, а потом энергетический взрыв бросил его сквозь высшие измерения – в этот миг юноша в автобусе испустил дух, и Раскасс очутился на автостраде.

Время здесь было расстоянием, и управлять он мог только своим вниманием.

Восприятием, не нуждавшимся в освещении, он увидел автобус, Гольца, Фреда и мертвого парня в нем – причем видел он их со всех сторон сразу. Вплоть до их органов, артерий и клапанов и даже коленчатого вала автобуса, а тайные соки и кора окружающих деревьев изнутри были видны так же отчетливо, как и гора. Гору он тоже видел со всех сторон, как и пожары на северных склонах, и утрамбованный гравий под асфальтом дороги.

Он изменил точку обзора, отстранившись от ближней перспективы, и увидел людей в виде зигзагообразных линий – их недавние действия и будущие поступки лежали в ряд, как опрокинутые костяшки домино, расплываясь по мере удаления; луна стала длинным белым клинком в небе. Гольц стоял у тела Раскасса, говоря ему: «Ибсен», и в то же время Гольц входил в автобус, и перерезал глотку юноши, и выходил из автобуса, и снова заговаривал с Раскассом, и сам автобус уезжал с площадки для отдыха на Панорама-Пойнт, замыкая петлю со своими ранними версиями, въезжающими на нее.

Он видел все так же, как три ворона в сказке братьев Гримм «Верный Иоганн» – парил высоко над фигурками, прикованными к поверхности земли, видел вещи, которые раньше ему встречались, и те, с которыми еще предстояло столкнуться.

Молодой человек в автобусе выглядел чередой накладывающихся бледных фигурок, как на «Обнаженной, спускающейся по лестнице» Марселя Дюшана, и череда эта обрывалась в точке, где астральное тело юноши образовывало размазанный по небу вихрь.

Это была застывшая ударная волна, и Раскасс внимательно проследил ее до самого предела – туда, где она выходила за грань точного времени и места его смерти.

Раскасс был тут не один. Живое существо, состоящее, казалось, из жужжания или морщин, находилось внутри него, и его мысли были так же очевидны для Раскасса, как внутреннее устройство автобуса, но гораздо более чужды, чем траектории звезд или повторяющиеся узоры трещин на горных камнях.

Но, по крайней мере, Раскасс точно знал, что существо было вызвано человеческим жертвоприношением.

Это создание занимало область, далеко простиравшуюся сразу в десятках разных направлений от этих утренних часов 18 августа 1987 года, а бесплотная сущность Раскасса нахлестывалась на его сущность.

Линии, подобные электрическим искрам или нитям ткани, протягивались в безграничной пустоте, и он мог различить нить своей временной линии с несколькими растрепанными отрезками. Сейчас он располагался в облачке, окружавшем такой отрезок, – другие он занимал или будет занимать во время других вылазок на автостраду.

Точно так же, как на фотографии глаз может видеть вместо лунных кратеров купола и хребты, пока сдвинувшаяся перспектива не позволит различить кратеры и трещины, так и эти искры или нити представлялись ему крошечными, плотно скрученными спиралями, вроде узелков в груде ковров бесконечной высоты и ширины.

В коротковолновой области его внимания выделялась линия Альберта Эйнштейна – она тянулась от полосы, включавшей немецкий Ульм около 1879 года, до полосы, охватывающей Нью-Джерси в 1955-м.

Раскасс и раньше обращал внимание на линию жизни Эйнштейна и знал, что увидит. Даже если рассматривать ее как вытянутую дугу, а не спираль, она выглядела ужасно запутанной. Пересекалась с множеством других линий, одна из которых ветвилась рядом с точками пересечения – увиденные в другом ракурсе, эти ответвления представились бы двумя линиями, сливающимися в одну, но Раскасс наложил на восприятие вектор, направленный в будущее, поэтому развилки предстали рождением детей, потомством.

Вторая жена Эйнштейна приходилась ему двоюродной сестрой, ее девичья фамилия была Эйнштейн, и линии их жизней начиная с 1919 года вплоть до ее смерти в 1936-м были безнадежно запутанным зеркальным лабиринтом, а из середины этой путаницы в 1928 году, в районе Швейцарских Альп, возникала третья нить, хотя она, кажется, исходила не из тех ответвлений, которые означали рождение детей.

Раскасс направил свое внимание на эту спонтанно возникшую нить. Она в нескольких местах пересекалась с другой и давала два отростка – при ближайшем рассмотрении они оказались линиями жизней Фрэнка Маррити и Мойры Брэдли, а оканчивалась эта странная нить в 1955 году в Нью-Джерси, так близко к окончанию нити Эйнштейна, что они выглядели слившимися. И были, строго говоря, необыкновенно похожи.

Раскасс сместил внимание вперед, в сторону возрастания энтропии, к взрослой жизни Фрэнка Маррити.

Нить Маррити в 1974 году пересеклась с другой, и на расстояние в двенадцать лет отчетливо протянулось ответвление их дочери, но в 1987 и в их узле появилась новая нить, а откуда она взялась, от внимания Раскасса ускользнуло. Нить эта, кем бы и чем бы она ни была, запутала линию жизни Маррити – так же как линия кузины-жены запутала нить Эйнштейна. В 1987-м на нити Маррити наметился разрыв – или этот разрыв был на новой внедрившейся нити, они были так близки и так похожи, что Раскасс не взялся бы сказать точно.

Более жестко сфокусированным краем своего внимания Раскасс увидел новоприбывшего в жизнь Маррити как зигзагообразную линию на узком участке Сан-Бернардино 1987 года; зафиксированная в нескольких местах, она сливалась с чередой машин, каждая из которых была зеленым «Рамблером-универсалом». Но и в машине за новоприбывшим трудно было уследить – по крайней мере, однажды линия «Рамблера» как будто заканчивалась, а потом начиналась заново с другого места.

Разобраться во всем этом было непросто. Область 1987 года представляла собой хаос, тысячи линий жизни размывались в облачный клубок – особенно на полосах, которые соответствовали горам Шаста и Таос в Нью-Мексико. Эту дымку создавало Гармоническое Сближение, взвихренное виртуальными личностями, проявлявшимися как точки в психическом тумане, но дальше во времени она не простиралась.

Жизнь Лизерль Маррити невероятно изгибалась внутри этого облака: вместо того чтобы двигаться вперед во времени, она круто заворачивала вбок, перпендикулярно, и занимала одномоментно мили и акры пространства, после чего оканчивалась смерчем, застывшим над горой Шаста. Лизерль попросту выпрыгнула из четырехмерной ткани, но двигалась в пространстве, а не во времени.

Почему-то казалось, что она оседлала золотую спираль между Пасаденой и горой Шаста, а в поперечном сечении, сообразил Раскасс, спираль должна выглядеть как свастика.

Сосредоточившись на вихре 1987 года, Раскасс стал погружаться в прошлое, в гущу того времени, чувствуя, как поле его зрения сужается, теряет обзор. Петляющий след автобуса проходил через область позднего лета, как частица пыли, участвующая в броуновском движении в стакане воды, и на его траектории Раскасс разглядел крошечную петельку – остановку на середине горного подъема, на высоте Панорама-Пойнт.

Он направил себя обратно в эту конкретную пространственную локальность, на конвейерную ленту последовательного времени. Раскасс стоял на коленях, вцепившись руками в шест ограды. Он простоял так совсем недолго, и колени, вдавленные в жесткий утоптанный песок, не успели заболеть.

Он уже встал на ноги и рассматривал огоньки Сан-Бернардино, когда сзади тяжело подошел Гольц.

– Видел мою татуировку? – спросил он.

– Я видел нашего человека из зеленого «Рамблера», – резко ответил Раскасс. – Он, похоже, не рождался – просто возник здесь и сейчас в последние несколько дней.

Гольц присвистнул, его легкомыслие как ветром сдуло.

– А вот это похоже на работу старухиной установки. Я-то думал, он отец Фрэнка Маррити.

– Нет, не отец. Я даже не представляю, кто это. Но, кстати, об отце Маррити – у него тоже не видно ни матери, ни момента рождения – просто появляется в 1928 году в Швейцарских Альпах, но умер он в Нью-Джерси в 1955-м. Это я помню, его убили мы.

– Значит, Дерек Маррити мертв. Уже тридцать два года как мертв.

– Да.

– И он не рождался, и матери у него нет? Я думал, он сын Лизерль Маррити. Лизерль Марич. Внук Эйнштейна.

– Нет. Лизерль его… усыновила.

– А зачем вы его убивали в 55-м? Сколько вы поубивали интересных людей, вместо того чтобы поговорить с ними. Уверен, что не хочешь отозвать Шарлотту?

– Уверен. Мы с ним уже поговорили. И пришли к выводу, что мертвый он нам полезнее, чем живой, – хотя пока от него было не много пользы.

– И какой пользы мы ждем от него мертвого?

– Будет проводником, оракулом – происхождение позволяет. В этом качестве он еще пригодится, – Раскасс, развернувшись, зашагал к автобусу, но задержался перед открытой дверью. – Думаю, мы должны выбросить тело… которым мы заплатили, прямо здесь.

– Конечно, – ухмыльнулся Гольц. – Мы оставляем за собой след из мертвецов. Как Гензель и Гретель, чтобы найти дорогу обратно.

Фрэнк Маррити проснулся на больничном стуле, когда окно в алюминиевой раме чуть посветлело. Дафна спала под тонким одеялом, трубка капельницы была все так же прикреплена к ее локтю, и ему не терпелось поскорее забрать отсюда дочь.

Фрэнк полез в карман рубашки за визиткой агента АНБ, а вытащил сразу две: карточку агента – с одним телефонным номером на 800, и визитку Либры Носамало Моррисон. Врач-ветеринар.

Надо было отдать ее Джексону, подумал Фрэнк, вместе с визиткой такси. А может, следует отдать ей карточку Джексона? Кто эти люди? Либра Носамало – избавь нас от зла…

Он встал, потянулся и, подойдя к столику Дафны, написал на верхней страничке ее блокнота: «Вышел покурить – вернусь через 5 минут». Блокнот он положил ей на одеяло.

Миновав сестринский пост и лифтовый холл, уже ступив на ковровое покрытие вестибюля, уже с пачкой «Данхилла» и зажигалкой «Бик» в руках, он кивнул скучающей за стойкой дежурной – и с удивлением увидел за окном Либру Носамало Моррисон, стоящую рядом с блочной бетонной скамьей, опять с сигаретой. Она смотрела не на него, а на все еще темную парковку.

Фрэнк помедлил и остановился.

Вчера днем она была в Сан-Бернардино, подумал он. Что она делает в этой больнице – в детской больнице? Ну… «Данхилл», Мильтон, Хаусман, виски «Лафройг» – она явно здесь, чтобы поговорить со мной. В пять утра.

«Не разговаривайте с ней», – сказал Джексон.

Маррити попятился, сделал два шага назад и развернулся к лифтам.

Но голос сзади окликнул: «Фрэнк!» – и он остановился, а потом обернулся.

Она вошла в вестибюль и, едва Фрэнк взглянул прямо на нее, повернулась к нему, помахала с улыбкой. На ней и теперь были темные очки – и, кстати, она была в тех же черных джинсах и бордовой блузке. Правая рука ее скрылась в сумочке – возможно, нащупывала сигаретную пачку. Она что, собирается позвать его покурить за компанию?

Кто-то толкнул дверь за спиной женщины, но Маррити смотрел только на нее, на большой стальной револьвер, появившийся из сумочки.

Маррити следил за дулом – оно поднималось и нацеливалось ему в лицо.

– Фрэнк! – выкрикнул вошедший и, рванувшись вперед, всем телом толкнул женщину в спину – ее рука резко взлетела, и в тот же миг уши Маррити разорвал громогласный хлопок выстрела. Позади него разбилось и с грохотом обрушилось стекло.

За спиной женщины стоял его отец, не отрывая взгляда от голубого ковролина.

– Не смотри на нее, Фрэнк! – почти так же громко, как и в первый раз, выкрикнул он. – Она слепая, пока ты на нее не смотришь!

Дерек Маррити повернулся к женщине за стойкой регистрации: – Ложись!

Маррити, пригнувшись, смотрел в коридор, уходивший к лифтам.

– Фрэнк! – позвала женщина в темных очках. – Взгляни на меня!

Это напомнило Маррити того рисованного человечка, который несколько часов назад просил Дафну: «Позволь мне войти, Дафна!» – и вместо этого он посмотрел на один из дюжины голубых диванчиков и нырнул за него.

Женщина все-таки сделала еще два выстрела – и одна пуля заставила диванчик подпрыгнуть.

– Посмотрите на меня, кто-нибудь! – взвизгнула она.

– Ты стоишь лицом к лифтам! – выкрикнул Дерек, обращаясь, видимо, к Либре Носамало. – Мы у тебя за спиной.

– Врешь! – сказала она и еще два выстрела потрясли вестибюль.

Если она обойдет эту кушетку, то расстреляет меня в упор, подумал Маррити. Он изготовился к рывку через вестибюль в коридор, но тут услышал, как распахнулись двери, и голос отца произнес:

– Она ушла. Она не смогла ничего увидеть. Иди к лифтам, не оглядываясь назад.

Маррити поднялся на ноги и поспешил к лифтовой двери, заставив себя смотреть только на нее. Отец, тяжело дыша, пристроился рядом. Выглядел он совсем не таким больным, как вчера.

– И выходим через заднюю дверь, – сказал старик. У него еще и загар появился.

Маррити нажал кнопку «два».

– Нет, я к Дафне.

– Фрэнк, она умерла, ты ей уже ничем не поможешь. Тебе нужно отсюда выбираться.

…она умерла…

У Маррити замерло сердце и, не успев опомниться, он уже прыгал через две ступеньки по лестнице. Позади внизу отец ударился о створку лестничной двери, которая не успела закрыться.

Маррити пинком распахнул дверь второго этажа и помчался мимо поста к палате Дафны. Он чуть не упал от облегчения, увидев, что она сидит на кровати, испуганно моргая.

– Ты… в порядке? – спросил он, затаив дыхание. – Здесь никого не было?

– Все хорошо, – хрипло ответила она и перешла на шепот: – Женщина стреляла в тебя или мне приснилось? Нет, здесь никого не было.

– Даф, – заговорил Фрэнк, – пора тебе выписываться.

Развернувшись к шкафу, он сорвал с вешалок ее джинсы и блузку. Лицо у него было холодным от пота.

– Так сразу? – прошептала Дафна. – У меня же капельница.

– Позовем сестру снять. Или я сниму. Если уж справился с трахеотомией, сумею… но нам не…

Из коридора донесся звук шагов по линолеуму, и Маррити поспешно заслонил собой Дафну, но в палату вошел его отец.

– Они ее перенесут… – начал он и осекся при виде девочки. – Не понимаю, – отчетливо произнес он.

И тут Маррити повернулся и бросился на дочь, прикрывая ее, потому что в уши ударил оглушительный грохот, и отец, стукнувшись о дверной косяк, стал оседать на пол.

Грохот не повторился, но сквозь звон в ушах Маррити почудился глухое потрескивание, как бывает, когда звук на пустом канале телевизора увеличен до отказа.

Он со страхом оглянулся через плечо – но никого не увидел в дверях, только отец лежал на линолеумном полу, видимо без сознания. Треск прекратился – если этот звук и вправду доносился извне. Обмякшее лицо отца было бледным и старым.

Фрэнк дрожащими пальцами отодрал с локтя Дафны полоску пластыря и вытянул иглу капельницы из запястья. Подозревая, что девочку тоже оглушило, он молча сунул одежду ей в руки.

Она попыталась приподняться, но тут же сморщилась:

– Ребра! Помоги сесть.

Маррити обхватил дочь за плечи и помог ей сесть. Она быстро сорвала с себя больничную рубашку и влезла в джинсы и блузку. Больные ребра ее больше не беспокоили. Присев у шкафа, девочка одной рукой достала обувь и кивнула отцу.

Под крики сестер, выяснявших, что происходит, Маррити взял дочь за локоть и направил ее к выходу на дальнюю лестницу.

– Подгоню машину, – громко заговорил он, спускаясь по бетонной лестнице со стальными уголками. – Жди у двери и сразу запрыгивай, когда я подъеду.

Дафна, ловко переступая босыми ногами, обогнала отца. Почти нормальным голосом спросила:

– А твоему отцу мы разве не поможем?

– Чем? Отвезем его в больницу?

Внизу Маррити приоткрыл дверь и выглянул: в ярко освещенном, застеленном ковролином коридоре никого не было видно. Он подвел Дафну к ближайшей наружной двери.

– Одну минуту.

Снаружи он огляделся, но не увидел ни женщины в солнцезащитных очках, ни – пока – полиции или охраны. Еще не наступили утренние сумерки, хотя небо над хребтом на востоке стало ярко-синим. Набрав в грудь холодного воздуха, Фрэнк бросился через парковку к своему пикапу «Форд».

Грузовичок завелся с одного оборота, и Фрэнк, не давая ему прогреться, задним ходом вывернул с площадки; потом перевел рычаг на первую передачу и рванул по свободному проезду к двери. Только когда Дафна вылетела из дверей и запрыгнула на пассажирское место, он заметил, что все это время не дышал.

– Что происходит? – спросила Дафна, захлопнув дверцу.

– Несколько минут назад меня пытались застрелить, – Маррити вывернул с больничной стоянки направо. Руки опять тряслись, он крепко вцепился в баранку и тяжело дышал. – Тебе не приснилось. Пристегни ремень, только чтобы он шею не задевал. Женщина в темных очках…

– О которой ты рассказывал мистеру Джексону, – вставила Дафна, перекидывая туго пружинящий ремень поперек груди и нашаривая под собой пряжку. – Он велел с ней не разговаривать. Фары?

Маррити включил фары, хотя видимость от этого не улучшилась.

– Та самая. Я слова не успел сказать, она сразу начала стрелять. А потом мой отец сказал, что ты умерла, и он… ты сама видела, действительно удивился, увидев, что ты жива. Он спас мне жизнь, – добавил Фрэнк. – Отбросил ее руку с пистолетом.

– Надеюсь, он жив.

– Пожалуй, я тоже надеюсь.

– Куда едем? – Дафна помычала про себя, повышая и понижая голос. – Голос у меня в норме.

– Не знаю, – Маррити, в третий раз поворачивая направо, на запад по Хайленд-авеню, посмотрел в зеркало заднего вида и не увидел на сумеречных дорогах под светлеющим небом ни одной машины, только впереди, удаляясь, ехали два больших фургона с бакалейными товарами. – Погони за нами нет. Да, ты разговариваешь как обычно.

– Может, домой?

– Может быть. Хотя… я сейчас поверну на юг и проверю, свернет ли налево та машина, что появилась сзади.

На повороте на Д-стрит горел красный, но Фрэнк свернул налево, проехал по диагонали через парковку у магазина донатов и выехал налево на Д-стрит. Грузовичок качнулся на рессорах.

Дафна, развернувшись под ремнем безопасности, встала на своем сиденье на колени и смотрела на дорогу через заднее стекло пикапа.

– Он тоже свернул на юг, пап, – сказала она, садясь на место. – В машине, по-моему, двое.

– Да, – согласился Маррити, заставляя себя говорить спокойно. И пассажир, подумалось ему, носит темные очки.

Отец сказал: «Она слепа, пока ты на нее не смотришь».

– Не смотри на них, Даф, – сдавленно попросил он.

Помнится, через пять или шесть кварталов на этой улице должен быть полицейский участок.

Фрэнк уже рассмотрел, что за ними движется желто-коричневая «хонда» – она приближалась, как будто шла на обгон. Маррити готов был поверить, что на сей раз у человека на пассажирском месте окажется в руках автомат. Он ударил по газам, рванув грузовичок вперед, но «хонда» все приближалась, забирая влево.

Уходить от нее до полицейского участка Маррити не надеялся.

– Даф, – быстро проговорил он, – ты можешь себе представить радиатор машины?

Мотор грузовика ревел, но переключаться на третью Фрэнк не хотел, потому что при переключении скоростей его машина на несколько секунд замедляла ход.

– Конечно. Они будут в нас стрелять?

– Да. Ты смогла бы «ухватить» радиатор из машины, не глядя на нее, как в воскресенье ухватила Рамбольда?

Дафна нахмурилась и зажмурила глаза, а немного погодя открыла и нерешительно глянула через плечо.

«Хонда» почти поравнялась с ними, хотя огибала по широкой дуге, выехав на пустую встречку – очевидно, там опасались, что Маррити ударит их бортом, и хотели держать его на мушке, даже если Фрэнк резко затормозит.

Что он и сделал. Но, едва он распрямил колено, до упора утапливая педаль, из-под капота «хонды» вырвался клуб белого пара.

Маррити было не до того – его занимала собственная машина. Грузовичок дрожал, его заносило, шины визжали по асфальту, но Фрэнк все же вспомнил, что надо переключить рычаг на первую, чтобы, отпустив тормоз, быстро вырулить сквозь чад горелых покрышек в переулок справа и рвануть по нему, застилая выхлопным чадом ряд запертых гаражей.

Он покосился на Дафну: к счастью, ремень, натянувшийся при рывке, не травмировал ей ребра и не задел швы на горле.

– У них ствол, – звенящим голосом проговорила девочка. – Мне пришлось посмотреть. Целили прямо в нас.

Под лобовым стеклом вился дымок – горела пепельница.

– Просто закрой ее, – сказал Маррити. – Сама погаснет. И не ори так своим залатанным горлом.

На И-стрит он, скрипнув покрышками, свернул налево и прибавил газу.

– Мне надо было вцепиться во что-то здесь, чтобы ухватить их мотор, – уже тише объяснила Дафна, отталкивая пепельницу, которую захлопнула ногой. Маррити порадовался, что дочь улучила момент и надела кроссовки.

– По-моему, пепельница немножко оплавилась, – добавила девочка.

– Ничего. Молодец, что догадалась вцепиться в пепельницу.

– Извини, что я посмотрела, ты ведь говорил не смотреть.

– Я даже рад, что ты выглянула. Машину нам придется бросить.

Маррити свернул направо, на обсаженную деревьями улочку с тихими старыми домиками-бунгало. Во рту у него пересохло, и краем глаза он видел, как воротник его рубашки вздрагивает в такт учащенному сердцебиению.

– Думаю, они прилепили к ней радиомаяк, поэтому и нашли так быстро.

– Ладно, – кивнула Дафна. – Что-то забираем с собой?

– Только мой портфель, – Маррити остановился у обочины перед жилым домом и поставил машину на ручной тормоз. Глубоко вдохнув и выдохнув, он разжал сведенные на руле руки и выключил зажигание. Во внезапно наступившей тишине проговорил: – У меня там, вместе со студенческими работами по Твену, пачка писем Альберта Эйнштейна.

– Ничего себе! – Дафна открыла дверцу со своей стороны и выскочила на тротуар. – Это ты здорово придумал!

Маррити открыл свою дверь и вздрогнул, когда холодный рассветный ветер тронул влажную рубашку.

– Поищем-ка автобусную остановку.

– У тебя карта «Версатель» с собой?

– Угу, – спустившись на асфальт, Фрэнк обошел машину спереди и встал рядом с дочерью. – Но на счету всего сотни две долларов. И восемьдесят с чем-то в кармане.

– Деньги нам нужны, только чтобы добраться туда. Потом будем купаться в золоте.

– Я оставлю тебе сотню, – сказал Маррити, беря Дафну за руку и направляясь на запад, – и, пожалуй, отвезу тебя к Карле и Джоэль. Заберу после того, как наведаюсь в дом Грамотейки. Потом мы…

– Нет, я должна поехать с тобой.

Фрэнк посмотрел на обращенное к нему личико дочери и покачал головой.

– Эти люди охотятся за мной, Даф. Я не смогу уходить от них, одновременно оберегая тебя и беспокоясь о тебе.

– Они… – она явно очень быстро соображала. – Они охотятся и за мной, и за тобой. Ведь тому типу из мультика нужна была я, верно?

– Да, – признал Фрэнк, нервно посматривая на машины, сновавшие туда-сюда по И-стрит, и надеясь не увидеть среди них коричневой «хонды».

– А дом Карлы и Джоэль они могут найти. По твоей телефонной книге, запросто. Будут следить за всеми нашими знакомыми, – Дафна почесала нос. – А что, если тот, из мультика, может определить, где я, точно так же, как они отыскали наш грузовик?

По тому, как она сжала его руку, Маррити понял, что она сама испугалась этой мысли.

И его напугала. «Я бы не поручился, что это невозможно», – подумал он.

– И еще… – продолжала Дафна, храбрясь изо всех сил, – Карла и Джоэль во все добавляют сыр «Вельвита».

– Для тебя они приготовят сырное суфле, – в тон дочери ответил Маррити. – Перейдем на ту сторону, а потом в тот переулок.

Держась за руки, они перебежали улицу и перешли на шаг, взяв курс на юг, между заборами задних дворов и деревянными будками старых гаражей.

– Но назовут его не суфле, – подхватила Дафна.

– А сырной лужей!

– В которой плавают рисовые хрустики! – продолжала дурачиться девочка, произнося «рисовый» как «ризовый».

– Ладно, – вздохнул Маррити, – это серьезный аргумент. Чем такое, лучше уж поедешь со мной.

– Если ты надеешься на радио, – спросил Эрни Боззарис, – почему не припас приемник для нас?

– Не стала бы она заниматься этим прямо здесь, пока мы тут стоим, – объяснил Лепидопт. – К тому же, единственное, что мы сможем улышать по радио, – во всяком случае, по одному-двум приемникам, – это зашумленные частоты, чередующиеся полосы шума и тишины.

Утреннее солнце уже ярко играло на пастельных нейлоновых куртках рыбаков, взобравшихся на Ньюпортский пирс, а Лепидопт и Боззарис оставались в прохладной тени у закрытого ресторана тайской кухни, на влажной, присыпанной песком мостовой. Лепидопт с завистью поглядывал на немногочисленных серфингистов, поплавками скачущих по темно-синим волнам за линией прибоя, – однажды у него было предчувствие, что он никогда уже не будет купаться в океане, и с тех пор он не осмеливался даже подняться на пирс. Они с Боззарисом оба были одеты в джинсы, свитера и теннисные туфли.

Здесь Лепидопт наконец почувствовал, что может обойтись без наушников. Вокруг не видно было даже платных телефонов.

– Ужасно людное место, – сказал Боззарис. – С какой стати Лизерль пришла бы именно сюда, чтобы запустить свою машину?

Они остановились по ту сторону бульвара Бальбоа, на парковке у переправы. По дороге сюда Боззарис затащил Лепидопта в булочную, и теперь выуживал из бумажного мешка присыпанный сахарной пудрой пончик с джемом.

– А раньше она проделывала это здесь? В 1933-м? – он беспокойно оглядывался вокруг. – Я так понимаю, пончика ты не хочешь? – добавил он, помахивая пакетом.

– Угомонись, юноша, – ответил Лепидопт. – В 33-м она бы ее здесь не установила, нет, но два дня назад вполне могла посчитать это место подходящим, потому что, мне кажется, она не надеялась пережить этот прыжок. Понимаешь, в этом месте пространство и время основательно перекручены. – Он повел бровью в сторону пончиков. – Нет, спасибо.

– Перекручены… – повторил Боззарис с набитым ртом, наверняка полным свиного жира. Лепидопт, кивнув, махнул на пустую парковочную площадку и пирс.

– Здесь, именно здесь, находился эпицентр землетрясения 1933 года. Десятого марта, пять пятьдесят четыре пополудни. Обрати внимание, все здания здесь современные! Эйнштейн в этот момент находился в Калифорнийском технологическом и, кстати, как раз обсуждал сейсмографы! Мы полагаем, он боялся, что накануне Лизерль испытала машинхен – машину времени. Девятого был зарегистрирован предварительный толчок, возможно, действительно вызванный пробным пуском.

– Но ее тогда здесь не было, – продолжал Лепидопт. – По крайней мере ее физического тела не было. Насколько я понял, перемещаться во времени – именно двигаться, а не просто попасть и оглядеться вокруг в мире Йецира – так вот, реально путешествовать во времени человеку безопаснее всего в двух разделенных астральных проекциях: одна располагается на горе, вторая в низине, а физическое тело находится где-то посредине.

В качестве низины уровень моря в районе Лос-Анджелеса подходит идеально, разве что ты захочешь выбрать для второй проекции Долину Смерти.

Лепидопт взглянул на уходящий в обе стороны от них ряд скамеек и сдающихся в аренду домов. Даже сейчас, несмотря на утреннюю прохладу, молодежь в символических купальниках уже разъезжала на велосипедах по набережной, залитой пятнами света и тени.

– Но позавчера, – продолжал он, – Лизерль Марич – наша Лиза Маррити – о безопасности, судя по всему, не думала. Она собиралась покончить с собой. В таком случае прыжок с уровня моря прекрасно ей подходил, и она могла установить машинхен прямо здесь. Не думаю, что это какой-то очень сложный аппарат – как-никак, она, видимо, привезла его на такси, в чемодане.

Боззарис скользнул взглядом по парковке и отдаленной зеленой лужайке у подножия пирса.

– А фильм ей разве не нужен был? – спросил он. – Кассету она оставила дома.

Перед самым рассветом Малк пробрался во двор к Маррити и бесшумно перебрал содержимое мусорных баков. Он отыскал и унес с собой видеомагнтофон с остатками кассеты внутри. Чтобы точно быть уверенным, что все будет уничтожено, Маррити полил его бензином и поджег. Но он никак не мог проверить, уничтожена ли запись.

Лепидопт пожал плечами.

– Она все эти годы продолжала усовершенствовать прибор – добавила фильм, плиту с отпечатками. Могла придумать и что-нибудь другое, более портативное.

– А как она может выглядеть, эта машинхен?

– Прежде всего, это свастика из золотой проволоки, – ответил Лепидопт, – примерно три фута в поперечнике. Ее надо положить плашмя и встать на нее – такую свастику нашли в месте ее прибытия на гору Шаста. Ее старуха должна была спрятать – хорошо, если где-то закопала и никто ее еще не откопал. Мы должны искать проволоку, а в идеале – целую конструкцию.

– Но ведь тут не было никаких… два дня назад никаких виртуальных младенчиков тут ведь не появлялось, да?

– Не появлялось. Да они, по-видимому, держатся всего несколько секунд, так что если что и было, то уже не осталось. Можешь больше не переживать, что из-под пирса торчит бездомный младенец. – А на той поляне, на горе Шаста, никто в воскресенье не видел… виртуальных младенцев?

– Нет, но в воскресенье она использовала машинхен не для путешествия во времени, а просто для мгновенного скачка сквозь пространство, в сторону от конуса своего вероятного будущего. Это совсем не такой скачок, как в 1933-м. Мне думается, в воскресенье она пыталась что-то с себя соскрести, что-то вроде наросших на душу рачков, – и прыгнуть туда, куда они не смогут за ней последовать, чтобы умереть очищенной, без них.

Боззарис рассмеялся, но при этом его, кажется, трясло.

– Рачки на душе… ничего так поскребла, все горы в огне, – оглянувшись на волны, он спросил: – А когда она прыгнула и вернулась в 1933 год, она изменила прошлое?

Лепидопт развел руками.

– Откуда нам знать? Если и изменила, то мы живем в переделанном ею мире. Изменил ли Эйнштейн прошлое, когда прыгнул в 1928 году? Ответить на эти вопросы могли только Эйнштейн и Лизерль Марич.

Ответ, похоже, не обрадовал Боззариса.

– Их обоих нет в живых, – заметил он. – Но ведь даже в 33-м, когда она вернулась из прошлого, эти кошмарные младенчики здесь не появлялись, да? – он покачал головой. – Жуть какая, с этими младенцами.

– Нет, здесь они и не могли появиться – можешь больше не трястись. Левин из хайфовского Техниона считает, что виртуальные младенцы появляются там, куда прибывает физическое тело, да и то совсем ненадолго. Когда, путешествуя во времени, ты теряешь скорость, набранную в пятимерном пространстве, и замедляешься до скорости последовательного времени, возвращаясь в наш ограниченный мир Асия из более масштабного мира Йецира, избыток энергии сбрасывается в виде виртуальных копий тебя самого, причем для вселенной экономнее выбросить множество совсем юных копий, чем несколько зрелых; точь-в-точь как раскаленный кирпич излучает низкоэнергетические инфракрасные волны, а не высокочастотные волны в видимом диапазоне.

Боззарис, не в силах разобраться в этой метафизике, только головой покачал.

– Но все же это настоящие дети? Когда это происходит? Или они просто… миражи?

Светловолосая девушка на велосипеде, замедлив ход, бросила Лепидопту красный транзисторный приемничек, тот поймал его левой рукой.

– Прием нормальный и скучный, – сообщила она и погнала дальше, мелькая загорелыми коленками и выворачивая из тени на пляж.

– Саяним становятся все симпатичнее, – отметил Боззарис.

– Скотина ты! – Лепидопт выкинул пластиковый пакет «Сирс», в который был упакован приемник, и, глянув на шкалу настройки и проверив частоту, засунул радио в карман свитера.

– На что он настроен? – поинтересовался Боззарис.

– Сто восемьдесят мегагерц, – ответил Лепидопт. – Самая высокая из доступных FM частот. Кажется, христианское вещание, – он вздохнул. – Если Лизерль и правда прыгнула отсюда меньше двух суток назад, ткань пространства-времени должна быть так перекручена, что на высоких частотах остались складки. Сигнал должен интерферировать сам с собой.

Нетерпеливо скользнув взглядом по пляжу и парковке, он продолжил:

– Однажды такого младенца выхватили из поля обратного выхода, пока поле не исчезло. Он прожил по меньшей мере семь лет. Так что, да, похоже, они настоящие.

– И мне можно об этом знать?

– Это касается нашего дела. В 1928 году отец брал Лизерль с собой в Цуоц, в Швейцарские Альпы. Ей тогда было двадцать шесть, а Эйнштейну сорок девять. Он потом говорил ей, что ездил в Цуоц исправить грех, совершенный несколько лет назад, – а вышло, что совершил другой, еще страшнее. В общем, когда его таинственная машина была готова и он поднялся на вершину над Цуоцем и… вероятно, померцав какой-то миг, он тут же потерял сознание, поскольку использовал только одну свою астральную проекцию, оставшуюся в долине под Пиц Кешем, и удар при возвращении оказался слишком концентрированным и ничем не сбалансированным. А Лизерль оказалась лицом к лицу не только с отцом, который лежал в обмороке, но и в окружении… сколько их там было? несколько дюжин?.. голеньких младенцев, лежащих на снегу. Она схватила одного и кинулась к ближайшему дому, где жил друг Эйнштейна, Вилли Майнхард, и позвала людей на помощь, но, добравшись до места, они нашли там одного Эйнштейна. Остальные младенцы пропали, хотя тот, которого спасла Лизерль, вполне себе присутствовал в доме Майнхарда. До этого Эйнштейн любил горы – ходил в походы по Альпам с женой и Марией Кюри. А потом даже видеть их не мог.

Мальчишка-подросток, прокатив мимо на скейтборде, крикнул: «Станция кретинская, но прием хороший!»

Он бросил зеленый пластиковый приемник, и Лепидопт, поймав его, помахал рукой.

– Все это мы узнали, – продолжал он, обращаясь к Боззарису, – от Греты Маркштейн, старой подруги Эйнштейна, которая взяла к себе и растила невероятного младенца – это, разумеется, был мальчик – еще семь лет. Вот, держи свое радио, оставь себе. По-видимому, денег на ребенка Эйнштейн не давал, поэтому в 1935-м Грета отправилась к нескольким его коллегам в Берлине и Оксфорде с просьбой передать Эйнштейну, что она его дочь, а семилетний мальчик – его внук, и ей нужна финансовая помощь. Нам она говорила, что не сомневалась: Эйнштейн поймет, кто она на самом деле и кто или что такое этот малыш. Фредерик Линдерманн из Оксфорда, принимая женщину с ребенком у себя в кабинете, дал им попить воды и после их ухода сохранил оба стакана с отпечатками пальцев.

Лепидопт помолчал, следя глазами за парившими в солнечном сиянии чайками – ярко-белыми на фоне все еще темно-голубого неба.

– Иссер Харель, – продолжал он, – заполучил эти стаканы в 1944-м, за четыре года до того, как возглавил Шин-Бета, и за шесть лет до того, как стал руководителем Моссада. Он убедился, что женские отпечатки действительно принадлежали Маркштейн, а вот отпечатки мальчика его, естественно, заинтриговали. Секретное хранилище, которое он устроил за фальшивой стеной в своей квартире на улице Дов Хоз в Тель-Авиве, во времена Британского мандата, предназначалось в первую очередь для хранения этого стакана.

Лепидопт пожал плечами.

– Понятно, что это ничего не доказывало – просто старый стакан с детскими отпечатками Эйнштейна, причем никак нельзя было подтвердить, что отпечатки не датируются 1880-ми. Однако при всей сомнительности происхождения, это указывало, что у Эйнштейна имелось нечто такое, о чем Израилю следует знать. Харель пришел к выводу, что речь идет о путешествии во времени, что маленького Эйнштейна каким-то образом доставили в 1935 год. Это действительно было путешествие во времени, однако мальчик был всего лишь квантовым побочным продуктом, а не настоящим Эйнштейном.

– Интересно, почему отпечатки Фрэнка Маррити идентичны отпечаткам того старика, который ездил на «рамблере»? Что, Фрэнк Маррити – выживший дубликат старика?

Малк утром обнаружил «рамблер» на стоянке у детской больницы Эрроухеда, хотя старика, который в нем приехал, нигде не было видно. В больничном вестибюле стреляли, потом Маррити с дочерью, на вид невредимые, сбежали.

– Это возможно, – ответил Боззарису Лепидопт, – если старик в какой-то момент перескочил в 1952 год. Хотя у Маррити есть с виду вполне легальное свидетельство о рождении в больнице Буффало штата Нью-Йорк. А у такого виртуального младенца законного свидетельства быть не может. Но более вероятно… – Лепидопт в упор взглянул на напарника, – что этот старикан и есть Фрэнк Маррити, запрыгнувший сюда, в 1987-й, из будущего.

– Ого! – заморгал Боззарис.

– Возможно, это и убило Сэма Глатцера, – добавил Лепидопт. – Когда старый Фрэнк Маррити в воскресенье днем подъехал на «рамблере» к дому своего более молодого двойника, Сэм увидел одного человека в двух местах. Дальновидцы словно по канату ходят, когда работают, они очень рискуют, а такое невероятное зрелище могло дезориентировать и слишком потрясти его.

Молодой полицейский в синих шортах и рубашке с коротким рукавом подкатил к ним на велосипеде и притормозил перед Лепидоптом.

– Никаких помех в радиусе сотни ярдов от пирса, – сказал он. – Я уронил приемник.

Лепидопт великодушно махнул рукой.

– Пустяки. Спасибо.

Когда полицейский, кивнув, нажал на педали, Лепидопт взглянул на Боззариса и тоже пожал плечами.

– Надо было просто схватить старикана, – сказал Боззарис, – эту более старую версию Маррити, и выведать, что он знает о будущем. Ему на вид около шестидесяти – он, должно быть, прибыл из 2012-го!

Лепидопт направился к северу по сырой, хрустящей песком мостовой, не отрывая взгляда от носков своих теннисных туфель. Боззарис последовал за ним.

– Взять мы его возьмем, – тихо проговорил Лепидопт. – И убьем, если понадобится, чтобы те, другие, не узнали, что ему известно. Но будущее, в котором он жил, не обязательно окажется актуальным для нас, если я выполню приказы, отпечатавшиеся вчера ночью на пластилине.

– Ах, да! – нахмурился Боззарис. – И не только будущее – чуть ли не вся моя жизнь, если ты вернешься и изменишь события 67-го. Я родился в шестьдесят первом.

– Вряд ли это хоть как-то изменит твою жизнь, – пробормотал Лепидопт, но, еще не договорив, понял, что солгал.

Что если перемены, вызванные им, изменят или предотвратят войну Йом-Киппур 1973 года, когда Египет и Сирия неожиданно напали на Израиль в Судный день, когда почти все резервисты страны были в синагогах или молились дома? А возможно ли, чтобы преднамеренные изменения не коснулись этой войны?

Те две военные недели Лепидопт провел в штаб-квартире Моссада – в здании Адар Дафна на бульваре Царя Саула в Тель-Авиве, двадцать четыре часа в сутки наблюдая за моссадовскими дальновидцами, отчаянно пытавшимися отследить египетские танковые дивизии в Синайской пустыне. Израилю удалось разбить сирийские и египетские войска, как и некоторые действовавшие на свой страх и риск иракские и иорданские части, но в первую неделю войны дела Израиля шли из рук вон плохо. Много, много жизней было безвозвратно утеряно. Изменение хода той ужасной войны неизбежно изменило бы жизнь Боззариса – самыми разными способами. Насколько Лепидопт знал, отец его напарника погиб во время войны Йом-Киппур вместе со многими другими убитыми в Синае, на Голанских высотах, в небе и на море. А может быть, не погиб, но погибнет в новой реальности той войны.

Боззарис к тому времени успел хотя бы родиться. Сын Лепидопта, Луис, появился на свет только в 1976-м.

Ему вспомнился амулет, который ему выдали в 1967-м: значок в виде дозиметра, обернутый в кусочек пленки. Жизнь твоя будет священна, как и всех, кто пойдет за тобой. Неизменна, неотредактирована… Он жалел, что у него тогда не отобрали значок и что он подарил амулет маленькому Луису.

– Чушь собачья, – бросил Боззарис, с улыбкой выуживая из пакета очередной пончик. – В крайнем – в самом крайнем случае – этот наш разговор не состоится. И я никогда не съем этот пончик, – и он быстро откусил кусок, словно вселенная даже сейчас могла помешать ему в этом.

Лепидопт вспомнил о приказах, которые они втроем прочитали этой ночью на влажном пластилине в мотеле «Вигвам».

«Используйте машинхен Эйнштейна для возвращения в 1967 посредством потерянного пальца. Скажите Харелю: „Измени прошлое“ – он готов к этому условному сигналу с 1944 года. Дайте ему полный – повторяю, полный – отчет. Доберитесь до камня Рефидим и скопируйте надпись (к настоящему моменту уничтоженную (в 1970 году) израильским ученым, который сразу же после этого покончил с собой). Доставьте надпись Харелю вместе с полным рассказом о себе. Вы вернетесь в Лос-Анджелес в истекающем 1987 году, если захотите».

Когда все это прочитали, Лепидопт скатал голубой «Плэй-до» в шарик и спилил все вырезанные на стальных цилиндрах знаки. А час назад Боззарис, дойдя до конца пирса, выбросил стертые цилиндры в море.

Хотел бы я знать, размышлял Лепидопт, что было написано на камне Рефидим… или что я прочитаю, если смогу вернуться в 1967 год. Интересно, не проникнусь ли я симпатией к человеку, который отдал жизнь, чтобы быть уверенным, что надпись уничтожена? Ему вспомнился отрывок из книги Зогар второго века: «Но когда Израиль возвратится из рассеяния, все высшие ступени удостоены будут покоиться в мире и согласии на этой одной. Тогда получат люди сокровище высшей мудрости, которым они не обладают и по сей день».

– Верно, – вздохнул Лепидопт, – чушь собачья.

Боззарис ухмыльнулся.

– Как ты рассчитываешь вернуться в прошлое?

– Понятия не имею. В идеале об этом мне расскажет старший Фрэнк Маррити. А если нет, то, может быть, узнаем из писем Эйнштейна; или вызовем духов и спросим у них; а может, тридцатипятилетний Фрэнк Маррити знает и расскажет мне.

– Не расскажет, если девица в темных очках снова к нему подберется.

– Скорее всего, я вообще не найду способ, как это сделать.

И это будет очень хорошо, думал он. Ведь мы добились решительной победы в войне Судного дня, так что Сирия и Египет, как обычно, вздохнули с облегчением, когда ООН обязала всех прекратить огонь.

Но, если сумею, я должен вернуться и спасти как можно больше израильтян и израильтянок, погибших в той войне.

– А как понять «посредством потерянного пальца»?

– Даже не представляю. Наверно, у моей ауры по-прежнему десять пальцев, для одного из которых теперь нет материального соответствия. У астральной проекции до сих пор должно быть десять пальцев.

Лепидопта осенила грандиозная мысль: «А что, если все мои „больше никогда“ – никогда больше не потрогаешь кота, никогда не услышишь имени Джона Уэйна или телефонного звонка – относятся только к этой временной линии? Если я вернусь в 1967 год и всего-навсего помешаю двадцатилетнему Лепидопту коснуться Западной стены, тогда у меня не будет того первого предчувствия. И может быть… наверняка! – в той временной линии не будет и других!»

Он ухватился за эту мысль. Конечно, тогда все объясняется, пылко рассуждал он. Предчувствия пророчили, что это не та временная линия, которая должна возобладать. Это не та жизнь, которая предначертана мне судьбой.

Все это, включая первое предчувствие у Стены, было только предварительно, подлежит возможному пересмотру. Вернувшись сюда, в 1987 год, сохранив надпись на Рефидим в 1967-м и дав полный отчет Харелю, я попаду в свою настоящую временную линию, где мою жизнь не ограничивают слишком узкие рамки.

Он вспомнил вывороченные из земли еврейские надгробия, из которых в Иерусалиме сделали мостики через канавы. Может быть, и надгробие, мерещившееся ему в последние дни – с выбитым именем «Лепидопт» и второй датой 1987 – тоже удастся выворотить.

Он холодно покосился на Боззариса. Ничего с тобой не случится. Ты благополучно родишься до того, как я переведу стрелку перед локомотивом истории.

…а Луис не успеет.

Он вспомнил, о чем подумал прошлой ночью в мотеле «Вигвам», узнав, что Маррити собирается скопировать письма Эйнштейна, с тем чтобы продать оригиналы. «Будь мой сын в опасности, я бы первым делом думал не о том, как сделать деньги на письмах Эйнштейна».

Нет, не о деньгах я думал бы, размышлял он сейчас. Но о жизни, которая продолжится после очередного телефонного звонка, раздавшегося поблизости. Однако Луис все же родится в 1976-м, как это случилось в нынешней временной линии, если только двадцатипятилетний Орен Лепидопт женится на Деборе Альтман в 1972 году, но нет оснований думать, что он этого не сделает. Это было за год до войны Судного дня, так что ничто не сможет этого отменить. Он постарается, чтобы ничто не повлияло на эту часть истории.

А если сын молодых Лепидопта и Деборы будет зачат в другую ночь 1975 года – будет ли это тот мальчик, которого знал Лепидопт? Да и вообще, будет ли зачат мальчик? Какой биологический механизм решает, что эмбрион будет мальчиком или девочкой?

А если война Йом-Киппур после выполнения задания пойдет иначе и молодого Лепидопта не назначат в штаб-квартиру Моссада, а пошлют в бой и убьют, прежде чем он станет отцом? Конечно, это очень маловероятно! Лепидопт помнил: кроме него, практически некому было заниматься дальновидцами.

Только потребуются ли им дальновидцы на этот раз, если рапорт вернувшегося из будущего сорокалетнего Лепидопта отменит или прекратит войну?

Ну, я могу позаботиться, чтобы молодой я не шел в бой, пока не зачнет Луиса в 1976-м… и вообще не брался до тех пор за опасную работу. Или не попал по неосторожности под машину, или не забыл пристегнуть ремень? Или чтобы вообще не садился за руль? Сумею ли я убедить молодого Лепидопта, что все это необходимо ради сына, которого он никогда не видел?

Лепидопт обливался потом, хотя в тени выстроившихся на набережной домов было еще прохладно.

Загорелый босой мальчуган в плавках, с белой цинковой мазью от солнца на носу, сломя голову подбежал к ним и проговорил:

– Понимаете, чуть не забыл.

Он остановился перед ними, тяжело дыша и держа в руках картонную трубочку шоколадных конфет «Фликс».

Это что-то от Малка, подумал Лепидопт. Он посчитал сообщение достаточно срочным, чтобы послать его с бодлим, курьером из саян. Мальчишка не внушал доверия, но наверняка кто-то из взрослых наблюдал за тем, чтобы тот передал пакет из рук в руки.

– То есть ты забыл меня, – сказал Лепидопт, – и я вроде как забытый человек.

Выбирая для них условные сигналы, Баззарис пользовался текстами старых мюзиклов – Лепидопт надеялся, что у него хватило вкуса оценить старые мюзиклы! – а эти строки, насколько он помнил, были из «Золотоискателей» 1933 года.

Мальчик протянул ему картонную трубочку и убежал, едва Лепидопт взял ее в руки.

– А если там бомба? – беспечно спросил Боззарис.

– Спорим, нет?

Лепидопт оторвал запечатывавший ее скотч и развернул вложенный поверх конфет клочок бумаги. Почерком Малка было написано: «Только что прибыл Фед. Экс., из дома. Шишка».

Лепидопт заглянул внутрь, присмотрелся поближе – и чуть не выронил картонку.

– Ну и мерзость, – сипло выдавил он.

– Что там?

– По-моему… думаю, это мой палец.

Боззарис отшатнулся, потом нервно рассмеялся.

– Можно посмотреть? – Нет. Любишь рассматривать пальцы, отстрели свой, – Лепидопт покалеченной рукой вытащил из кармана платок, промокнул лицо. – Они… сохранили его! Знали, уже тогда… – он снова заглянул в картонную трубочку. – Вот… пара дырок на кончике, одна сквозь ноготь, и на ногте царапины крест-накрест. Они прицепили к нему ярлык или какую-то бирку степлером!

Боззарис пожал плечами.

– Двадцать лет прошло. Скотч мог ссохнуться.

Лепидопт осторожно опустил трубочку в карман свитера, где уже лежали приемники. Один вывалился, треснул от удара, и он пинком отбросил его на край парковки.

– Визитка! – выпалил он. – Служба такси! Чемодан!

– М-м? – удивился Боззарис.

– Не было здесь машины времени. Старуха проделала это не здесь. Это был ложный маневр, блеф. Лизерль села в такси с пустым чемоданом, или нет, скорее, заплатила какой-нибудь старухе, чтобы та поехала. И я напрасно торчал тут, глядя на этот гребаный океан!

У Боззариса глаза на лоб полезли – его напарник никогда так не ругался. Он засеменил за Лепидоптом, который уже спешил на короткую улочку, ведущую к бульвару Бальбоа.

– Она оставила визитку на кухонном столе… – заговорил Боззарис.

– Чтобы мы потеряли время, или чтобы вторая команда потеряла время – все, кого переполошил психический шум ее ухода – ЦРУ, пресса, Ватикан! Слушай, она пряталась столько лет, она была такой же скрытной, как и ее отец. И у нее тоже был ребенок, значит, она не хотела, чтобы эту штуку нашли и использовали. Она ни за что не забыла бы карточку на столе, если бы действительно собиралась прыгать отсюда. Такси, старуха с чемоданом, кем бы она ни была, – это способ задержать тех, кто станет искать машину, не остановить, только задержать. Раз так важно было хоть на пару часов увести нас в сторону, значит, эти несколько часов были для нее очень важны, могли существенно изменить дело. Она, должно быть, запустила – должна была запустить! – цепочку событий, которая уничтожит механизм после использования.

Лепидопт уже почти бежал, и Боззарис на ходу швырнул в урну пакет из-под пончиков.

– И где ее искать?

– У нас есть одна подсказка: здесь машины нет.

Беннет Брэдли в ответ на кивок двух вошедших в ресторан встал и остался стоять в проходе у своего столика. Один из мужчин был невысоким и пухлым, с темной бородой, второй – высоким и женоподобным, с белым ершиком на голове. Оба в темных деловых костюмах. В ярком утреннем свете, лившемся в зал из окон, оба выглядели усталыми.

– Мистер Брэдли, – начал беловолосый, слегка поклонившись, – зовите меня Штурм.

– А меня Дранг, – с улыбкой представился бородач, блеснув глазами за стеклами очков.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – пригласил Брэдли.

Было всего девять утра, а кто-то из них – Брэдли решил, что Штурм, – позвонил ему в семь. Беннет тоже устал – после вчерашнего перелета из Шаста, трансфера из аэропорта до отдаленной парковки, где он оставил машину, и сражения с пробками на автостраде, он бы предпочел поспать подольше.

Выбираться из дома утром пришлось украдкой, чтобы не разбудить Мойру.

Мужчины пристроились на диванчике, зажав Беннета с двух сторон.

– Мы, – заговорил севший справа Штурм, – поговорили утром по телефону с вашим зятем Фрэнсисом Маррити и сказали ему то же, что вам вчера. Мы упомянули, что хотели бы для завершения сделки по продаже иметь дело с обоими наследниками Лизы Маррити – то есть не только с ним, но и с вашей женой, и с вами. Он гм… ответил, что собственность – это девять десятых закона, и повесил трубку. Он забрал дочь из больницы, но домой в Сан-Бернардино они не возвращались.

– Из больницы? А как она попала в больницу?

– После трахеотомии. Кажется, подавилась за едой.

– Ребенок жрет как свинья, – бросил Беннет. – Боюсь, это не последний раз, стоило бы поставить ей постоянный клапан.

– Нам только кофе, – сказал Дранг подошедшей официантке с блокнотиком. Когда та, кивнув, отошла, он обратился к Беннету:

– Мы предлагаем пятьдесят тысяч долларов и хотели бы завершить сделку как можно скорее. В идеале – сегодня.

Дыхание толстяка пахло ментоловыми «тик-таками».

– Если ваш зять скроется с этими вещами, – добавил Штурм, – и продаст их кому-то другому, мы с вами мало что сможем сделать. А потом он будет искренне заявлять, что никаких вещей у него и в помине не было. Полностью все отрицать, изображать неведение.

У Беннета похолодело в желудке.

– Но ведь вы можете обратиться в полицию с вашим… списком? И показать переписку с его бабкой? То есть, вы ведь не хуже меня знаете, что это за вещи, даже лучше меня, раз уж точно знаете, что собиралась продать старуха.

«Что же так долго не несут кофе?» – подумал он и спросил:

– Я прав?

Некоторое время Штурм разглядывал Беннета. У него были очень светлые голубые глаза и белые ресницы.

– Нам не хотелось бы вмешивать в это дело полицию, – наконец ответил он. – Вы заметили, что мы вам даже не представились? У вас нет ни нашего номера, ни адреса. Если сделка не состоится, мы пожмем плечами и… исчезнем. Вместе с нашими деньгами.

Боже мой, соображал Беннет, что же собиралась продавать эта безумная старуха? Контейнеры с пулеметами? Героин? Что бы это ни было – пятьдесят тысяч долларов, имен не называют! – это явно незаконно.

Ему внезапно и необъяснимо захотелось есть, запах яичницы с беконом с соседних столиков ударил в нос.

– Вы знаете, куда могли отправиться Маррити с дочерью после нашего разговора по телефону? – спросил Дранг.

– Когда я получу деньги? – вопросом на вопрос ответил Беннет. – И как? Раз уж эта такая… неофициальная сделка.

Надо уходить, говорил он себе. Знаю, что надо. Можно ли доверять их чеку? И даже если заплатят наличными – откуда мне знать, что деньги не фальшивые? Я не веду дел с подобными типами. Хорошо, что утром не разбудил Мойру.

– В филиале Американского банка на Калифорнийской улице, – ответил Штурм, – лежат шесть банковских чеков на ваше имя – каждый на 8333 доллара ровно. До пятидесяти тысяч не хватает двух долларов, но их мы сейчас заплатим за ваш кофе. Как только мы получим нужные предметы, отвезем вас в банк, заберем и передадим вам банковские чеки. Можете положить их на любой депозит или обналичить в любой момент в течение трех лет.

Меня это устроило бы, подумал Беннет, чувствуя, как по ребрам под рубахой стекают капли пота.

– Если совесть заговорит, можете разделить их с зятем, – без всякого выражения произнес пухлощекий Дранг.

Беннет почувствовал, как губы растянулись в ироничной усмешке.

– Вы знаете, где искать Маррити с дочерью? – спросил Дранг.

– Да, – ответил Беннет, – но сначала давайте заберем чеки.

– Это можно, – согласился, вставая, Штурм.

– Останетесь мне должны за кофе, – с напускной бравадой пошутил Беннет и тоже встал.

Кажется, это была цитата из Микки Спиллейна.

Человек, называвший себя Дереком Маррити, разглядывал хрустальные подвески на погасшей люстре, все ярче освещавшейся солнцем. Он не спал больше суток, но заснуть не мог. Он лежал на узкой кровати Лизы Маррити, той самой, на которой проспал воскресную ночь. В семь утра в понедельник он отправился отсюда в дом Маррити. Сейчас, во вторник утром, он жалел, что не проспал допоздна и не отказался от встречи с бедными Маррити.

Он взял с ночного столика помятый окурок, обернутый кусочком клейкой ленты. Фильтр, прежде желтоватый, выцвел до белизны.

Он снова уронил окурок на ночной столик.

Кристаллики слегка вращались под влетающим в открытое окно ветерком, пахло жасминовыми цветами, посаженными Грамотейкой, и солнечные лучи, преломляясь, играли красными, голубыми и зелеными пятнами на стенах, задерживаясь на картинах и книжных корешках.

Над его головой колыхались кружевные занавески. Он вспомнил, что Грамотейка использовала выражение «войо-войо», производное от немецкого слова «занавеска», когда речь шла о пустом притворстве, о напыщенных разговорах ни о чем, об амбициозных, но совершенно невыполнимых планах. О бессмысленной суете.

Вся эта вылазка, размышлял он, стараясь поудобнее пристроить на покрывале свою искривленную, ноющую правую ногу, была войо-войо. Я бы еще мог дать молодому Фрэнку Маррити совет, куда вложить деньги, но чем ему теперь действительно помочь? Что толку говорить с ним о самом важном? Не пей! Не позволяй пить Дафне! Бесполезно. Бесполезно.

Гармоническое Сближение меня погубило. Искренний, благонамеренный молодой Фрэнк Маррити меня погубил.

Дафна должна была задохнуться и умереть вчера, там, «У Альфредо».

Маррити закинул руку за голову и перевернул горячую подушку.

У него сохранилось два – теперь уже три – воспоминания о тех ужасных тридцати минутах в ресторане.

В первый раз он повторял прием Геймлиха снова и снова, пока не понял, что трясет бледную мертвую девочку. Он еще помнил, как сводило судорогой руки. Парамедики приехали слишком поздно, чтобы что-то сделать. Он горевал по Дафне, но сумел вынести похороны, потом секретные переговоры с разными тайными организациями, а дальше – ужасные месяцы одиночества, не беря «дочь лозы в супруги», если говорить об алкоголизме словами Омара Хайама. Через два года он женился на Эмбер, студентке, слушавшей его курс в Рэдлендском университете в 1988 году: именно она станет студенткой Фрэнка, когда он возьмет этот курс в будущем году. Детей у них с Эмбер не было, но жили они очень счастливо и в середине девяностых купили домик в Рэдленде. Успели вовремя – потом цены взлетели так, что преподавателю колледжа с женой, зарабатывающей продажами через eBay, не дотянуться. К 2005 году, когда ему было пятьдесят три, он стал подумывать о выходе на пенсию.

Ту жизнь он называл Жизнью А.

Потом, в начале 2006-го, его стали преследовать яркие галлюцинации о другой жизни – Жизни В. В той, другой, жизни, он не женился на Эмбер, а Дафна все еще была жива и все еще с ним, они жили вдвоем в трейлерном парке на Бэйс-лейн. Мойра, к тому времени овдовевшая, давно выкупила у него свою половину дома Грамотейки и жила в нем, отгородившись от них с Дафной судебным постановлением. Дафна в тридцать один год была алкоголичкой и ненавидела отца-алкоголика. По правде сказать, к тому времени он сам себя ненавидел – и ее тоже.

В обеих линиях двенадцатилетняя Дафна поневоле досмотрела фильм Грамотейки до конца, а он в это время сидел в кабинете, оценивал сочинения, когда же наконец спустился в гостиную, чтобы приготовить ужин, Дафна тупо таращилась на пустой экран. Он вынул и спрятал кассету. В тот же вечер Дафне стало трудно глотать еду.

И, хотя в первоначальной линии его жизни, Жизни А, Дафна задохнулась на полу в ресторане «У Альфредо», в непрошеных галлюцинациях Жизни Б он прорезал ей дыру в горле, и она выжила, но, очнувшись после операции, написала в блокнотике, лежавшем рядом с кроватью: «Ты мне горло разрезал… ненавижу тебя». И с того дня в нее словно вселился злобный отвратительный дьявол.

Теперь он понимал, что ее смерть на полу в ресторане, в оригинальной версии его жизни, была настоящей милостью судьбы. Галлюцинации из Жизни В стали настолько частыми и продолжительными, что ему пришлось распрощаться с преподаванием. В конце концов он сам не знал, какая из его жизней была настоящей.

Он бывал отцом-одиночкой рядом со взрослой Дафной так же часто, как и бездетным мужем Эмбер.

Потом он просто жил с Дафной в трейлере, а жизнь с Эмбер становилась видением, которое повторялось все реже и реже. К апрелю 2006-го эти видения прекратились. Он застрял в пропахшем перегаром трейлере со злобной, пьяной, взрослой дочерью – хотя свою первую жизнь еще помнил.

«Отчего мое прошлое так изменилось? – недоумевал он. – Почему этот Фрэнк Маррити 1987 года сделал вчера трахеотомию, если я в своей первой жизни ее не делал?»

Должно быть, это Гармоническое Сближение, этот внезапный спад психического давления по всему миру, вызвал раскол непрерывности, создал узкую щель, вроде непрочного шва между двумя заливками цемента, – и некая новая переменная сделала возможным иное развитие событий.

И вот в этой отклонившейся истории Маррити не женился на Эмбер, а Дафна к своим двадцати двум годам стала законченной алкоголичкой, равно как и он. А когда ей было двадцать семь, в 2002-м, она взяла ключи от его машины, а он кое-как выполз из трейлера и встал позади потрепанного «Форда Таурус», чтобы помешать ей выехать.

Он поменял положение своей больной ноги. Это была ошибка – вставать позади машины.

И вот он решился на отчаянную попытку спасти Дафну – и себя тоже, чтобы начать совсем новую жизнь – Жизнь С – чтобы в третий раз бросить кости.

Он помнил, какие вопросы задавали ему секретные агенты в обеих предыдущих жизнях, и эти вопросы навели его на мысль, кем был его прапрадед, и подвели к изучению квантовой механики, теории относительности и Каббалы. Он выкрал из дома Грамотейки, принадлежавшего теперь Мойре, несколько писем Эйнштейна.

А потом он использовал машину в сарае Калейдоскоп, совершил прыжок в прошлое и вторгся в жизнь тридцатипятилетнего себя и двенадцатилетней Дафны, притворившись собственным потерянным отцом.

Притворяться собственным отцом было труднее, чем он ожидал. Легче было выдавать себя за гея, чем за этого старого мерзавца.

Дафна заметила сходство между ними – старым и молодым Фрэнком Маррити. Он надеялся, что на этот раз Дафна выживет и останется такой же милой, какой была, – если не подавится и ей не придется резать горло. Он вытянул из молодого себя обещание не ходить в этот роковой день в итальянский ресторан.

А сам, конечно, пошел к «У Альфредо», готовый прогнать их, если они все же вздумают там поесть, но, когда они не объявились к полудню, как ему помнилось, не пришли ни к половине, ни к двенадцати сорока, он расслабился, решил пообедать и выпить пива. Судьба обыграла его, прислав их часом позже.

А потом Дафна подавилась, и ее молодой отец сделал ей трахеотомию.

Старый Фрэнк Маррити перевернулся на другой бок в кровати Грамотейки. Надо было… сломать Маррити ногу, поджечь его грузовик, позвонить в ресторан, что там заложена бомба. Прошлой ночью – как мучительно теперь это вспоминать – прошлой ночью он был уверен, что Дафна умерла в больнице: кровоизлияние, ошибка анестезиолога, неверно подобранное лекарство – не важно. Чувство облегчения захлестнуло его.

Он был уверен в ее смерти, потому что пережил полчаса полного восстановления – начиная с того момента, как три машины зажали его в коробочку на Бэйс-лейн и «рамблер» повел себя так странно, – после этого блаженных тридцать минут его правая нога, вернув былую силу, не болела, и сам он был вполне здоров и не ослаблен годами запойного пьянства.

После инцидента на Бэйс-лейн он очутился совсем на другой улице, но, выехав на Хайленд-авеню, он сориентировался и, преисполненный оптимизма, отправился в детскую больницу в Эрроухед.

Он уже собирался задать Маррити курс на ближайшие девятнадцать лет: жениться на Эмбер, делать ставки на победителей в чемпионатах НФЛ и НБА, покупать акции «Делл» и «Сиско», «Майкрософта» и «Амазона», сбыть все к 1999 году, а потом вложить деньги в государственные облигации и страховку; скупить побольше экземпляров первого издания «Гарри Поттер и философский камень» и не ездить в Нью-Йорк 11 сентября 2001-го. Ведь для этого Фрэнка Маррити образца 1987 года 9/11 – всего лишь телефон службы спасения.

Это была бы не совсем та жизнь, которую они, насколько он помнил, счастливо прожили вместе с Эмбер, но очень близкая к этому. И они были бы хорошо обеспечены.

Конечно, ни одна из прожитых Маррити жизней не предусматривала визита его давно пропавшего «отца». И ни в одной из жизней, которые он помнил, его не пыталась убить полуслепая женщина!

Имелось еще несколько расхождений между жизнью этого молодого Маррити и тем, что помнил старик. Ни в одной из прожитых им версий – ни в счастливой, ни в несчастливой – видеокассету Грамотейки не сжигали. Вчера утром он удивился, увидев на траве возле кухонной двери Маррити обгорелый видеомагнитофон. Более того, ни Дафне, ни молодому Маррити не полагалось пока знать о своей связи с Альбертом Эйнштейном, он сам узнал об этом только в 2006-м. Но Фрэнк с Дафной об этом уже знали.

И почему вчера они приехали на обед на час позже? Срочные дела по дому, которые нельзя было отложить?

А потом в больнице он увидел Дафну живой после всего, что произошло, и дряхлость снова обрушилась на него, как мокрый кусок штукатурки. К тому времени, как он кое-как поднялся на ноги, Дафны и Маррити уже и след простыл, а незакупоренная трубочка капельницы заливала пол декстрозой и физраствором. Выругавшись, старик растолкал орущих сестер и захромал к дверям.

Он надеялся, что сможет разыскать этих иностранцев – девицу в темных очках и ее друзей – и договориться, чтобы они оставили Маррити в покое. В обмен за это он мог бы сообщить им бесценные сведения о будущем. Ради этого он отдал бы даже Грамотейкину машину времени.

Хотя бы так он мог помочь молодому себе.

Лежа на Грамотейкиной кровати, старик потянул носом и приподнялся на локте. Бензиновая вонь перекрывала запах жасмина, и на миг у него перехватило дыхание – ему показалось, что какой-то эффект отдачи отбросил его назад, в момент прибытия в пропахший бензином сарай, вокруг которого, в зарослях бурьяна, размахивали ручками десятки невероятных младенчиков, – а потом из открытого окна у него над головой донесся голос Маррити.

– Тут сигарета! – сказал этот голос.

Старик оскалился и тут же вздрогнул, когда двенадцатилетняя Дафна спросила:

– Что, прямо в бензине?

– Да. Смотри, фильтр и остатки папиросной бумаги.

– Кто же бросает сигарету в канистру с бензином?

– Тот, кто хочет ее поджечь. Держу пари, она положила зажженную сигарету поперек открытого горлышка канистры, рассчитывая, что когда сигарета догорит, окурок провалится внутрь. Так и вышло, но потом сигарета просто погасла.

– Зря ты вылил все на землю. По-моему, это запрещено. А почему бензин не загорелся от сигареты?

– Канистра была почти полная. Наверное, испарений оказалось мало. Оставлять здесь бензин нельзя было, и везти автобусом на заправочную станцию для правильной утилизации – тоже нельзя.

Старик услышал лязг пустой канистры, брошенной на бетонный пол двора.

– Шансов, что канистра не загорится, было мало, – продолжал Маррити. – Понимаю, почему она думала, что точно сожгла сарай. Должно быть, она слишком быстро уехала и так и не узнала, что поджог не удался.

Старика в спальне бросило в дрожь от внезапного осознания: если бы самодельное зажигательное устройство Грамотейки сработало, то в воскресный полдень он выскочил бы посреди настоящего ада, а не просто в гуще бензиновых испарений. А ведь даже от одной этой вони ему пришлось со всех ног бежать из сарая.

– Бедная старая Грамотейка, – вздохнула Дафна. – Хотела бы я знать, что это было.

– Мы должны разобраться, что тут произошло, пока меня снова не попытались застрелить.

– Пойдем посмотрим на сарай, – предложила Дафна. Ее голос удалился от окна.

Старый Маррити спустил ноги с кровати. В обеих прошлых жизнях он в конце концов выкапывал золотую проволоку, и в кошмарной Жизни В ему пришлось продать трейлер, чтобы докупить золотую проволоку и поменять обмотку в машине времени. Но он не может позволить, чтобы они разбирали ее сейчас – они могут повредить ее, а если машина исчезнет, сумеет ли он потом снова вернуться сюда? Логика всего этого была выше его понимания, но баловаться с машиной он им не даст. – Стойте! – крикнул он, ковыляя к двери.

Он прохромал мимо стиральной машины и стал возиться с дверным засовом на задней двери; наконец, отвернув его, он толкнул дверь и прищурился от яркого солнца, заливавшего двор. Вспомнил, что два дня не брился и его челюсти, должно быть, заросли седой щетиной.

Дафна и молодая версия его самого стояли, застыв от изумления, посреди заросшего двора.

– Подождите! – повторил старик и застыл, набрав воздуха в грудь. Он понятия не имел, что им сказать.