ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В течение целой недели в стране только и говорили что о наводнении и нанесенном им ущербе; другие новости в прессе практически не появлялись, и, если бы не Рольф Карле, народ, наверное, так и не узнал бы о резне, устроенной в одном из армейских центров по подготовке операций против партизан. Это страшное известие просто утонуло бы в мутных водах потопа и словоблудии властей. Все началось с бунта, поднятого группой политзаключенных, содержавшихся во временной тюрьме на территории военной базы: мятежники захватили оружие охраны и заняли несколько зданий в одном из секторов базы. Комендант гарнизона, человек вспыльчивый и решительный, не стал запрашивать у командования указаний, а просто-напросто отдал приказ стереть захваченные здания с лица земли вместе со всеми, кто там находился. Этот приказ офицера был воспринят его подчиненными абсолютно буквально, и штурм был проведен с применением артиллерии. Уже в ходе артиллерийского обстрела погибла большая часть мятежников и других заключенных, остававшихся в своих камерах; раненых вообще не осталось, потому что тех, кто пережил обстрел и штурм, вывели на плац и расстреляли без каких бы то ни было разбирательств. Когда у солдат комендантской роты прошло опьянение кровью и были пересчитаны трупы, стало понятно, что информация о случившемся рано или поздно просочится в прессу; скрыть бойню такого масштаба было попросту невозможно: канонаду слышали во всех окрестных деревнях, а в радиусе нескольких километров с неба на землю попадали сраженные взрывной волной и осколками птицы. Объяснить этот природный феномен очередным чудом, сотворенным статуей Иисуса, не представлялось возможным. Слухи о происшедшем поползли быстрее, чем распространялся удушливый запах над братскими могилами наскоро закопанных в ямы заключенных. Военные первым делом запретили любопытным приближаться к месту захоронения и попытались установить в прилегающих к базе районах режим строжайшей цензуры и подпитанного страхом молчания. У правительства не оставалось другого выбора, как встать на сторону отличившегося коменданта и выгораживать его в глазах общественного мнения. Никто не имеет права применять силу и поднимать оружие против органов правопорядка; любая вооруженная борьба с государством ставит под угрозу нашу демократию, злобно, но неубедительно и не слишком вразумительно брюзжал где-то в недрах своего кабинета президент. Вскоре появилась так называемая официальная версия, согласно которой большая часть жертв была связана с тем, что заключенные в ходе восстания перестреляли друг друга. Эту ложь повторяли во всех средствах массовой информации столько раз, что в нее, казалось, поверили даже те, кто ее придумал. Впрочем, Рольф Карле слишком хорошо знал ситуацию в стране и нравы, царившие в тех районах, где шла вооруженная борьба, чтобы принять официальную версию на веру; не дожидаясь, пока Аравена отправит его в командировку, он поехал туда, куда в те дни не совал нос ни один из журналистов. Часть информации он получил от своих друзей, по-прежнему скрывавшихся в горах, а остальное выяснил у самих же солдат — участников штурма. Разговорить их оказалось нетрудно: порой хватало пары кружек пива, чтобы у них развязался язык; солдат и самих мучила совесть, потому что далеко не все были рады принимать участие в массовом убийстве. В итоге уже через три дня, когда в окрестностях базы собрали всех мертвых птиц, а над могилами, дополнительно засыпанными толстым слоем земли, перестал подниматься смрадный трупный запах, у Рольфа Карле были в распоряжении неопровержимые доказательства очередного преступления правящего режима; он был готов пробиваться через любую цензуру, но Аравена охладил пыл молодого журналиста, сказав, чтобы тот не строил иллюзий: на телевидении не будет не только ни одного кадра, но и ни одного слова на эту тему. Рольф впервые в жизни серьезно поссорился со своим учителем, обвинив того в двуличии и фарисействе и заявив, что директор телевидения в таком случае несет ответственность за случившееся наравне с убийцами и прикрывающим их правительством. Выслушав все упреки и обвинения, Аравена остался непреклонен. Тогда Рольф переговорил с несколькими оппозиционными депутатами конгресса и показал им свои фотографии и видеосъемки, чтобы те наконец могли убедиться, какими методами правительство пытается подавить недовольство народа, выражающееся в партизанской войне. Кроме того, депутаты увидели, в каких нечеловеческих условиях содержатся захваченные в плен повстанцы. Весь этот материал был представлен в конгрессе, и депутатам не оставалось ничего другого, кроме как признать факт массового уничтожения заключенных и потребовать эксгумации, пересчета и опознания тел погибших, а также назначить парламентское расследование с целью определить и наказать виновных в данном преступлении. Президент стал заверять народ, что готов расследовать это чудовищное преступление, невзирая на чины и звания, и доведет дело до суда, даже если это будет стоить ему самому отставки. Тем временем рота солдат-новобранцев разобрала руины, закатала асфальтом место трагедии и даже высадила целую аллею на том месте, где находились самые первые могилы. Следователи, бодро взявшиеся за дело, быстро заплутали в лабиринтах кодексов и других законодательных актов, а руководителей всех средств массовой информации собрали в Министерстве внутренних дел и популярно разъяснили, к каким губительным для государства последствиям может привести диффамация Вооруженных сил. Рольф Карле тем временем продолжал вести свое журналистское расследование с неослабевающим упорством; ему наконец удалось преодолеть молчаливое сопротивление Аравены и прижать к стенке привычно пытающихся уйти от ответственных решений депутатов от оппозиции; в конце концов на устроившего эту бойню коменданта было наложено дисциплинарное взыскание, а парламент принял декрет, согласно которому за политическими заключенными сохранялись все конституционные права, судить их следовало открытым гражданским судом и содержать в общих тюрьмах, а не на территории военных гарнизонов, куда гражданские власти не имели доступа. В результате всей этой возни девять партизан, содержавшихся в форте Тукан, были перевезены в тюрьму Санта-Мария, что ни в коей мере не являлось облегчением их участи, но сослужило добрую службу тем, кто давно пытался замять и закрыть это дело поскорее, как обычно, погасив скандал волной всеобщего равнодушия.

На той же неделе Эльвира объявила нам с Мими, что заметила в патио привидение; мы, естественно, не придали ее словам большого значения. Мими была тогда в очередной раз влюблена и слушала старую женщину вполуха. К тому же она уделяла все свободное время чтению и редактированию моего сценария и полностью погрузилась в бурлящие страсти моих героев. Пишущая машинка стучала в доме целыми днями, и у меня не было ни возможности, ни особого желания заниматься чем-то еще, а тем более тратить время на всякие пустяки.

— В этом доме водится привидение, птичка моя, — не унималась Эльвира.

— Ну и где оно?

— Оно приходит в патио из задней стены дома. Это душа какого-то мужчины, так что не помешало бы нам всем поостеречься, я тебе серьезно говорю. Завтра же куплю специальную жидкость против привидений.

— Ты что, его с ложечки поить будешь?

— Да нет же, внучка, ну какая ты у меня глупая, это специально, чтобы дом помыть. Берешь тряпку, мочишь ее в растворе и проводишь по стенам, полам — в общем, везде.

— Это сколько же работы, а в виде спрея такую жидкость не продают?

— Нет, деточка, все эти новомодные штучки не срабатывают против душ усопших.

— Ну, не знаю, бабушка, я ничего такого не видела…

— Зато я видела: одет этот призрак, конечно, по-человечески, но сам черный, что твой святой Мартин Порресский. То, что это не человек, я нутром чую, птичка моя. Как увижу это страшилище, так у меня мурашки по коже бегут, не иначе это душа заблудшая дорогу на тот свет ищет; как знать, может, он еще и не совсем умер.

— Может быть, бабушка.

Вскоре выяснилось, что никакая блуждающая эктоплазма здесь ни при чем: буквально в тот же вечер в дверь нашего дома постучал Негро, и Эльвира, увидев его, чуть не упала в обморок. Прислал его команданте Рохелио, и Негро уже несколько дней ходил вокруг да около нашего дома в надежде встретить меня и не решаясь спросить кого-либо, чтобы не привлекать внимания.

— Вспомнила меня? Мы были знакомы во времена Сеньоры, я работал в забегаловке на углу улицы Республики. Когда я тебя первый раз увидел, ты еще совсем девчонкой была, — сказал он.

Я здорово переволновалась, потому что раньше Наранхо никогда не связывался со мной через посредников, а времена были такие, что доверять кому-то без проверки считалось большой глупостью и неосмотрительностью; не без опасений я пошла вслед за Негро, который в конце концов привел меня к какой-то автозаправке на окраине города. Команданте Рохелио ждал меня в сарае, где хранились старые автомобильные покрышки. Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к полутьме и увидеть наконец этого человека, которого когда-то я так любила и который теперь казался мне таким чужим. Мы не виделись, наверное, несколько недель, и у меня не было возможности рассказать ему об изменениях, происшедших за последнее время в моей жизни. Мы поцеловались за грудой бочек с соляркой и канистр с отработанным маслом, и Уберто попросил меня достать ему план фабрики, где я работала: он собирался ограбить склад готовой продукции, чтобы переодеть кое-кого из своих бойцов в форму офицеров и солдат правительственной армии. Он задумал дерзкую операцию по внезапному захвату тюрьмы Санта-Мария, что позволило бы ему в случае успеха убить одним выстрелом трех зайцев: освободить своих товарищей, томящихся в застенках, нанести смертельный удар по правительству, которое будет просто обязано подать в отставку в связи с таким происшествием, и на глазах всего народа унизить армию. План оказался под угрозой срыва, когда я сообщила, что больше не работаю на фабрике и вряд ли смогу ему чем-то помочь, потому что у меня больше нет доступа на территорию. Кроме того, я имела глупость рассказать ему о том, как меня пригласил в ресторан полковник Толомео Родригес. Даже в полумраке склада я видела, как разозлился Уберто Наранхо, и безошибочно определила степень его ярости по интонации, с которой он начал задавать мне внешне вполне вежливые вопросы. По всей видимости, ему стоило больших трудов не сорваться и не поссориться со мной окончательно. В конце концов мы договорились увидеться в воскресенье в зоологическом саду.

В тот вечер по телевизору показывали очередную серию из бесконечного телеромана с участием Мими, и она смотрела его и восхищалась собой в компании Эльвиры, для которой сам факт того, что эту женщину можно лицезреть одновременно в двух ипостасях, служил лишним доказательством ее небесной природы. По окончании фильма Мими заглянула в мою комнату, чтобы, как обычно, пожелать мне спокойной ночи. Неожиданно для себя она увидела, что я не сижу за пишущей машинкой, а расчерчиваю лежащий передо мной лист бумаги какими-то линиями. Естественно, она спросила, с чего это я вдруг решила переквалифицироваться в чертежницы.

— Не суйся не в свое дело, только наживешь неприятности! — в ужасе воскликнула она, когда узнала о проекте, в котором я согласилась участвовать.

— Я не могу отказаться, Мими. Нельзя не видеть, что происходит в стране.

— Знаешь что, как-то мы до сих пор жили без участия в общественной жизни и борьбе, слава богу, ума хватало, может, поэтому мы до сих пор и живем спокойно. Ты сама посуди: здесь, в столице, да и вообще в стране никому ни до чего нет дела и твои дорогие партизаны не имеют никаких шансов на победу. Ева, вспомни, с чего мы с тобой начинали! Я по ошибке природы родилась в мужском теле, меня дразнили педерастом, меня насиловали, арестовали, бросили в тюрьму, и где я теперь? Понимаешь, к чему я клоню? Я всего в жизни добилась сама. А ты? Ты всю жизнь работала, ты родилась вне брака, в твоих жилах течет немыслимая смесь разных кровей, у тебя нет семьи, тебя никто ничему не научил, тебя никогда по-настоящему не лечили, о тебе не заботились, даже первую таблетку витаминов ты съела, заработав на нее сама. Но как бы то ни было, мы с тобой выбрались из нищеты и чего-то добились. И ты хочешь все это потерять в один миг?

В некотором смысле она была права: к тому времени нам действительно удалось кое в чем рассчитаться с жизнью по полной программе и еще остаться в плюсе. Что такое бедность и даже нищета, мы прекрасно помнили, цену деньгам знали, что, впрочем, не мешало нам тратить их не слишком разумно и бережливо. Однако мы уже зарабатывали достаточно и могли позволить себе кое-какие излишества и даже элементы роскоши. Мы считали себя почти богатыми. Я получила аванс за свой сценарий — сумму, казавшуюся мне целым состоянием; эти деньги просто жгли мне руки и оттягивали карманы. Мими, в свою очередь, была в расцвете творческих сил и уже несколько лет оставалась одной из самых востребованных актрис в стране. Ей наконец удалось подобрать нужную комбинацию ежедневных разноцветных таблеток, и она чувствовала себя в новом теле, будто с ним и родилась. От ее былой робости не осталось и следа: теперь она была готова пошутить даже на те темы, от одного намека на которые в прошлом заливалась румянцем. Помимо роли Алехандры в телеромане, она готовилась к репетициям в театре: ей предложили главную роль в спектакле, посвященном шевалье де Эону, трансвеститу XVIII века, тайному агенту, служившему французской короне в женском платье; обман был обнаружен, лишь когда этот искусный шпион скончался в возрасте восьмидесяти двух лет и слугам пришлось переодевать труп для похорон. Мими сам Бог велел сыграть эту роль, и пьеса была написана специально для нее самым знаменитым в стране драматургом. По-настоящему же счастливой ее делали не успехи в творчестве, а обретенная гармония в личной жизни: астрологические расчеты совпали с ее чувствами, и она поняла, что встретила наконец человека, с которым будет счастлива провести свои зрелые годы. Встречи с Аравеной становились все более частыми, пробуждая в ее сердце прямо-таки юношеские восторги и иллюзии; такого романа у нее не было еще никогда: этот человек ничего от нее не требовал, заваливал подарками, осыпал комплиментами, водил по самым модным клубам и ресторанам, где собиралась публика, способная оценить ее красоту, и берег ее, как собиратель произведений искусства бережет жемчужину своей коллекции. Ева, у нас наконец-то наладилась жизнь, не ввязывайся ты во всякие сомнительные дела, умоляла меня Мими, я же парировала все ее просьбы жесткими аргументами, которые столько раз слышала от Уберто Наранхо: я говорила, что мы всего лишь два маргинальных члена общества, которые приговорены всю жизнь бороться за каждую лишнюю монету, за любой кусок хлеба; даже если нам удалось разорвать цепи, сковывавшие нас с самого дня зачатия, мы все равно остаемся заперты в выстроенной обществом вокруг нас тюрьме, и за эти стены без активной борьбы нам никогда не выбраться. Речь идет не о том, чтобы улучшить собственную жизнь, а о том, чтобы изменить общество в целом. Мими выслушала мою речь от начала до конца, не перебивая, а затем вдруг заговорила своим былым мужским голосом с несвойственной ей убежденностью; ее речь резко контрастировала с розовыми кружевами на манжетах халата и изящными завитками ее роскошных волос.

— Все, что ты сказала сейчас, — величайшая глупость. Предположим, что случилось невероятное и революция твоего Наранхо победила, так я голову даю на отсечение, что через некоторое время он будет вести себя точно так же нагло, жестоко и несправедливо, как все мужчины, которые приходят к власти.

— Ты не права. Он не такой. Он думает не о себе, а о народе.

— Хорошо быть добрым, пока тебе ничего другого не предлагают. Ты посмотри на него другими глазами: сейчас он изгой, прячущийся в сельве, но ты попробуй представить его членом правительства. Пойми, Ева, такие люди, как Наранхо, неспособны к настоящим переменам, они лишь слегка меняют правила игры, и притом всегда в свою пользу. Авторитарность, жажда власти, алчность, стремление подавить любого несогласного — все они одним миром мазаны.

— Но если не он, то кто тогда?

— Да, например, мы с тобой. Менять нужно не внешний мир, а внутренний. Нужно лечить душу народа и каждого в отдельности. Конечно, на это уйдет много лет и даже поколений и у нас с тобой не хватит сил довести дело до конца. Ладно, я вижу, что ты для себя уже все решила, и не хочу бросать тебя в трудную минуту. Давай договоримся: я пойду с тобой в зоопарк и поговорю с твоим возлюбленным идиотом. Неужели он не соображает, что ему нужен не план фабрики, а план тюрьмы Санта-Мария?

В последний раз, когда команданте Рохелио видел мою подругу, ту еще звали Мелесио и он при всех своих странностях еще походил на нормального мужчину и преподавал итальянский в школе иностранных языков. Несмотря на то что Мими постоянно мелькала на телевидении, а ее портреты не сходили со страниц светских журналов, Уберто ее не узнал: он жил в другом измерении, в параллельном мире, где не было места подобным фривольностям. Я часто рассказывала ему о своей подруге, но он явно не ожидал увидеть рядом с обезьянником эту роскошную женщину, одетую во все красное, чья красота мгновенно повергла в прах все его представления о том, как следовало относиться ко всякого рода извращенцам и людям с нестандартной ориентацией. Нет, перед ним стоял отнюдь не какой-то раскрашенный педераст, а настоящая богиня, способная одним взглядом укротить свирепого дракона.

Долго оставаться неузнанной Мими не могла, но мы все же попытались смешаться с толпой и решили пройтись по дорожкам зоопарка, подкармливая голубей кукурузой, — нормальная семья на воскресной прогулке. При первой же попытке команданте Рохелио теоретически обосновать свою вооруженную борьбу Мими остудила его пыл, выдав одну из цветистых нецензурных тирад, специально припасенных для экстренных случаев. Продраться через эту череду ругательств стоило некоторого труда, но, приложив определенные усилия, можно было уловить и суть высказывания: Мими рекомендовала лидеру повстанческого движения заткнуться и держать свои рассуждения при себе, потому что она не столь простодушна и впечатлительна, как я, ее младшая подруга; она согласилась помочь этому отморозку с одной лишь целью: поскорее от него избавиться, и, кроме того, лелеяла тайную надежду, что в ходе операции его все-таки пристрелят и он прямиком отправится в ад, чтобы больше уж никогда не смущать неокрепшие умы и не нарушать общественный порядок. В любом случае она не собиралась терпеть его проповеди, не желала, чтобы ее пичкали идеями кубинской революции, и рекомендовала пламенному революционеру пойти на хрен, потому что и без его революций у нее в жизни хватало проблем и черта лысого ее волнуют этот долбаный марксизм и гребаные бородатые повстанцы, прячущиеся по лесам; ее лично интересует только возможность жить тихо и спокойно, и, по правде говоря, было бы лучше, если б он понял ее с первого раза, потому что дважды объяснять свою позицию всякому кретину она не собирается. Высказавшись в таком духе, она села на бетонную скамью, закинула ногу на ногу и стала рисовать план тюрьмы карандашом для бровей прямо на обложке своей чековой книжки.

Девять пленных партизан, переведенных из форта Тукан в тюрьму Санта-Мария, содержались в особо охраняемом штрафном изоляторе. В плен они попали уже полгода назад, и с тех пор никому из следователей и их подручных не удалось разговорить этих заключенных и разубедить их в том, что их призвание — вооруженная борьба с режимом, которую нужно продолжать до последнего дыхания. Парламентские слушания по теме содержания политзаключенных сделали их героями первых страниц газет и придали их образам ореол мученичества в глазах студентов университета, которые заклеили весь город плакатами с портретами своих кумиров.

— Упрятать их за решетку, да так, чтобы больше о них никто не вспоминал, — распорядился президент, рассчитывая на короткую людскую память.

— Передайте нашим товарищам, что мы их освободим, — распорядился команданте Рохелио, уверенный в отчаянной храбрости своих бойцов.

Из этой тюрьмы удалось бежать лишь одному человеку: много лет назад это сделал один французский бандит, который сумел доплыть до самого моря по реке; он плыл на плоту, сооруженном из подручного материала, которым оказались вздувшиеся трупы дохлых собак; с тех пор никто даже не пытался совершить побег из этого страшного места. Заключенные, находившиеся на так называемом обычном режиме, были слишком истощены невыносимой жарой, скудным питанием, болезнями и царившим в их среде насилием; у них едва хватало сил пересечь тюремный двор, и никто из них не выжил бы в непроходимых джунглях, даже если свершилось бы невероятное и у них появилась бы возможность бежать с острова. У тех же, кого содержали под усиленной охраной, не было и этой теоретической возможности: чтобы бежать, им пришлось бы вскрыть или взломать несколько железных дверей, одолеть вооруженную автоматами, сытую и подготовленную охрану, пройти через лабиринт коридоров и помещений тюрьмы, перебраться через стену, проплыть по кишащей пираньями полноводной реке и скрыться в джунглях, причем все это с голыми руками и в последней стадии истощения. Команданте Рохелио отдавал себе отчет в том, какие препятствия стоят перед ним; тем не менее он спокойно и уверенно заявил, что спасет своих товарищей, и никто из его подчиненных не усомнился в выполнимости этого плана. Пожалуй, первыми в него поверили те самые девять узников, которым каким-то непостижимым образом с воли передали весть, что друзья собираются их спасти. Хорошенько продумав несколько вариантов проведения операции, Уберто Наранхо пришел к выводу, что было бы неплохо использовать меня в качестве приманки и таким образом заманить в ловушку полковника Толомео Родригеса.

— Хорошо, согласна, но с одним условием: вы ему ничего не сделаете, — сказала я.

— Мы его собираемся похищать, а не убивать. Речь идет о похищении и обмене на наших товарищей. А кстати, почему тебя так интересует его участь?

— Ни почему… И кстати, я тебя предупреждаю: застать его врасплох будет нелегко, он всегда вооружен, у него есть охранники и, можешь мне поверить, он далеко не дурак.

— Не думаю, что он и на свидание с женщиной пойдет с охраной.

— Ты хочешь, чтобы я с ним переспала?

— Нет! Ни в коем случае! От тебя требуется только одно: назначить ему свидание в условленном месте и в какой-то момент отвлечь его внимание. Мы себя ждать не заставим. Операция будет проведена чисто, без стрельбы и шума.

— Нужно будет войти к нему в доверие; боюсь, на первом свидании ничего не получится. Понадобится время.

— Чует мое сердце, что этот Родригес тебе понравился… Уж не хочешь ли ты в самом деле переспать с ним? — попытался пошутить Уберто Наранхо, но в его голосе слышалась скорее угроза, чем ирония.

Я ничего не ответила, потому что отвлеклась и задумалась о том, что соблазнить Родригеса, наверное, было бы интересно и даже по-своему приятно; другое дело — я вовсе не была уверена, что смогу предать его и навести на него заговорщиков, причем чем больше я об этом думала, тем лучше понимала, что скорее будет наоборот: в последний момент я попытаюсь предупредить его и предотвратить похищение. Оставалось лишь согласиться с точкой зрения Мими, которая считала, что я, как и она, идеологически абсолютно не готова к участию в этой войне. Я непроизвольно улыбнулась, и, похоже, заметив эту улыбку, Уберто решил все переиграть и вернуться к первоначальному плану освобождения пленных товарищей силой оружия. Мими тотчас же заявила, что это равносильно самоубийству. Она прекрасно помнила систему безопасности тюрьмы Санта-Мария, где о каждом прибывающем с большой земли сначала сообщали коменданту по радио; если же речь идет о группе офицеров, в которых Наранхо собирался переодеть своих бойцов, то директор тюрьмы сам лично прибыл бы на военный аэродром, чтобы встретить их и обеспечить безопасность транспортировки. Таким образом, попасть на территорию тюрьмы неожиданно, без предварительной проверки документов не смог бы даже папа римский.

— Значит, нужно будет передать оружие нашим товарищам, которые находятся там, в тюрьме, — объявил команданте Рохелио.

— Нет, ты точно на голову больной, — засмеялась Мими. — Это и в мои-то времена было бы трудно, там ведь обыскивают каждого на входе и выходе. А сейчас это наверняка и вовсе невозможно: у полиции теперь есть металлодетекторы, и твое оружие найдут, даже если ты его проглотишь.

— Все равно я что-нибудь придумаю. Если я сказал, что спасу их, значит, так и будет.

В течение нескольких дней после той встречи в зоологическом саду Уберто еще несколько раз встречался с нами в разных местах, чтобы уточнить детали предстоящей операции; по ходу разговоров я все больше убеждалась, что он поставил перед собой не просто трудную, а откровенно безумную, невыполнимую задачу. Впрочем, переубеждать его было делом неблагодарным. Стоило в очередной раз указать ему на какую-либо опасность, как он словно ощетинивался и заявлял: риск — благородное дело, и победа достается лишь тому, кто умеет рисковать. Я подготовила и передала ему подробный план фабрики, где шили военную форму, а Мими, в свою очередь, несколько ночей потратила на рисование подробнейшего плана тюрьмы; мы просчитывали время смены караула и маршруты часовых, вспоминали распорядок дня, выясняли всякие мелочи, включая направление ветров в районе тюрьмы, время восхода и захода солнца и температуру воздуха как днем, так и ночью. По ходу дела Мими заразилась энтузиазмом Уберто и совершенно забыла о конечной цели всей этой операции; она не думала об освобождении каких-то пленных, а включилась в дело, воспринимая его как очередную захватывающую игру. Она увлеченно чертила планы, составляла списки, разрабатывала стратегию, совершенно забывая о том риске, которому подвергала в первую очередь саму себя, в глубине души уверенная, что все это не выйдет за рамки подготовительного этапа и останется на уровне споров, обсуждений и ярких лозунгов, как это часто бывало в истории нашей страны. И все же, казалось нам, вся затея была настолько дерзкой и безрассудной, что уже одним этим заслуживала счастливого финала. Команданте Рохелио намеревался осуществить ее силами небольшой группы самых опытных и отважных бойцов — семи человек, включая его самого; вождь одного индейского племени обещал помочь партизанам, предоставив им лагерь в сельве неподалеку от реки, а кроме того, вызвался переправить их на остров и затем предоставить проводников, чтобы как можно скорее покинуть опасный район. Индейцы предложили свою помощь повстанцам после того, как один из армейских отрядов устроил зачистку их деревни, оставив после себя сожженные хижины, перебитый домашний скот и изнасилованных девушек. Связь с заключенными также поддерживалась через индейцев, работавших на тюремной кухне в качестве вольнонаемных поваров. В назначенный день пленным повстанцам нужно было быть готовыми к тому, чтобы разоружить нескольких часовых и по возможности без лишнего шума пробраться во внутренний двор тюрьмы, где их должны были ждать команданте Рохелио и его люди. Мими сразу же заявила, что самое идиотское в этом, практически неосуществимом, плане — тот пункт, согласно которому заключенным придется выбираться из запертых, тщательно охраняемых камер; не нужно было обладать большим опытом подпольной и диверсионной работы, чтобы согласиться с ее, вполне очевидным, утверждением. Когда же команданте Рохелио сказал, что операция назначена на ближайший вторник, она изумленно посмотрела на него из-под накладных ресниц, сделанных из меха норки, и, судя по всему, в первый раз по-настоящему осознала, что речь идет не об игре, а о вполне реальном деле. По ее глубокому убеждению, операцию такого масштаба нельзя было проводить наугад, полагаясь лишь на волю случая. Чтобы выяснить, какие у заговорщиков перспективы, она достала карты Таро, попросила Уберто снять колоду левой рукой и разложила карты по правилам, разработанным еще во времена расцвета древнеегипетской цивилизации. После этого Мими надолго замолчала, разглядывая лежавшие перед ней карты и пытаясь вычислить зашифрованное в них послание высших сил. Уберто Наранхо наблюдал за ней с иронической улыбкой, а затем, посмотрев на меня, пробормотал, что нужно быть полным кретином, чтобы при планировании такого серьезного и опасного дела принимать во внимание мнение какой-то ряженой не пойми кого, основанное к тому же на толковании последовательности дурацких картинок.

— Во вторник ни в коем случае, только в субботу, — твердо заявила Мими, когда в раскладке появился Маг, к тому же вниз головой.

— Все произойдет тогда, когда я решу, — возразил он, всем своим видом давая понять, что не собирается даже принимать к сведению весь этот карточный бред.

— Карты говорят, что единственно возможный для тебя день — это суббота, а ты еще не дорос спорить с великими Таро.

— Во вторник.

— По субботам половине охранников дают увольнительную, и они прямиком направляются в бордель в ближайшем городке, в Аква-Санте, а другая половина смотрит бейсбол по телевизору.

Этот аргумент оказался способным заставить Уберто Наранхо изменить свои планы в соответствии с рекомендациями хиромантии и тому подобной белиберды. У них с Мими завязался оживленный разговор на тему подхода к предсказанию и формированию собственного будущего, а я вдруг вспомнила про Универсальный Материал, о чем и поспешила сообщить своим друзьям. Команданте Рохелио и Мими оторвались от карт и удивленно посмотрели на меня. В общем, забегая вперед, скажу, что, сама на то не рассчитывая, я в конце концов оказалась в компании полудюжины герильерос и месила это чертово тесто в забытой богом индейской деревушке совсем недалеко от дома турка, где я провела лучшие годы своего отрочества.

В Аква-Санту мы въехали на старой полуразвалившейся машине с крадеными номерами; за рулем сидел Негро. Городок за время моего отсутствия не слишком изменился; на главной улице выросло несколько новых домов и магазинов, над многими крышами появились телевизионные антенны, но в основном все оставалось по-прежнему: стрекотание цикад, полуденная жара и кошмар всепоглощающей, вечно наступающей на поселок сельвы — плотные заросли кустов, переплетенных лианами, начинались буквально у самой обочины шоссе. Упорные и терпеливые жители городка стойко переносили и жару, и удушливую испарину джунглей и вели постоянные арьергардные бои с наступающей растительностью, рискуя в любой момент оказаться отрезанными от остальной части страны зеленой армией вечно атакующего, не знающего пощады противника. Вообще-то мы не собирались останавливаться в городке и хотели проскочить его как можно быстрее, чтобы еще до вечера оказаться в индейской деревушке, находящейся на полпути к тюрьме Санта-Мария, и все же, увидев знакомые дома, улицы, вымытые ночным дождем, и женщин, сидевших в дверях на плетеных стульях, я упросила Негро проехать мимо «Жемчужины Востока» и, быть может, ненадолго притормозить по соседству, чтобы посмотреть на этот дом хотя бы минуту, хотя бы издалека. За то время, что меня здесь не было, в стране произошло много перемен, многое было разрушено или перестроено, многие люди умерли, уехали, не попрощавшись, или бесследно исчезли, и я не удивилась бы, увидев, что наш дом либо перестроен, либо заброшен и постепенно разрушается, как любая неиспользуемая постройка в этих краях. Каково же было мое удивление, когда я увидела дом и магазин в целости и сохранности: они выросли передо мной как какой-то прекрасный мираж. Фасад здания был отремонтирован и заново покрашен, свежей краской сверкали и окна; в витринах и на крыльце блестели современные сельскохозяйственные инструменты, кое-где виднелись продукты в современной упаковке, пылали полированными боками алюминиевые кастрюли и даже стояли два манекена в ярко-желтых париках. Уехать просто так, не заглянув в магазинчик, я не смогла. Остановившись на пороге, я обвела взглядом знакомое помещение. Здесь тоже явно был ремонт, а кроме того, в центре комнаты возвышался новый прилавок, но лежавшие по углам мешки с зерном, штабель рулонов дешевой ткани и большие стеклянные банки с карамелью остались точно такими же, как и прежде.

Риад Халаби сидел за кассой и что-то считал; одет он был, как и следовало ожидать, в белую батистовую рубашку. Его рот, как обычно, прикрывал такой же белый платок; сам он ничуть не изменился; ощущение было такое, будто расстались мы минуту назад, и я с трудом верила своим глазам: таким он мог сохраниться только в моей памяти, как и положено образу первого возлюбленного. Я робко подошла к прилавку, ощущая себя той самой семнадцатилетней девчонкой, которая села на колени к этому человеку, чтобы попросить его о драгоценном подарке — ночи истинной любви — и принести ему в жертву свою девственность, ту самую девственность, которую крестная измеряла шнурком с семью узелками.

— Добрый день… у вас таблетки аспирина не найдется? — Я с трудом заставила себя произнести хоть что-то.

Риад Халаби не оторвал ни взгляда, ни карандаша от бухгалтерской книги и лишь махнул рукой, указывая в противоположный угол помещения.

— У жены спросите, — сказал он тем же самым, безошибочно узнаваемым голосом, чуть шепелявя своей заячьей губой.

Я обернулась, готовясь к тому, что увижу учительницу Инес, ставшую наконец супругой турка, как, по моим расчетам, и должно было рано или поздно случиться; каково же было мое удивление, когда я увидела совсем юную девушку — почти девочку, лет четырнадцати, не больше, невысокую, смуглую, симпатичную, с ярко накрашенными губами. К ее лицу словно приклеилась любезная, гостеприимная улыбка; я купила у нее пачку аспирина, думая о том, что несколько лет назад этот человек отверг меня по причине моей молодости. Смешно сказать, да в то время та, которая теперь стала его женой, была еще чуть ли не в пеленках. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, останься я рядом с этим мужчиной, но одно я могу сказать с полной уверенностью: в постели я всегда была бы довольна и счастлива. Я улыбнулась девочке с накрашенными губами, вложив в эту улыбку долю женской солидарности пополам с такой же чисто женской завистью, после чего вышла из магазина, так и не обменявшись ни словом, ни взглядом с Риадом Халаби. Мне было достаточно того, что у него, судя по всему, все шло хорошо; с того дня я вспоминаю о нем лишь как об отце, кем он фактически и был для меня несколько лет. Этот образ подходит ему куда больше, чем роль страстного любовника на одну ночь. На улице я поймала нетерпеливый взгляд Негро, который не на шутку разволновался, потому что остановка не входила в план операции.

— Поехали быстрее. Команданте приказывал вообще не останавливаться в этой вонючей дыре, где тебя каждая собака знает! — зашипел он на меня.

— Никакая это не вонючая дыра. Знаешь, почему городок называется Аква-Санта? Здесь есть самый настоящий святой источник, вода которого смывает с человека все грехи.

— Не гони волну, все равно не поверю.

— Честное слово. Искупаешься в нем или хотя бы умоешься — и как заново родился: никакого чувства вины за былые прегрешения.

— Ева, ну пожалуйста, садись в машину, поехали отсюда.

— Ты слишком-то не торопись, мне еще нужно кое-что сделать, а впрочем, — съехидничала я, — подождем до вечера, так надежнее будет…

Напрасно Негро пытался применить ко мне жесткие методы воздействия: подумаешь, пригрозил оставить меня здесь посреди дороги и уехать. Нашел кого этим напугать. А кроме того, если мне что-то приходит в голову, то я редко отказываюсь от задуманного под давлением других. Естественно, Негро не забыл и о том, что я играю очень важную роль во всей операции по освобождению пленных. В итоге он не только уступил мне, но еще и вынужден был поработать лопатой, копая яму на самом солнцепеке. Я отвела его на пустырь и, продравшись сквозь густые кусты, указала место, где нужно копать.

— Надо кое-что достать, — коротко пояснила я, и он покорно принялся за дело, полагая, что если мне, конечно, не слишком напекло голову, то все это является частью общего плана.

Работа оказалась не слишком долгой и тяжелой: глинистая почва после прошедших дождей не крошилась, а поднималась на лопате большими жирными ломтями. На глубине чуть больше полуметра мы наконец обнаружили то, что я искала: упакованный в пластик небольшой сверток, покрытый плесенью. Отряхнув его рукавом блузки, я положила находку в сумку.

— Ну и что там внутри? — поинтересовался Негро.

— Ты не поверишь — мое приданое.

Индейцы приняли нас в своем временном лагере, расположенном на небольшой поляне в самой чаще сельвы. Единственным источником света здесь был выложенный прямо в земле очаг; часть поляны перекрывала покатая крыша из ветвей и листьев; под этим навесом, прикрывавшим от дождя, висело на разной высоте несколько гамаков. Взрослые еще носили какое-то подобие одежды, переняв этот обычай у соседей из ближайших деревень и городков, дети же, все как один, ходили по сельве голые, потому что в ткани любой одежды, постоянно мокрой из-за высокой влажности лесного воздуха, непременно заводятся паразиты и начинает цвести противная бледная плесень — причина множества болезней. Девушки украшали свои прически цветами и разноцветными перьями, а одна из женщин, как я сразу же заметила, кормила двух детенышей сразу: к одной груди она прижимала своего ребенка, а к другой — щенка. Я внимательно разглядывала эти лица, подсознательно стараясь отыскать свой образ в каждом из них, но встречала лишь миролюбивый, но все время ускользающий взгляд людей, которым присуще свойство не отвечать прямо на любой поставленный перед ними вопрос. Вождь сделал несколько шагов нам навстречу и слегка поклонился в знак приветствия. Он держался уверенно и стоял прямо, расправив плечи; у него были большие, широко расставленные глаза, пухлые губы и подстриженные «под горшок» волосы; когда он отвернулся, я заметила, что у него довольно высоко выбрит затылок. Этот человек явно с гордостью демонстрировал окружающим множество шрамов на шее и затылке, полученных, по всей видимости, во время поединков на боевых дубинках. Я узнала его в ту же секунду, как увидела: это был тот самый человек, который каждую субботу приводил свое племя в Аква-Санту просить милостыню, тот самый, который нашел меня рядом с трупом Зулемы, тот самый, кто послал Риаду Халаби весть о несчастье и даже преградил путь собиравшимся арестовать меня полицейским. Именно он и его соплеменники устроили перед зданием комендатуры сначала безмолвную демонстрацию протеста, а затем и сыграли в живой барабан, предупреждая, что их терпение на исходе. Я хотела узнать, как его зовут, но, к счастью, Негро предупредил меня заранее, что такой вопрос будет воспринят индейцами как оскорбление: для них назвать человека по имени — все равно что прикоснуться к его сердцу; вот почему считается бестактным обращаться к чужакам по имени, а тем, в свою очередь, также возбраняется называть индейцев по имени. В общем, лучше было воздержаться, чтобы не быть неправильно понятой. Вождь посмотрел на меня бесстрастно — ни один мускул не дрогнул на его лице, но я была уверена, что он тоже узнал меня. Он дал знак следовать за ним и провел нас в странное строение — не то шалаш, не то хижину без окон, всю пропахшую какими-то гнилыми тряпками и обставленную, по меркам сельвы, просто шикарно: два табурета, гамак и керосиновая лампа.

Согласно полученным инструкциям, нам следовало дожидаться остальной части группы здесь, в индейской деревне: они должны были присоединиться к нам под вечер в пятницу, накануне операции. Я спросила, не знает ли кто-нибудь, где Уберто Наранхо и когда он появится, но никто не смог сказать мне ничего вразумительного. Меня это удивило: мне казалось, что последние дни перед столь важным и опасным предприятием мы могли бы провести вместе. Я забралась в гамак не раздеваясь; по правде говоря, гул ночной сельвы не способствовал спокойному сну; кроме того, мне было тяжело во влажной атмосфере, меня одолевали москиты и муравьи, и, разумеется, я страшно боялась ядовитых змей и пауков, которые ползают по веревкам или падают с ветвей деревьев прямо на крышу из листьев, а затем и ниже, на лежащего в гамаке человека. В общем, какой уж тут сон. Несколько часов я убила на то, чтобы попытаться объяснить самой себе, какого черта я тут забыла; ни к какому толковому выводу я так и не пришла; использовать в качестве объяснения мои чувства к Уберто было бы, пожалуй, несколько опрометчиво — слишком уж странными и даже прохладными были наши отношения в последнее время. Забираться в джунгли только ради того, чтобы увидеть его или помочь ему, было бы с моей стороны, как минимум, глупо. Я чувствовала, как с каждым днем уходит все дальше в прошлое то время, когда я жила лишь ожиданием наших эпизодических встреч, когда была готова виться вокруг него, словно ночная бабочка вокруг огня. Наверное, я согласилась ввязаться в эту авантюру, чтобы доказать что-то самой себе и проверить, не поможет ли участие в отчаянно дерзкой войне вновь почувствовать близость с человеком, которого я когда-то любила так беззаветно и преданно. Тем не менее в ту ночь я была одна и размышляла о нашей возможной близости, лежа в полусгнившем, полном клопов гамаке, пропахшем псиной и табачным дымом. Ввязалась я в это дело явно не из политической сознательности и не по убеждению: как бы толково ни объясняли мне основные принципы и теоретические постулаты этой утопической революции, как бы ни трогало меня отчаянное мужество горстки партизан, я заранее чувствовала, что они уже потерпели поражение. Я не могла избавиться от этого ощущения обреченности, которое лишь иногда сменялось вспышками надежды; подобные озарения, естественно, снисходили на меня в те минуты, когда я оказывалась один на один с Уберто Наранхо. Стоило эмоциям чуть-чуть улечься, как я вновь замечала отчаяние и отрешенность в его взгляде. Чтобы произвести впечатление на Мими, я с умным видом повторяла ей все доводы, которые он выдвигал в разговоре со мной. На самом же деле в глубине души я была уверена, что в этой стране любая герилья, любое повстанческое движение заранее обречены на неудачу. Задумываться о том, какой финал будет иметь борьба этих людей и что станет с их идеалами, мне не хотелось. В ту ночь мне было очень грустно; сквозь навес шалаша до меня доносились голоса индейцев, и, когда стало прохладно, я вылезла из гамака и присоединилась к тем, кто проводил ночь, сидя у тлеющих углей, оставшихся от догоревшего костра. Сквозь плотный полог сельвы с трудом просачивалось едва различимое бледное сияние. Поняв, откуда оно исходит, я осознала, что луна, как это всегда бывало, успокаивает меня.

На рассвете я услышала голоса просыпающихся индейцев; большая часть племени провела ночь под общим для всех навесом; разминая затекшие руки и ноги, они о чем-то болтали и смеялись. Часть женщин отправилась за водой, а их дети пошли следом, демонстрируя друг перед другом умение подражать крикам обезьян и других лесных животных. Я обошла поляну и заметила, что вдоль опушки стоит несколько хижин, которые поначалу приняла за небольшие холмики, — настолько естественно они были засыпаны землей и так плотно окутывала их плотная растительность. Часть поляны, явно отвоеванной людьми у джунглей, была выделена под поле, на котором выращивали кукурузу и маниоку; по периметру поля тянулась не слишком плотная шеренга банановых пальм. Пожалуй, этот клочок земли представлял собой единственную ценность, которой обладало племя, уже на протяжении жизни нескольких поколений страдавшее от алчности соседей. Эти индейцы, бедные, как их предки времен освоения Американского континента европейцами, сопротивлялись колонизаторам, не теряя чувства собственного достоинства. Они предпочли отступить в самые дебри сельвы, но смогли сохранить свой образ жизни, традиции, язык и веру в своих богов. От многочисленного племени гордых охотников осталась лишь горстка нищих побирушек, едва сводящих концы с концами; тем не менее никакие лишения не смогли стереть из памяти этих людей воспоминания о потерянном рае и поколебать веру в легенды, обещавшие когда-нибудь вернуть счастливое время. Они по-прежнему часто улыбались и умели радоваться жизни. В общем хозяйстве племени было несколько кур, две свиньи, три пироги, рыболовные снасти и те самые рахитичного вида банановые пальмы, место под которые было отвоевано буквально нечеловеческими усилиями. Их жизнь день за днем проходила в труде и в борьбе с природой, они собирали хворост и добывали пропитание; кто-то плел корзины, кто-то — гамаки; время от времени несколько человек садились в кружок и изготавливали нарядно украшенные стрелы, которые потом можно было попытаться продать туристам прямо на обочине шоссе. Время от времени кто-нибудь из индейцев отправлялся на охоту и, если ему сопутствовала удача, возвращался с парой крупных птиц или даже с ягуаром; добыча распределялась между всеми поровну, за исключением самого охотника, который к мясу даже не притрагивался, чтобы не оскорбить таким образом душу погибшего животного или птицы.

Нам с Негро было приказано избавиться от машины. Мы проехали до края ближайшего обрыва, а затем столкнули автомобиль в пропасть — настолько глубокую, что оттуда до нас не доносились ни крики попугаев, ни гвалт обезьян. Машина камнем ушла в глубину зеленого моря, волны которого сомкнулись над ней, не оставив на поверхности ни малейших следов. Меня поразило, что и при этом мы не услышали ни звука, — так глушил любой шум густой полог сельвы. В течение следующих нескольких часов к индейской деревушке вышли все семеро герильерос, они пришли пешком, каждый своей дорогой; по ним сразу было видно, что они давно уже живут в очень суровых условиях. Все они были молоды, решительны, спокойны и уверены в себе; у всех были сильные челюсти, способные пережевать самую грубую пищу, внимательные зоркие глаза и выдубленная непогодой кожа. Тела их были сплошь покрыты шрамами и ссадинами. Со мной они говорили лишь по мере необходимости; каждое их слово и движение было выверенным и экономным, они явно старались не тратить энергию попусту. Часть оружия они сразу же спрятали, чтобы не доставать его вплоть до самого штурма. Один из бойцов исчез в чаще леса: проводник-индеец повел его к реке, к тому месту, откуда можно было наблюдать за тюрьмой в бинокль; еще трое ушли в сторону военного аэродрома, который они собирались заминировать согласно инструкциям Негро; остальные трое занялись подготовкой всего необходимого для отступления. Партизаны делали свою работу абсолютно спокойно, не торопясь, но споро; никто не перекидывался с друзьями шутками, никто не говорил о предстоящем деле. Все происходило так, словно речь шла о самой обыкновенной рутинной работе. Под вечер с подходившего к деревне проселка на поляну въехал джип; я бросилась к машине, рассчитывая наконец увидеть Уберто Наранхо. Я много думала о нем и надеялась, что день-другой, проведенные вместе, смогут полностью изменить наши отношения и, если повезет, к нам вернется та любовь, которая когда-то наполняла смыслом всю мою жизнь, а теперь не то чтобы угасла, но как-то выцвела, полиняла. Меньше всего на свете я ожидала увидеть, что из машины выйдет Рольф Карле с рюкзаком и камерой. Мы изумленно посмотрели друг на друга: ни он, ни я никак не могли ожидать встретиться в таком месте и при таких обстоятельствах.

— Ты что здесь делаешь? — спросила я.

— Да вот, за новостями приехал, — улыбнулся он.

— За какими еще новостями?

— За теми, которые в субботу появятся.

— Ничего себе… а откуда ты знаешь?

— Команданте Рохелио попросил меня снять все то, что здесь произойдет. Власти ведь наверняка попытаются замолчать правду, а я попытаюсь сделать все, что будет в моих силах, чтобы люди ее узнали. А вот ты-то что тут делаешь?

— Тесто замешиваю.

Рольф Карле спрятал джип в зарослях, собрал снаряжение и стал снимать все действия оставшихся в лагере партизан, которые перед камерой закрывали лица платками, чтобы их потом не опознали. Я тем временем занялась приготовлением Универсального Материала. В полумраке хижины разложила на утоптанной земле кусок клеенки и стала смешивать ингредиенты так, как научила меня бывшая хозяйка-югославка. К размоченной бумаге я добавила в равных пропорциях муку и цемент, залила все водой и стала мять образовавшуюся смесь; в итоге получилась однородная масса серого цвета, напоминающая размокший пепел. Это тесто я стала раскатывать имевшейся в моем распоряжении бутылкой. За моими движениями внимательно наблюдали вождь племени и несколько индейских ребятишек, которые переговаривались на своем родном певучем языке, обменивались выразительными взглядами, жестикулировали и гримасничали. Я заранее собрала несколько подходящих по размеру и форме овальных камней и теперь обмазала их слоем густой податливой массы. Оставалось лишь придать им необходимую форму. В качестве образца мне была выдана армейская ручная граната: вес — триста граммов, радиус поражения — десять метров, разлет осколков — двадцать пять метров, наружная оболочка из темного металла. Больше всего граната походила на зрелый плод гуанабаны. По сравнению с индийским слоном, мушкетерами и барельефами с гробниц фараонов в доме моей бывшей хозяйки изготовление копий гранаты не выглядело чем-то трудным и требующим больших усилий. Тем не менее мне пришлось сделать несколько штук на пробу — слишком давно я не тренировалась в этом ремесле, а постоянные переживания и расшалившиеся нервы не способствовали ни гибкости пальцев, ни сосредоточенности внимания. Когда наконец я добилась нужной формы и пропорций, мне показалось, что у меня уже не хватит времени сделать нужное количество гранат в соответствии с привычной технологией: сначала нужно было подсушить «игрушки» до затвердевания массы, а затем уже покрыть их краской или лаком, на высыхание которых, естественно, тоже потребуется время. Мне вдруг пришло в голову добавить краску в еще сырой полуфабрикат, чтобы затем сушить готовые изделия один раз и не тратить время на раскраску. Никогда раньше я не пыталась изменить разработанный рецепт, и тот факт, что после добавления краски сырье теряет необходимую пластичность, стал для меня весьма неприятным сюрпризом. Я начала бормотать ругательства себе под нос и от нетерпения до крови расчесала комариные укусы на руках.

В какой-то момент вождь, внимательно наблюдавший за моими манипуляциями, вышел из хижины, а затем вернулся с горстью листьев и глиняной миской в руках. Он сел на корточки рядом со мной и стал терпеливо жевать принесенные листья. По мере того как они превращались в кашицу, его губы и зубы окрашивались в черный цвет. Он выплюнул пережеванное пюре в кусок тряпки, отжал ее и слил на дно миски немного маслянистой жидкости, похожей на кровь какого-то растения. После этого он молча передал миску мне; я добавила несколько капель красителя в образец готового к работе теста, и полученный результат не мог меня не порадовать: высыхая, растительный краситель давал почти тот же цвет, что требовался для имитации гранаты; кроме того, судя по всему, сок растения, смешанный со слюной, не оказывал никакого воздействия на замечательные свойства Универсального Материала.

Ближе к ночи в лагерь вернулись уходившие на задание партизаны, мы все вместе разделили с индейцами скромный ужин, состоявший из кукурузных лепешек и печеной рыбы, и бойцы стали укладываться спать в выделенной им хижине на краю деревни. Сельва погрузилась в темноту, и в ней вдруг стало тихо, как в церкви: притихли птицы и животные, и даже индейцы в ту ночь старались говорить шепотом. Я осталась сидеть у догорающего костра, и вскоре ко мне присоединился Рольф Карле: он присел на землю рядом со мной и, заметив, что я уткнулась лицом в колени, спросил:

— Что с тобой?

— Мне страшно.

— Чего ты боишься?

— Всего: звуков, темноты, злых духов, змей и хищников, солдат, боюсь того, что должно случиться в субботу, боюсь, что нас всех убьют…

— Я тоже очень боюсь, но я не променял бы это задание ни на что другое.

Я взяла его за руку, и он крепко сжал мою ладонь; я почувствовала кожей его тепло, и у меня вновь возникло ощущение, будто я знаю его тысячу лет.

— Ну мы с тобой и парочка — дураки, да и только! — попыталась я перевести свой страх в шутку.

— Расскажи лучше сказку, может, мы сумеем отвлечься, — попросил Рольф Карле.

— Что же тебе такого рассказать?

— Все что хочешь. Пусть это будет история, которую ты еще никому не рассказывала. Придумай ее для меня.

Договорив, я немного помолчала, затем встала, отряхнулась и пошла спать в гамаке. Рольф Карле так и остался сидеть у костра.

В ночь с четверга на пятницу к нам присоединился команданте Рохелио; он появился в деревне так скрытно, что даже собаки не почуяли и не услышали его; о прибытии командира знали только его бойцы, которые умели спать с открытыми глазами. Я стряхнула с себя ночное оцепенение и выскочила из хижины, чтобы встретить и обнять его, но не успела сделать и пары шагов, как он одним коротким жестом остановил меня; что ж, мне оставалось лишь смотреть на него и слушать, что он будет говорить. Наверное, он был прав: было бы некрасиво и нечестно демонстрировать свидетельства нашей близости на глазах у других — у тех, кто так долго был лишен возможности любить и быть любимым. Партизаны приветствовали командира простыми, грубыми шутками, рукопожатиями и дружеским похлопыванием по плечу; только в этот момент я поняла, насколько они ему доверяют: как только он появился в лагере, с его бойцов словно спало страшное напряжение. Ощущение было такое, будто в его присутствии они не боятся за свою жизнь и готовы вверить ему свои судьбы, зная, что с ними ничего не случится. Он притащил целый чемодан с военной формой, все кители были тщательно отглажены и аккуратно сложены, на всех уже были нашиты погоны, к каждому прилагались форменные ботинки и головные уборы. По его требованию я принесла и показала ему муляж гранаты.

— Неплохо, — кивнул он. — Сегодня с утра нужно будет передать твое тесто в тюрьму. Никакой металлодетектор его не обнаружит. Ночью товарищи сделают себе оружие.

— А они сообразят, как пользоваться этим материалом? — спросил Рольф Карле.

— Думаешь, мы это не предусмотрели? — рассмеялся команданте Рохелио. — Мы уже передали им предварительные инструкции, и я уверен, что камни они заготовили. Нужно будет только обмазать их этой массой, придать ей нужную форму и дать просохнуть несколько часов.

— Заготовки надо разделить на порции и положить в полиэтиленовые пакеты, чтобы материал не высох раньше времени. Нужную текстуру можно создать черенком ложки. Главное, дать потом этой игрушке высохнуть, она затвердеет и потемнеет, на первый взгляд от металла и не отличишь. Еще хорошо бы воткнуть в нее поддельный взрыватель до того, как материал схватится и затвердеет, — напомнила я.

— Да, в нашей стране возможно все, тут даже оружие можно делать из теста; впрочем, и тесто у нас бывает несъедобное. В общем, никто не поверит, что это документальный репортаж, — вздохнул Рольф Карле.

Двое молодых индейцев сплавали на пироге к тюрьме и передали своим соплеменникам, работавшим на кухне, мешок к продуктами. Среди нескольких гроздьев бананов, кукурузных початков и пары головок сыра лежали и свертки Универсального Материала. На вид они были совершенно невинные, больше всего напоминая тесто для приготовления грубого хлеба, и не привлекли внимания охраны. Солдаты уже привыкли, что индейцы, чтобы разнообразить казенный рацион, иногда передают своим близким, работающим в тюрьме, привычные для них продукты. Тем временем партизаны еще раз обсудили все детали плана и стали помогать индейцам собираться в дорогу. Те уже упаковали свои жалкие пожитки, связали лапы курам, приготовили еду на дорогу и проверяли, не было ли что-нибудь забыто. Они не впервые переселялись с места на место, но сейчас им было грустно. Они прожили на этой поляне уже несколько лет, и это место им нравилось. Отсюда было недалеко до Аква-Санты, до шоссе и до реки. Тем не менее на следующий день им предстояло уйти отсюда еще дальше в сельву: как только солдаты узнают, что они помогали мятежникам, сюда тотчас же будет прислан карательный отряд и наказание будет страшным. За куда менее серьезные провинности солдаты стирали с лица земли целые деревни, убивая их жителей всех до единого; порой в ходе подобных карательных операций уничтожались целые племена; вместе с погибшими навеки исчезала в сельве и память о народах, населявших когда-то эту землю.

— Бедняги… их осталось так мало! — сказала я.

— Ничего, им еще предстоит обрести свое место в революции, — заверил команданте Рохелио.

Индейцам не было дела ни до революции, ни до других забав, которыми тешили себя представители этой омерзительной расы; такое длинное сложное слово, как «революция», они и произнести-то не могли. Они не разделяли идеалов партизан-герильерос, не верили их обещаниям, не понимали, за что и почему те воюют, а если и соглашались помочь им в деле, цель которого была им абсолютно неведома и не представляла для них никакой ценности, то лишь потому, что считали военных своими заклятыми врагами и любая помощь повстанцам была своего рода местью хотя бы за часть бед и несчастий, которые принесли на их земли вооруженные люди в одинаковой форме. Вождь племени прекрасно понимал, что, даже если бы его люди остались в стороне, военные все равно объявили бы их соучастниками преступления: слишком уж близко была их деревня от реки и от тюремного острова. Никто не дал бы им возможности оправдаться и представить доказательства своей невиновности; чудовищная по своей жестокости кара все равно настигла бы племя. Оставалось лишь смириться и не отказывать в помощи тем, кто сражается неизвестно за что, но по крайней мере выступает против извечных, жестоких врагов. Вождь решил, что поможет молчаливым бородачам, которые хотя бы не отбирают у него еду и не лапают его дочерей. Естественно, он понимал, что после этого ему и его людям придется уйти с обжитого места; за долгие недели перед операцией он продумал маршрут отступления; их путь пролегал через самую непроходимую сельву; пробираться через такие заросли было мучением даже для самих индейцев, но военные в таких условиях продвигались еще медленнее; таким образом, у безоружных индейцев появлялась хоть какая-то фора во времени. Точно так все и происходило на этом континенте в течение последних пятисот лет: одни шли вперед, другие отступали, одни преследовали, другие уходили.

Команданте Рохелио распорядился, чтобы Негро съездил куда-то на джипе и купил двух козлят. Под вечер мы вместе с индейцами сели у костра, запекли мясо на углях и открыли несколько бутылок рома, припасенных специально для этого случая — для нашей тайной вечери. Ужин получился теплым и душевным, несмотря на висевшее в воздухе напряжение. Пили мы очень немного, затем ребята спели несколько песен, а Рольф Карле выступил в роли самого настоящего фокусника, продемонстрировав индейцам, да и отставшим от жизни партизанам волшебную машинку — фотоаппарат «поляроид»: фотографии, проявлявшиеся буквально в течение минуты с момента, когда был сделан снимок, вызвали неподдельный интерес у бойцов, а индейцев привели просто в восторг. Наконец двое герильерос встали в караул на подходах к деревне, а остальные, включая меня, отправились спать, потому что наутро нас ждала тяжелая и опасная работа.

Мы устроились на ночлег в той самой хижине, которую вождь предоставил в распоряжение гостей с первого дня нашего пребывания в деревне; керосиновая лампа мирно моргала в дальнем углу, бойцы из отряда легли спать прямо на полу, оставив гамак для меня. По правде говоря, я думала, что эти последние часы мы проведем с Уберто наедине: нам еще никогда не доводилось быть вместе целую ночь; однако, когда все улеглись, я даже порадовалась тому, как все решилось; присутствие людей в хижине успокоило меня, и я наконец смогла преодолеть свои страхи и уснула. Мне приснилось, что я занимаюсь любовью на каких-то огромных качелях. Я видела собственные колени и бедра, поднимавшиеся выше головы, когда качели взмывали к небу; при этом передо мной мелькала желтая тафта задравшейся нижней юбки. Потом я летела куда-то спиной вперед и, зависнув в воздухе, видела под собой большой напряженный член ждавшего меня мужчины. Качели замирали в воздухе, я успевала посмотреть на ставшее пурпурным небо и неслась вниз все быстрее и быстрее, чтобы мужчина мог наконец войти в меня. Напуганная увиденным, я проснулась и далеко не сразу вспомнила, где нахожусь; воздух в хижине превратился в вязкую душную массу, сквозь стены до моего слуха доносились звуки с реки и из чащи сельвы, кричали ночные птицы, слышался рык каких-то хищников, пробиравшихся через заросли. Жесткая сетка гамака натерла мне кожу даже через рубашку; москиты искусали все открытые участки тела и сидели на руках и лице чуть ли не сплошным слоем, я же не могла заставить себя пошевелиться, чтобы их согнать: меня словно парализовало. Через некоторое время я снова впала в тяжелый, беспокойный сон. От собственного пота и висевшей в воздухе влажности у меня промокла вся одежда, и на этот раз мне приснилось, что я плыву в какой-то узкой лодке, а меня обнимает и ласкает человек, чье лицо скрыто под маской из Универсального Материала; он входил в меня при каждом покачивании нашего суденышка, и эта близость казалась мне не столько приятной, сколько болезненной; лодку швыряло по волнам, и все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, я потеряла счет времени, мне хотелось пить, а испытываемое наслаждение и счастье были не менее мучительными, чем жажда. Беспокойные поцелуи, какие-то смутные предчувствия, звуки, доносящиеся из сонной сельвы, золотой зуб, каким-то образом оказавшийся в складках одежды, которую я не сняла перед тем, как заняться любовью, рюкзак с гранатами, беззвучно взрывавшимися, разбрасывая вокруг себя целый рой фосфоресцирующих насекомых. Я снова проснулась и опять некоторое время не могла понять, где нахожусь и, главное, что означают это тепло и приятные судороги, пробегающие у меня внизу живота. В отличие от всех остальных случаев, когда мне снилось нечто подобное, я увидела не то во сне, не то наяву не призрак ласкающего меня Риада Халаби, но силуэт Рольфа Карле, сидевшего на полу прямо передо мной; он оперся спиной о рюкзак, одну ногу подогнул под себя, а другую вытянул вперед; руки его были скрещены на груди, а сам он пристально наблюдал за мной. В полумраке я не смогла разглядеть выражения его лица, но увидела, как загорелись его глаза и сверкнули зубы, когда он улыбнулся мне.

— Эй, ты что? — шепотом спросила я.

— Ничего, а ты? — ответил он так же тихо, чтобы не разбудить остальных.

— Мне тут, кажется, кое-что приснилось…

— Мне тоже.

Мы тихо выбрались из хижины, вышли на утоптанную площадку посреди деревни и присели возле очага, в котором чуть заметно тлели уже покрывшиеся пеплом угли. Нас окружала бессонная сельва, с неба сквозь густую листву тянулся лунный свет. Мы молчали, но не пытались уснуть. Так в тишине, не прикоснувшись друг к другу, мы и просидели до рассвета.

Когда рассвело, Рольф Карле пошел за водой, чтобы приготовить кофе. Я тоже встала и потянулась; у меня болело все тело так, словно бы меня хорошенько отлупили палкой, но, несмотря на боль, я ощущала какое-то уже почти забытое чувство покоя и необъяснимой радости. Я не сразу поняла, что со мной происходит; лишь через некоторое время мне пришло в голову посмотреть на собственные брюки, на которых за ночь появилось красноватое пятно. В первый момент я не на шутку удивилась, потому что успела забыть, что это такое и как оно бывает. Затем я непроизвольно улыбнулась, потому что вдруг осознала: больше я не увижу во сне Зулему, мое тело сумело наконец подавить страх перед любовью. Рольф Карле повесил чайник над очагом и стал раздувать оставшиеся с вечера угли; я тем временем сходила в хижину, вынула из сумки чистую блузку, разорвала ее на тряпки, которые можно было использовать в качестве прокладок, и пошла на реку. Вернулась я оттуда в мокрой, только что постиранной и наспех отжатой одежде, сама не заметив, что что-то напеваю на ходу.

В шесть утра вся деревня уже была на ногах, каждый был готов встретить этот день — переломный и для партизан, и для индейцев. Мы попрощались и проводили взглядом цепочку исчезающих в сельве людей. Индейцы уходили со всем своим скарбом, уводя детей, свиней и собак, неся кур и мешки с какими-то вещами; безмолвно, как призраки, они скрылись в непроходимой чаще. С нами остались только те, кто собирался переправить партизан через реку, и проводники, согласившиеся показать им путь отступления через лес. Первым из деревни в сторону реки ушел Рольф Карле — с рюкзаком за спиной и с камерой в руках. Вскоре за ним ушли и остальные.

Уберто Наранхо на прощание поцеловал меня в губы; этот поцелуй был каким-то особенно чистым и сентиментальным, ты береги себя, и ты тоже, поезжай домой и постарайся не привлекать к себе внимания, ты не беспокойся, все будет хорошо, когда мы увидимся? на некоторое время мне придется спрятаться, лечь на дно, ты не жди меня, еще один поцелуй, я обняла его за шею и прижала к себе изо всех сил, царапая щеки о его колючую жесткую бороду, у меня на глаза навернулись слезы, я прощалась с любовью, которую мы делили с ним столько лет. Наконец я села в джип, за рулем которого был Негро; мотор уже работал, и машина готова была везти меня на север, в небольшой городок, где мне следовало пересесть на автобус и вернуться в столицу. Уберто Наранхо махнул мне рукой на прощание, и мы оба одновременно улыбнулись. Ты мой лучший друг, пусть у тебя все получится, пусть все будет хорошо, я так тебя люблю, бормотала я, уверенная в том, что сейчас он говорит те же слова, и я вдруг вновь ощутила, как было бы хорошо спокойно поговорить друг с другом, без спешки и не опасаясь за свою жизнь, а еще лучше — остаться вместе навсегда, чтобы помогать друг другу и защищать любимого человека, жить в мире и покое, а главное — в любви. Я ощутила, что связывавшее нас чувство разгорелось с новой силой и, преобразившись, стало именно таким, каким и должно было жить в наших сердцах. В моем воображении мы представали в образе двух закадычных приятелей — не разлей вода с самого детства, этакие любящие брат с сестрой, испытывающие друг к другу не только братские, но и другие, нежные чувства, оба немного склонные к инцесту. Ты, главное, береги себя, ты тоже, повторяли мы.

Целый день тряслась я в старом автобусе, который не столько ехал, сколько скакал по выбоинам и ухабам. Эта дорога была когда-то построена на скорую руку и в основном для грузовиков. Именно они, а также долгая эксплуатация без всякого ремонта привели к тому, что во многих местах в асфальте образовались дыры и ямы, в которых устраивали свои гнезда удавы. На одном из поворотов зеленая стена, сжимавшая шоссе с обеих сторон, вдруг отступила, нам в глаза ударил яркий солнечный свет, и перед нами открылся поразительный вид на Дворец бедняков; он казался абсолютно реальным, и я поняла, что это мираж, лишь когда заметила, что огромное здание дворца висит в воздухе сантиметрах в пятнадцати над землей. Шофер остановил автобус, и пассажиры, опасаясь произнести хоть слово, созерцали это чудо, приложив руки к груди; прошло несколько секунд, дворец-призрак стал дрожать в воздухе и вскоре исчез. Сельва вернулась на место, и дневной свет стал самым обыкновенным, утратив свое неземное сияние. Водитель завел мотор, и мы вновь расселись по местам, все так же молча пытаясь осознать только что виденное. Никто не произнес ни слова до тех пор, пока мы не приехали в столицу; каждый пытался понять смысл снизошедшего на него откровения, каждый чувствовал, что это произошло неспроста. Я тоже не знала, что и думать, хотя мне дворец-призрак показался почти настоящим; однажды я уже видела его, когда Риад Халаби вез меня в своем фургончике в Аква-Санту. Я спала как убитая, но Риад, естественно, растолкал меня, мы вышли из машины и чуть не побежали в сторону этого дворца, сверкавшего в ночи тысячами огней. Едва мы сделали несколько шагов, как мираж растворился в ночной темноте, и, постояв немного на обочине, вернулись к машине. В день второго видения Дворца бедняков я не смогла полностью сосредоточиться на впечатлении от роскошного зрелища, потому что все мои мысли были в окрестностях тюрьмы Санта-Мария. Я смотрела на часы и видела, как стрелка медленно ползет к назначенному сроку начала операции, пяти часам вечера, задыхаясь от страха, пыталась представить, что сейчас там происходит. У меня ужасно давило в висках, и я проклинала себя за эту болезненную слабость, мучившую меня при любом длительном ожидании недобрыми предчувствиями. Пусть у них все получится, пусть все получится, пусть они останутся живы, помоги, умоляла я свою мать, как всегда делала в самые трудные минуты жизни, и в очередной раз убедилась в непредсказуемости поведения маминого призрака: иногда она являлась ко мне без предупреждения, когда я ее об этом не просила; порой я успевала даже не на шутку перепугаться, прежде чем понимала, что произошло, но бывали такие случаи, когда я звала маму всем сердцем, а она оставалась глуха к моим мольбам и просьбам. Пейзаж за окном и удушающая жара всколыхнули в моей памяти воспоминания о том дне, когда я, семнадцатилетняя девчонка, ехала по этому шоссе с чемоданом новой одежды, адресом пансиона для барышень в кармане и с ощущением только что познанного высшего земного наслаждения. Вот так же, сидя в автобусе, я решила тогда взять судьбу в свои руки. С того времени в моей жизни действительно произошло много самых разных, порой удивительных событий, и иногда у меня возникало ощущение, что я прожила уже несколько жизней. Каждую ночь я словно испарялась, превращаясь в легкое, едва заметное облачко дыма, и каждое утро рождалась вновь. Я попыталась заснуть, но дурные предчувствия гнали сон прочь. Даже роскошное видение Дворца бедняков не смогло избавить меня от привкуса серы во рту. Мими как-то проанализировала мои мысли в свете пространных указаний учебника жизни, написанного ее обожаемым Махариши; вывод следовал такой: я не должна обращать внимания на свои предчувствия и догадки, потому что они предсказывают не что-то важное, а всякие мелочи и пустяки; вот почему все самые значительные, поворотные события в моей жизни происходили так неожиданно для меня самой. Мими сумела убедить, по крайней мере себя, что мои, достаточно скромные, способности предсказательницы не имеют вообще никакой ценности и идут мне скорее во вред, чем на пользу. Пусть у них все будет хорошо, снова взмолилась я, обращаясь к маме.

Автобус добрался до города вечером; за время пути я насквозь пропиталась потом и пылью, а тяжелые мысли вконец измучили меня; на автовокзале я взяла такси и поехала домой. Водитель провез меня мимо освещенного английскими фонарями парка, мимо Загородного клуба с роскошными пальмовыми аллеями, мимо вилл миллионеров и иностранных послов, мимо новых зданий из стекла и металла. У меня было ощущение, будто я попала на другую планету, поистине космическое расстояние отделяло меня сейчас от той индейской деревушки и нескольких молодых парней с горящими глазами, готовых идти в последний бой с дурацкими игрушечными гранатами в руках. Увидев, что в нашем доме освещены все окна, я на мгновение испытала приступ паники, подумав, что полиция обо всем узнала и у нас идет обыск, а мое имя вписано в ордер на арест. Развернуться и уехать, куда глаза глядят, я не успела лишь потому, что Мими с Эльвирой заметили меня и выбежали на крыльцо. Я машинально поднялась по ступенькам, переступила порог и рухнула в ближайшее к дверям кресло, больше всего на свете мечтая об одном: пусть все, что было, обернется лишь страшной сказкой, родившейся в моем больном воображении, пусть все останется как раньше, ведь не может быть, чтобы Уберто Наранхо, Рольф Карле и остальные погибли. Я обвела взглядом гостиную, как будто видела ее впервые в жизни; никогда еще наш дом не казался мне таким уютным — вся эта разношерстная мебель, на стенах портреты несуществующих предков и родственников, которые должны были защищать меня от злых духов, забальзамированная на века пума в одном из углов, пережившая за полстолетия своей посмертной жизни столько несчастий и потрясений, что их хватило бы на целую стаю подобных ей свирепых хищников.

— Как же здесь хорошо… — вырвалось у меня.

— Ну что там у вас, черт возьми, произошло? — спросила Мими, предварительно осмотрев меня и убедившись, что по крайней мере физически я не пострадала.

— Не знаю. Я уехала, когда они заканчивали последние приготовления. Сам побег был запланирован на пять часов вечера — как раз перед тем, как заключенных разводят по камерам. Те, кто собирался бежать, должны были устроить во дворе заваруху, чтобы отвлечь внимание охраны.

— Вообще-то уже должны были бы что-нибудь сообщить по радио или по телевизору, но пока ничего не говорили.

— Может, оно и к лучшему. Если бы их всех убили, то правительство уже раструбило бы об этом на всю страну, а если операция все же удалась, хотя бы частично, оно будет молчать, пока не поползут слухи, а полиция не соберет всю возможную информацию.

— Как же я намучилась за эти дни, Ева. Я ведь даже работать не могла, так переживала за тебя. Чего я только не передумала: а вдруг тебя арестовали, убили, или тебя укусила ядовитая змея, или сожрали пираньи. Вот ведь проклятый Уберто Наранхо, сама не понимаю, на кой черт мы влезли в это безумное предприятие! — выговаривала мне Мими.

— Ах, птичка моя, ты посмотри на себя, на кого ты стала похожа. Конечно, ты уже взрослая, но послушай меня — я человек старых правил и плохого не посоветую. Вот скажи мне, зачем приличной девушке лезть в мужские дела? Не для этого я кормила тебя лимонами, нарезанными крестиком, — вздыхала Эльвира, пока поила меня свежим кофе с молоком, готовила ванну и чистую одежду. — Ну ничего, отмокнешь как следует в водичке с липовым цветом, и все твои страхи как рукой снимет.

— Бабушка, я лучше душ приму…

Новость о восстановившихся у меня месячных Мими приняла просто на ура, как будто эта радость касалась лично ее; Эльвира между тем не видела особых причин для ликования, потому что считала все так или иначе связанное с земной любовью и продолжением рода делом не слишком чистым и достойным. Хорошо еще, что ты, внучка, пережила самые суматошные годы юности без этих радостей, да и вообще было бы лучше, если бы люди откладывали яйца, как куры. Я тем временем достала из сумки тот сверток, что мы с Негро выкопали в Аква-Санте, и положила его на колени Мими.

— Это еще что такое?

— Твое приданое. Продашь, сделаешь в Лос-Анджелесе операцию и выйдешь наконец замуж.

Мими развернула пластиковую пленку и обнаружила источенную термитами и подгнившую во влажной земле шкатулку. Повозившись немного с замочком, она наконец откинула крышку и высыпала на подол юбки драгоценности Зулемы, сверкающие, как будто их только что начистили. Здесь, при искусственном освещении, золото сверкало еще ярче, а изумруды, топазы, жемчуг и аметисты обретали новую красоту. Те самые украшения, которые казались мне бесполезными побрякушками, когда я начищала их до блеска в патио дома Риада Халаби, теперь предстали в обличье щедрого дара восточного халифа, и все потому, что попали в руки самой прекрасной женщины мира.

— Где ты это украла? — с ужасом прошептала Эльвира. — Птичка моя, разве я не учила тебя быть честной девочкой и никогда не брать чужого?

— Я их не крала, бабушка. Там, в сельве, где я провела последние дни, есть город, построенный из чистого золота. Там улицы вымощены золотыми самородками, золотая черепица покрывает крыши домов, из золота сделаны телеги, на которых на рынок привозят продукты, и скамейки на площадях и, конечно, у всех жителей города только золотые зубы. Ну а дети там играют драгоценными камнями, как стекляшками.

— Нет, Ева, я не стану продавать это богатство. Если ты не возражаешь, я просто буду носить все эти украшения, а операция по перемене пола — это просто варварство. Отрезают все что можно, вырезают дырку и сооружают подобие влагалища из куска кишки.

— А как же Аравена?

— Он любит меня такой, какая я есть.

У нас с Эльвирой одновременно вырвался вздох облегчения. Мне вся эта затея с операцией с самого начала казалась каким-то издевательством над человеком, просто забавой мясников — все ради того, чтобы посмеяться над природой, ну а для Эльвиры сама мысль о том, чтобы кромсать тело ангела, была кощунственной.

В воскресенье рано утром, когда мы еще спали, в дверь нашего дома кто-то позвонил. Эльвира, недовольная столь ранним визитом, пошла открывать, что-то сердито бубня себе под нос; приоткрыв дверь, она обнаружила на пороге какого-то странного небритого типа с рюкзаком за спиной и непонятной черной механической штуковиной на плече; на пыльном, усталом, обветренном лице незнакомца сверкали только глаза и зубы. В общем, Рольфа Карле она не узнала. Мы с Мими вышли в гостиную в одних ночных рубашках и поняли, что задавать вопросы не имеет смысла: улыбка, сиявшая на его лице, говорила сама за себя. Он решил заехать за мной и спрятать меня где-нибудь в надежном месте, чтобы выждать, пока страсти немного улягутся. Он был уверен, что побег пленных повстанцев вызовет волну повальных арестов. Относительно меня Рольф опасался, что кто-нибудь из жителей Аква-Санты мог видеть меня незадолго до происшествия, и, когда поднимется шум, люди без труда вспомнят: именно эта девушка работала когда-то в «Жемчужине Востока» и уже несколько лет не появлялась в городке.

— Говорила я тебе, не надо искать неприятностей на свою голову! — жалобно воскликнула Мими, которую трудно было узнать спросонья и без боевой раскраски.

Я оделась и наскоро покидала в сумку кое-какие вещи. На улице нас ждал автомобиль Аравены: директор телевидения дал Рольфу свою машину еще на рассвете, когда тот заехал к нему домой и вручил несколько катушек пленки, поведав о самой большой сенсации за последние годы. Негро довез Рольфа до дома директора, а затем уехал на джипе так, чтобы запутать следы и сбить с толку тех, кто, возможно, уже следил за ними. Директор Национального телевидения не привык вставать ни свет ни заря и, когда Рольф в общих чертах пересказал ему, что случилось накануне, решил, что все это ему снится. Чтобы окончательно проснуться, ему потребовалось полстакана виски и несколько затяжек первой за этот день сигары; лишь после этого он смог по-настоящему обдумать случившееся и прикинуть, что делать со свалившимся ему в руки информационным богатством; впрочем, Рольф не был настроен на долгие беседы с перерывами на столь же долгие размышления и сразу попросил у директора ключи от машины, объяснив, что его работа еще не закончена. Аравена протянул ключи, напутствовав его почти теми же словами, какими встретила меня Мими: не ищи неприятностей на свою голову, сынок. Я их уже нашел, ответил Рольф.

— Ты машину водить умеешь?

— Курсы закончила, но практики у меня нет.

— У меня просто глаза слипаются. В это время дня по воскресеньям движения в городе почти нет, поезжай медленно и ничего не бойся. Выезжай на дорогу в Лос-Альтос и по ней в горы.

Несколько испуганная и взволнованная, я устроилась за рулем этого шикарного линкора, обитого изнутри красной кожей, негнущимися пальцами вставила ключ в замок зажигания, завела мотор, и мы медленно поехали по улице. Через две минуты мой друг уже отключился и не просыпался до тех пор, пока я не растолкала его через два часа на очередном перекрестке, чтобы спросить, в какую сторону ехать. Так в то воскресенье мы и приехали в колонию.

Бургель и Руперт встретили нас радостно и, пожалуй, даже чересчур шумно; пусть это и не совсем соответствовало нашему настроению и желанию не привлекать к себе внимания, но мы с Рольфом понимали, что в данной ситуации сопротивляться бесполезно. Первым делом дядя и тетя постановили, что племянника нужно положить в ванну и дать ему хорошенько отмокнуть, потому что, даже поспав несколько часов, он по-прежнему выглядел донельзя измученным, словно человек, случайно уцелевший после землетрясения. Рольф с удовольствием предался блаженной нирване в воде, и, пока смывал с себя дорожную грязь, в дом прибежали две его кузины, которые просто умирали от любопытства: как-никак двоюродный брат впервые приехал к родным с женщиной. Я столкнулась с ними на кухне, и примерно с полминуты мы взаимно изучали, оценивали и обмеривали друг друга, поначалу с вполне естественной в такой ситуации подозрительностью, но затем уже куда более добродушно и приветливо. В этом негласном соревновании на одной стороне выступили две пышнотелые блондинки с пухлыми щечками, одетые в расшитые юбки, накрахмаленные блузки и пикантные кружевные переднички, которые они носили по выходным, чтобы произвести впечатление на туристов; по другую сторону если не баррикады, то во всяком случае разделительной линии находилась я, куда менее роскошная и внешне не столь эффектная. Сестрички оказались точно такими, какими их описывал Рольф, вот только на десяток лет старше; судя по всему, в его памяти и воображении они навсегда остались юными девушками, над которыми время и старость не властны. Полагаю, они обе с первого же взгляда почувствовали во мне соперницу и, наверное, немало удивились тому, насколько я на них не похожа. Скорее всего, им бы польстило, если бы Рольф привез в колонию женщину, похожую на них самих. И все же природная доброжелательность взяла верх над ревностью, и буквально через минуту я почувствовала, что сестры приняли меня как родную; они сходили за детьми и похвастались ими передо мной; затем я была представлена их мужьям — большим добродушным увальням, от которых исходил восхитительный аромат свечей. Сестры помогли родителям приготовить обед, и вскоре я уже сидела за столом в окружении приветливых и гостеприимных людей, чувствуя себя едва ли не полноценным членом семейства. В ногах у меня дремал щенок немецкой овчарки, на тарелке передо мной лежал огромный кусок свиного окорока с горой картофельного пюре; в общем, я ощутила себя так далеко от тюрьмы Санта-Мария, от Уберто Наранхо и от поддельных гранат из Универсального Материала, что, когда хозяева включили телевизор, чтобы посмотреть новости, и на экране появился какой-то штабной офицер, рассказывавший о деталях побега девяти повстанцев, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять, о чем вообще идет речь.

Весь покрытый потом и трясущийся, словно загнанный в угол, начальник тюрьмы заявил, что группа террористов организовала штурм вверенного ему учреждения с использованием вертолетов, гранатометов и пулеметов; тем временем внутри тюрьмы преступники перебили большую часть охраны, забросав часовых невесть откуда взявшимися бомбами. Развернув перед камерой план тюрьмы, он дрожащими руками взял указку и подробно описал все перемещения заговорщиков по охраняемой территории, начиная с того момента, когда они выбрались из камер, и до их исчезновения в непроходимой сельве. Я не могу объяснить, откуда у мятежников появилось оружие, бубнил начальник тюрьмы, ума не приложу, как они его пронесли через металлодетекторы, гранаты просто как будто материализовались у них в руках. В субботу, в пять часов вечера, когда заключенных собирались отвести в уборную, перед тем как вновь запереть в камерах, те стали размахивать гранатами перед часовыми и конвоирами, угрожая взорвать себя вместе с охраной, если им окажут сопротивление. По словам начальника тюрьмы, бледного как смерть и с двухдневной щетиной на щеках, дежурная смена охраны оказала ожесточенное сопротивление, но выхода у них не было, и им пришлось сложить оружие. Эти доблестные защитники родины — в настоящее время находящиеся в Центральном военном госпитале и получившие от командования распоряжение ни с кем не общаться, особенно с журналистами, — были ранены выстрелами в упор и заперты в одном из карцеров, что помешало им своевременно дать сигнал тревоги. Одновременно с тем, что происходило в секторе особой охраны, сообщники бежавших затеяли массовые беспорядки в центральном дворе тюрьмы, а многочисленные диверсионные группы нападавших перерезали провода электроснабжения, взорвали взлетно-посадочную полосу аэродрома, находящегося в пяти километрах от острова, устроили завал на дороге, преградив таким образом путь моторизованным группам поддержки, и похитили патрульные катера. Затем они перекинули тросы с крюками через стены тюрьмы и подвесили к ним веревочные лестницы, по которым и бежали пленные мятежники, завершил свой доклад начальник тюрьмы, в руках которого указка просто ходуном ходила. После выступления офицера службы охраны на экране появился диктор, сообщивший сухим, будто сдавленным голосом официальное мнение властей о случившемся: по всему выходило, что речь идет о крупномасштабной диверсии международного коммунизма, что мир на континенте висит на волоске и что сами власти будут без устали проводить все необходимые мероприятия, чтобы как можно скорее схватить виновных в этом чудовищном преступлении и установить всех их сообщников. Выпуск новостей подытожило короткое сообщение: генерал Толомео Родригес назначается главнокомандующим Вооруженными силами.

Хорошенько приложившись к пиву и удостоверившись, что в кружке еще осталось что-то, чем можно промочить горло, дядя Руперт высказал свои комментарии. Всех партизан нужно сослать в Сибирь, и посмотрим, как им там понравится; никто еще не перелезал через Берлинскую стену, чтобы оказаться там, где правят коммунисты, все бегут в обратном направлении, рискуя жизнью, лишь бы не оставаться в стране красных; а взять Кубу? Вы же сами знаете, что у них творится, там даже туалетной бумаги днем с огнем не найдешь, и не морочьте мне голову всякими там системами здравоохранения, образования и прочей хренью, на кой черт все это сдалось, когда в нужный момент тебе нечем подтереть задницу, бубнил он. По выразительному взгляду Рольфа Карле я поняла, что разумнее всего будет воздержаться от комментариев. Тем временем тетя Бургель переключила телевизор на другую программу, где как раз начиналась новая серия телеромана; она со вчерашнего дня с нетерпением ждала этого часа, заинтригованная последними кадрами предыдущей серии, где злодейка Алехандра подслушивает из-за приоткрытой двери разговор Белинды и Луиса Альфредо, которые к тому же под самый финал серии начинают страстно целоваться, вот это мне по душе, наконец-то стали показывать крупным планом, как люди целуются, раньше все сплошь вранье было, вот влюбленные смотрят друг на друга, вот протягивают друг другу руки, а как только начинается самое интересное, нам показывают какую-нибудь дурацкую луну, господи, да сколько же этих полных лун и полумесяцев мы были вынуждены видеть, когда смотрели эти фильмы, вечно чувствуешь себя обманутой, а ведь так интересно, что у них там потом будет, и, кстати, обратите внимание, эта Белинда, у нее ведь глаза двигаются, похоже, на самом деле она вовсе не слепая. Я уже собралась поведать хозяйке кое-какие подробности из сценария, который знала наизусть после долгих репетиций с Мими, но в последний момент благоразумие взяло верх, и я воздержалась, решив, что было бы жестоко разрушать иллюзии тети Бургель. Обе кузины Рольфа и их мужья продолжали пялиться в телевизор, не заметив, что их дети уже уснули прямо в креслах гостиной; день клонился к вечеру, начинало темнеть, жара спала, и на улице сразу стало свежо и приятно. Рольф взял меня за руку и повел прогуляться по окрестностям.

Мы прошли по извилистым улочкам этого странного поселка, словно перенесенного в наше время из прошлого века и инкрустированного, как драгоценный камень, в склон холма под тропическим небом; мы шли мимо чистеньких домиков, цветущих садиков, витрин с выставленными часами с кукушкой, мимо небольшого ухоженного кладбища, где все могилы были расположены строго по законам симметрии: все здесь блестело и сверкало и при этом казалось каким-то нереальным. Мы остановились на повороте последней улицы, где можно было одновременно видеть вечерний небосвод и огни уходящей вниз по склонам колонии, раскинувшейся перед нами, как огромный сверкающий ковер. Когда стих звук наших шагов, у меня возникло ощущение, будто я попала в какой-то новый, только что рожденный мир, создатель которого еще не удосужился придумать звук. Первый раз в жизни я слушала тишину. Раньше вокруг меня всегда были какие-то звуки, порой едва различимые, например перешептывание призраков Зулемы и Камаля или бормотание сельвы перед рассветом, а иногда сильные, громоподобные, как радио на кухне, где я провела свое детство. У меня возникло восторженное желание что-то немедленно сделать — заняться любовью или придумать сказку: все, что угодно, лишь бы запомнить навсегда это безмолвное пространство, сохранить его в себе как бесценное сокровище. Я вдыхала аромат сосен, отдавшись всей душой и разумом новому для меня блаженству. Вдруг Рольф Карле заговорил, и очарование безмолвия мгновенно разрушилось; я была обижена и разочарована, как когда-то давно, еще в детстве, когда пригоршня снега растаяла у меня в руке и сбежала с ладони тонкой струйкой воды. Он рассказал мне, что случилось в тюрьме Санта-Мария; часть событий он видел сам и даже сумел заснять, а об остальном узнал со слов Негро.

В субботу после обеда начальник тюрьмы и половина охраны действительно находились в борделе в Аква-Санте, как и предсказывала Мими; они так напились, что, услышав взрывы на аэродроме, решили, будто это новогодний салют, и не удосужились оторваться от приятного дела и хотя бы надеть штаны. Сам Рольф Карле тем временем приближался к тюремному острову на индейской пироге; его камера и оборудование были спрятаны на дне лодки под грудой пальмовых листьев; команданте Рохелио со своими людьми, переодетыми в офицерскую форму, в это же время обезоружили часовых, карауливших пристань, угнали патрульный катер и совершенно неожиданно для дежурной смены оказались у двери тюрьмы, устроив при этом хорошо разыгранный скандал по поводу того, что их не сразу впустили на территорию. Начальства на месте не было, и некому было ни отдать приказ о впуске, ни запретить впускать прибывших офицеров. В итоге дежурный сержант посчитал правильным открыть ворота и впустить внутрь группу офицеров явно высокого звания, чтобы потом те сами выясняли, почему начальник не отдал соответствующего распоряжения. По странному совпадению именно в это время в секторе для особо охраняемых преступников начали происходить события, не вписывающиеся в привычный распорядок дня. После прогулки узники должны были получить положенную миску баланды. Обычно еду передавали в камеры через небольшое оконце в железной двери. Один из заключенных начал жаловаться на сильные боли в животе: умираю, кричал он, помогите, меня отравили; естественно, его товарищи в соседних камерах тотчас же подняли крик, что их всех решили отравить, убийцы, кричали они, отравители, мы все здесь сейчас умрем. Двое надзирателей вошли в ту камеру, где находился внезапно заболевший заключенный: их твердое намерение вылечить его несколькими ударами дубинок вмиг улетучилось, когда они обнаружили мнимого больного с двумя гранатами в руках; на его лице была написана такая решимость взорвать себя вместе с ними в случае малейшего сопротивления, что надзиратели сочли за лучшее выполнить все его требования. Команданте сумел вывести из тюрьмы своих товарищей и их сообщников, работавших на кухне, без единого выстрела, без насилия и лишней спешки; беглецы и группа прикрытия покинули остров на том же угнанном катере и переправились на другой берег реки, где и скрылись в сельве в сопровождении проводников-индейцев. Рольф снимал все это длиннофокусным объективом с некоторого расстояния; затем он уплыл на пироге вниз по течению к тому месту, где его уже дожидался Негро. Когда их джип на полной скорости мчался по шоссе в направлении столицы, военные еще не осознали всей серьезности случившегося, их управленческая машина еще не заработала на полную мощность, и они упустили беглецов, не выставив вовремя посты на дорогах и опоздав с облавами и прочесыванием местности.

— Я рада за ребят, но не понимаю, зачем нужна пленка, если ее все равно никто не увидит: уж насчет этого цензура постарается.

— Кому надо — увидят, — сказал Рольф.

— Ты же сам знаешь, что у нас за демократия, Рольф, под предлогом борьбы с коммунизмом все свободы урезали почти как во времена Генерала…

— Если нам запретят сообщать о случившемся в открытых новостях, как это было после бойни на территории военной базы, придется рассказать людям правду в ближайшем телесериале.

— Да что ты такое говоришь?

— Сериал по твоему сценарию выйдет в эфир сразу же, как только закончится эта чушь со слепой девушкой и миллионером. Так что тебе и карты в руки: изменишь сюжет так, чтобы в него попали партизаны, которые спасают товарищей из строго охраняемой тюрьмы. Впрочем, можешь взять за основу и другие реальные эпизоды из истории партизанской войны. У меня на эту тему отснят целый чемодан пленки, и многое может тебе пригодиться.

— Никто никогда не выпустит такой сериал в эфир…

— Не забывай, через три недели выборы. Следующий президент попытается создать впечатление либерализации режима, и цензура слегка поумерит свой пыл. В любом случае всегда есть возможность сослаться на то, что все это вымышленная история, как в любом телеромане, зато представь себе, каков будет эффект: никакие программы новостей не могут сравниться по популярности с сериалами, вот и подумай, сколько народу узнает о том, что произошло на острове Санта-Мария.

— А как же я? Полиция сразу же начнет выяснять у меня, как я все это узнала.

— Никто тебя не тронет, ведь первый же допрос заставит их признать, что ты рассказываешь правдивую историю, — ответил Рольф Карле. — Да, кстати, об историях: я тут подумал, что может означать та, которую ты мне тогда рассказала, — о женщине, продавшей свое прошлое воину…

— Ты еще помнишь об этом? Извини, конечно, но ты просто редкий тормоз…

Президентские выборы прошли спокойно, без беспорядков и потрясений, так, словно осуществление избирательного права было в нашей стране не случайно обретенным даром, а давней, веками устоявшейся традицией. Победил на выборах кандидат от оппозиции, как и предсказывал Аравена, чье политическое чутье с возрастом не только не притупилось, но, напротив, стало еще острее. Вскоре и Алехандра погибла в автокатастрофе, а Белинда прозрела и наконец, закутанная в несколько десятков метров белого тюля и увенчанная короной с фальшивыми бриллиантами и искусственным флердоранжем, вышла замуж за галантного Мартинеса де ла Рока. Страна вздохнула с облегчением: как-никак следить за событиями неестественной жизни неправдоподобных, придуманных людей в течение целого года было серьезным испытанием терпения народа. Впрочем, Национальное телевидение не собиралось оставлять зрителей в покое, и буквально через несколько дней в эфир вышли первые серии телеромана по моему сценарию; в порыве сентиментальности я назвала его «Болеро» в честь песен этого жанра, которые я в детстве так часто слушала по радио и которые послужили основой для стольких моих сказок. Публику явно застали врасплох начиная с первой же серии; в последующие дни зрители также не могли прийти в себя от удивления. Наверняка никто из нормальных людей не мог понять, откуда взялась эта странная сумасбродная история, где не было ни привычных рядовому зрителю сцен ревности, ни отчаянных страстей, ни нездоровых амбиций, ни, на худой конец, поруганной невинности; каждый вечер, выключая телевизор, люди чесали затылки и, даже засыпая, гадали, что это за мешанина из ужаленных гадюками индейцев, занимающихся бальзамированием врачей в креслах-каталках, повешенных учениками учителей, министров, справляющих нужду прямо в фиолетовом плюшевом кресле, и прочей белиберды, которая никак не поддавалась нормальному логическому анализу и не соответствовала правилам и нормам коммерческого сериала. Несмотря на неоднозначную реакцию публики, «Болеро» набирало обороты и постепенно становилось все более популярным. Дело дошло до того, что некоторые мужья стали возвращаться домой пораньше, чтобы вместе с женами посмотреть очередную серию. Сеньор Аравена, которого благодаря его известности, непререкаемому авторитету и личной хитрости вновь назначили директором телевидения, был вызван в правительство и предупрежден, что не имеет права нарушать общепринятые нормы морали и просто обязан поддерживать добрые традиции и патриотизм; это многозначительное предупреждение привело к тому, что редакторы оставили лишь слабый намек на то, что бизнес Сеньоры был не вполне легальным, и убрали из сценария упоминание о событиях, послуживших поводом к Восстанию Падших, но следует признать, что в остальном мой сюжет остался практически не тронутым цензурой. Мими получила одну из главных ролей: она играла саму себя и делала это так убедительно, что вскоре стала действительно самой популярной среди актрис, появляющихся на телеэкранах страны. Дополнительную славу ей принесли, как всегда, некоторые сложности с определением ее истинного пола: глядя на роскошную женщину, было просто невозможно поверить, что она была когда-то самым настоящим мужчиной и в какой-то мере оставалась им по сей день, в частности в плане некоторых анатомических деталей. Естественно, у нее хватало завистников и недоброжелателей, которые усиленно распространяли слухи, будто ее триумф напрямую зависит от романа с директором телевидения, но, поскольку они оба сочли ниже своего достоинства опровергать или вообще комментировать эту молву, вскоре та умерла сама собой.

Я каждый день писала сценарий для новой серии и полностью погрузилась в мир, который сама же и создала, воспользовавшись всесильной магией слов; через некоторое время я просто растворилась в толще повествования, мое «я» начало двоиться и троиться, я словно отражалась во множестве зеркал сразу и проживала множество жизней, повествуя о них разными голосами. Персонажи моей истории стали до того реальными, что начали появляться у нас в доме то поочередно, то все вместе без всякого разрешения; они перестали соблюдать даже видимость хронологического порядка, живые встречались с давно умершими, каждый считал своим долгом предстать во всех своих обличьях, любой мог появиться в нашей гостиной и старым, и совсем молодым; например, рядом с Консуэло-девочкой, вскрывающей зоб очередной курицы в поисках крупинок золотого песка, могла появиться Консуэло-женщина, обнаженная и распускающая волосы перед тем, как совершить акт милосердия для умирающего индейца; Уберто Наранхо появлялся в гостиной в коротких штанах и рассказывал о том, как он только что обвел вокруг пальца простаков, на спор выловив из фонтана рыбешку с заранее подрезанным хвостом, а буквально через несколько минут он спускался со второго этажа в облике команданте, в армейских ботинках, сплошь измазанных болотной грязью; крестная приходила к нам, пританцовывая и покачивая бедрами, как в свои лучшие годы, и встречалась сама с собой — уже беззубой, с уродливым шрамом на шее, молящейся на террасе перед медальоном с волоском папы. Все они слонялись из комнаты в комнату, сбивая с толку Эльвиру; та страшно уставала от бесконечных споров с непрошеными гостями, да к тому же именно ей приходилось наводить порядок в доме после их ухода, когда казалось, будто по нашему жилищу прошелся ураган. Ай, птичка моя, выгнала бы ты этих лунатиков с кухни, я уже устала их шваброй гонять, жаловалась она мне, но в то же время, увидев вечером моих героев на экране телевизора, моя названая бабушка преисполнялась заслуженной гордости. В конце концов она привыкла к этим людям-призракам и воспринимала их как дальних родственников, заехавших погостить.

За двенадцать дней до того, как начались съемки серий, посвященных герилье, я получила повестку: прибыть в Министерство обороны. По правде говоря, я не совсем поняла, зачем кому-то понадобилось вызывать меня в это ведомство, вместо того чтобы просто прислать за мной пару агентов политической полиции, которые всегда ездили на свои секретные задания в безошибочно опознаваемых черных машинах; я не стала ничего говорить ни Мими, ни бабушке — зачем пугать их раньше времени; предупредить Рольфа у меня не было возможности, потому что он как раз в это время улетел в Париж снимать первые мирные переговоры по Вьетнаму. По правде говоря, я давно ждала этой неприятной повестки, наверное, с того самого дня, когда замешивала тесто для гранат из Универсального Материала; ожидание затянулось на несколько месяцев, и я была даже рада тому, что неизбежное все же случилось: теперь, по крайней мере, я могу больше ничего не ждать и не беспокоиться. Я буквально сразу почувствовала, как отступает та жгучая, саднящая боль, которая терзала меня все это время. Я накрыла футляром пишущую машинку, привела в порядок бумаги, переоделась с тоской человека, примеряющего собственный саван, завязала волосы в узел на затылке и вышла из дому, помахав на прощание проводившим меня до порога призракам. Подъехав к зданию министерства, я поднялась по роскошной мраморной лестнице и, открыв тяжелую дверь с бронзовыми ручками, вошла в величественный вестибюль. При входе нес дежурство почетный караул: солдаты в парадной форме с плюмажами на головных уборах; я протянула свои документы дежурному штабному офицеру, и он тотчас же приказал одному из солдат проводить меня внутрь здания. Мы прошли по длинному коридору с ковровой дорожкой и вскоре оказались перед большой резной дверью, на которой красовался государственный герб. Дверь открылась, я переступила порог и вошла в просторное помещение, где стены были сплошь завешаны тяжелыми шторами; освещали его несколько светильников с хрустальными плафонами. Огромное окно было забрано витражом, изображающим Христофора Колумба в довольно неудобной позе: одной ногой он уже ступил на американский берег, а другую еще не успел оторвать от борта своей шлюпки. В следующую секунду я увидела генерала Толомео Родригеса, сидевшего за огромным столом из красного дерева. Его мощный, основательный силуэт вырисовывался на фоне витража как раз между экзотической флорой Нового Света и сапогом Колумба. Генерала я узнала сразу же — слишком уж знакомо мне было это чувство напряжения в спине, от которого кружилась голова и подкашивались ноги; впрочем, мне потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к неудобному освещению. Вскоре я смогла разглядеть кошачьи глаза генерала, его длинные сильные руки и идеально ровные зубы. Не успела я войти, как он встал и поздоровался со мной, как всегда вежливо и чуточку излишне церемонно. Первым делом он предложил мне сесть в кресло, сам занял место напротив и, вызвав секретаршу, попросил принести нам кофе.

— Вы меня помните, Ева?

Как же, забудешь тебя, с нашей встречи прошло не так уж много времени, а ведь именно из-за смятения, которое внес в мою душу этот человек, я уволилась с фабрики и стала пытаться заработать на жизнь писательским трудом. Несколько минут мы вели светский разговор обо всем понемногу, причем я напряженно сидела на краешке кресла, держа кофейную чашку дрожащей рукой, а он чувствовал себя совершенно свободно и раскованно; вот только мне было не по себе под его бесстрастным, изучающим взглядом. Когда темы для разговора ни о чем были исчерпаны и мы обсудили даже проблемы городского хозяйства и уличного движения, в нашей беседе возникла неловкая пауза; не выдержав напряженного молчания, я задала вопрос, от ответа на который зависела вся моя дальнейшая жизнь:

— Зачем вы меня вызвали, господин генерал?

— Я хотел предложить вам сотрудничество, — сказал он и, поняв, что я не нуждаюсь в дальнейших преамбулах, перешел прямо к делу. Тоном школьного учителя он сообщил, что в его распоряжении имеется досье на меня и в этих документах отражена чуть ли не вся моя жизнь; там были сообщения прессы о загадочной смерти Зулемы, а также убедительные свидетельства моих недавно установившихся дружеских отношений с Рольфом Карле, тележурналистом, известным своим критическим настроем по отношению к власти, за которым Служба безопасности присматривает уже давно. — Нет, нет, — заверил меня генерал, — я ни в коем случае не собираюсь вам угрожать, напротив, рассчитывайте на меня во всем, считайте, что я ваш верный друг, нет, скорее давний поклонник. Да, кстати, я тут перелистал ваше «Болеро» и обнаружил там, помимо всего прочего, целую сюжетную линию, посвященную партизанской войне и, более того, злосчастному побегу мятежников из тюрьмы Санта-Мария. Я хотел бы услышать ваши объяснения, Ева.

Я чуть было не закрыла лицо ладонями; усилием воли удержавшись от этого несуразного детского жеста, я так и осталась сидеть неподвижно, внимательно разглядывая узор на ковре; при этом я мысленно перетряхивала весь свой богатый архив фантазий и выдумок, но не находила ничего подходящего, чтобы можно было отшутиться или хоть сколь-нибудь правдоподобно соврать. Рука генерала Толомео Родригеса почти ласково прикоснулась к моему плечу, тем самым напоминая, что бояться мне, мол, нечего; более того, он, оказывается, вовсе не собирается вмешиваться в мою работу, и я могу продолжать творить в свое удовольствие, он совсем не возражает против одного из персонажей — того самого полковника из сто восьмой серии, который так похож на него самого.

— Знаете, как я смеялся, читая эти эпизоды, между прочим, мне даже приятно: персонаж, прообразом которого, по-видимому, стал я, получился у вас человеком достойным и даже вполне симпатичным, вот только, пожалуйста, будьте поосторожней с такой темой, как честь Вооруженных сил, это дело серьезное, можно сказать, святое. С такими вещами не шутят.

Замечание же у генерала было всего лишь одно, и он уже высказал его директору Национального телевидения в последней беседе: он считает, что из сценария вполне можно исключить упоминание о каких-то дурацких игрушечных гранатах, не то цементных, не то гипсовых, и, конечно, обойтись без борделя в Аква-Санте, куда свободные от службы охранники якобы шли чуть ли не строем; и то и другое не только выставляет на посмешище доблестных солдат и выполняющих трудную и опасную работу служащих тюремной охраны, но и выглядит слишком уж неправдоподобным. Генерал лично обратился ко мне с просьбой внести соответствующие изменения в сценарий; и еще, уверяю вас, сериал только выиграет, если обе стороны по ходу штурма и побега понесут потери — вполне хватит нескольких убитых и раненых среди охраны и мятежников; такой поворот сюжета, несомненно, придется по вкусу уважаемой публике, а также позволит избежать откровенной клоунады, недопустимой в повествовании о столь серьезных и значимых для страны событиях.

— Безусловно, в том, что вы предлагаете, я вижу нагнетание драматизма, но ведь правда, господин генерал, заключается в том, что партизаны сумели убежать из тюрьмы, не применяя насилия.

— Я вижу, вы информированы об этом даже лучше меня. Но не волнуйтесь, Ева, мы не будем обсуждать с вами военные тайны. Я только прошу вас принять мои замечания к сведению. Пожалуйста, не заставляйте меня прибегать к каким-либо принудительным мерам. Кстати, позвольте мне высказать свое восхищение вашей работой. Как это у вас получается? Как вы научились так замечательно писать?

— Пишу как придется… Реальность — такая сложная штука, нам ни за что ее не понять, не расшифровать тайный смысл всего, что иногда происходит одновременно. Вот мы здесь беседуем с вами, а за вашей спиной Христофор Колумб начинает освоение Америки; те самые индейцы, которые на оконном витраже встречают его на берегу, по-прежнему живут в сельве и до сих пор не носят одежды; от вашего кабинета до них всего несколько часов езды на машине, и в то же время вас с ними разделяют целые века, потому что они по-прежнему живут в каменном веке. Я пытаюсь нащупать свой путь в этом лабиринте, привнести во весь этот хаос хотя бы какое-то подобие порядка, сделать существование в мире чуть более сносным. Я сажусь писать и описываю жизнь такой, какой я хотела бы ее видеть.

— А откуда вы берете темы и идеи?

— Отовсюду: из того, что вижу сама или что узнала из прессы, из того, о чем говорят люди.

— Несомненно, кое-что вы нашли и в фильмах Рольфа Карле.

— Генерал, я так понимаю, что на самом деле вы пригласили меня не для того, чтобы обсуждать «Болеро», поэтому скажите прямо, что вам от меня нужно.

— А ведь вы правы: этот сценарий уже обсуждался при встрече с сеньором Аравеной. Я пригласил его к себе и изложил ситуацию: герилья фактически потерпела поражение. Президент разработал план, который позволит положить конец этой вооруженной борьбе, которая так дорого обходится стране и к тому же подрывает устои демократии. В самое ближайшее время план будет обнародован; он предусматривает прекращение боевых действий и амнистию для тех партизан, которые сложат оружие и выразят готовность соблюдать законы и вновь интегрироваться в общество. Более того, из источников, заслуживающих доверия, известно, что президент намерен легализовать коммунистическую партию. Лично я, признаюсь честно, не согласен с такой мерой, но обсуждение решений главы исполнительной власти не входит в мои функции. И все же не могу не сказать, что Вооруженные силы никогда не допустят, чтобы враждебные элементы распространяли в народе свою идеологию, пагубную для нашей страны. Мы готовы защищать идеалы основателей нашей родины даже ценой собственной жизни. Но уверяю вас, Ева, что правительство и верная ему армия согласны сделать повстанцам уникальное предложение. Ваши друзья смогут вернуться к нормальной жизни, — заключил он.

— Мои друзья?

— Я имел в виду команданте Рохелио. У меня есть основания полагать, что большинство его бойцов готовы согласиться на условия амнистии, если он подаст им личный пример; вот почему я бы хотел объяснить ему и вам, что это достойный выход из сложившегося положения, ни в коей мере не порочащий его. Кроме того, это единственная возможность вернуться к мирной жизни, другой я ему просто не дам. Так вот, мне нужен человек, которому он доверяет и который может вступить с ним в контакт по своим, неофициальным каналам, и я полагаю, что этим человеком можете быть вы.

В первый раз за все время разговора я посмотрела ему в глаза: я сверлила генерала Толомео Родригеса взглядом, пытаясь понять, не сошел ли он с ума и за кого он меня принимает; неужели он всерьез думает, что я приведу человека, ставшего мне братом, в подготовленную для него ловушку? Черт возьми, подумала я, еще совсем недавно Уберто предлагал мне поступить точно так же по отношению к вам.

— Я вижу, вы мне не доверяете… — негромко сказал он, не отводя взгляда.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Ева, я вас умоляю. Неужели вы недооцениваете меня и мои возможности? Мне прекрасно известно о вашей дружбе с команданте Рохелио.

— В таком случае вы бы понимали, что не следует обращаться ко мне с подобной просьбой.

— Я обращаюсь к вам лишь потому, что предлагаю вам, ему и его людям честное соглашение: многим партизанам оно сохранит жизнь, а мне сэкономит много времени и сил. Впрочем, я прекрасно понимаю и ваши сомнения. В ближайшую пятницу президент объявит о своем плане в обращении к народу, и я надеюсь, что тогда вы убедитесь в моей искренности и согласитесь принять участие в работе, которая пойдет на пользу всем, в особенности террористам, у которых нет альтернативы — или прекращение боевых действий, или гибель.

— Они партизаны, а не террористы, генерал.

— Называйте их, как вам нравится, сути дела это не меняет; они противопоставили себя закону и интересам общества; в моем распоряжении есть все необходимое, чтобы их уничтожить, но я, как человек разумный и не склонный к излишней жестокости, иду на некоторые уступки и бросаю им спасательный круг.

Я обещала подумать над предложением генерала, мысленно прикинув, что такой ответ даст мне возможность потянуть время. В какой-то миг я вдруг вспомнила Мими, пытающуюся при помощи карт и астрологических прогнозов предсказать будущее Уберто Наранхо: а я тебе говорю, этот парень со временем станет либо магнатом, либо бандитом. Вспоминая эти слова, я не могла не улыбнуться: похоже, астрология и хиромантия снова ошиблись. Странно было бы представить себе команданте Рохелио в кресле депутата конгресса республики, продолжающим в парламентских дебатах ту же войну, которую он сейчас ведет в горах с оружием в руках. Генерал Толомео Родригес проводил меня до двери и, прощаясь, на секунду слегка сжал мою ладонь в своих руках.

— Похоже, Ева, я в вас ошибался. Несколько месяцев я с нетерпением ждал вашего звонка, но поверьте, я человек достаточно гордый и имею дурную привычку держать данное слово. Если я пообещал, что не буду на вас давить и торопить, значит, так и будет, хотя я уже раскаиваюсь, что своим отступлением расчистил поле боя для соперника.

— Вы имеете в виду Рольфа Карле?

— Надеюсь, что это лишь ваше временное увлечение.

— А я бы хотела, чтобы это было навсегда.

— Ничто не приходит навсегда, девочка, — только смерть.

— И еще я пытаюсь жить так, как мне хочется, выстраивать свою жизнь, исходя из собственных желаний… как в романе.

— Это означает, что мне надеяться не на что?

— Не хотелось бы вас огорчать, но это так, генерал Родригес; в любом случае я благодарна вам за вашу выдержку и благородство. — С этими словами я привстала на цыпочки и быстро, словно чего-то стесняясь, чмокнула его в щеку.