В садах тихо, не слышно ни шороха. Земля заснула. Ей снится лето, когда она трепетала цветением и мягко пружинила под ногами туристов. Пожилые супруги поддерживают друг друга. Они гнутся под ветром, как хрупкие веточки. Кажется, небо сейчас упадет и прихлопнет обоих. Садовник катит пустую инвалидную коляску по Сайонской аллее, словно проводит экскурсию для незримого призрака. Но он лишь возвращает коляску к воротам. Кассирши у ворот Виктории грызут ногти от скуки.

На скамьях вокруг озера расселись павлины, чтобы не мерзнуть на стылой земле. Величавые птицы разглядывают одинокого человека, который сгорбился на скамейке на другом берегу. Он читает какую-то книжку, неловко листая страницы рукой в толстой перчатке. Его вязаная шапка надвинута низко на лоб, глаз не видно. И хорошо, что не видно. Его взгляд насторожил бы павлинов.

Джона стал свидетелем собственной жизни с иной точки зрения. Его прошлое переписано другим автором. Из-за этого он сам себя не узнает, словно последние десять лет были театром мимики и жестов. Все дороги ведут к Одри. Джона посетил все места, описанные в дневнике: Пальмовый дом, Разрушенную арку, скамейку «мадемуазель J’attendrai» у пагоды. Но ни разу не встретил женщину, проходившую через эти страницы. Он вспоминает, как часто Одри ходила в Кью. Вспоминает ее таинственную улыбку. Он был слепым. Джона смотрит на пепельно-серое небо и думает: «А ведь ты обещала, что мы всегда будем вместе».

Под пристальным взглядом павлинов он загибает уголок страницы. Его пальцы – грубые и неуклюжие. Руки-крюки. Образ Гарри Барклая изводит его, словно зуд в таком месте, куда не достанешь рукой. Под описание в дневнике Одри подходит тот незнакомец на похоронах: смутная, словно сотканная из тумана фигура. Но когда Джона пытается вспомнить того человека среди могильных камней, он видит лишь маски и тени.

Он знает, что надо идти домой и проверять письменные задания. В последнее время он совершенно себя забросил: ходит всклокоченный, неумытый, опаздывает на работу. Буквально вчера Джона еле сдержался, чтобы не ударить ученика. Его пугают собственные порывы. Он уже неспособен соизмерять свое поведение с ожиданиями других. Он вспоминает то последнее утро. Одри накрасила губы темной помадой, темнее обычного. Она не стала его целовать на прощание, просто потерлась носом о его нос, чтобы не испачкать ему щеку – тогда он подумал, что дело в этом.

Пронзительный крик, громкий всплеск. Две утки гоняются друг за другом в воде, яростно хлопая крыльями. Цапля, стоящая на берегу, закрывает глаза. Джоне хочется швырнуть в нее камнем, хочется закричать: «Ты видела их вместе?!» Но он просто шикает на нее – кыш! Цапля даже не шелохнулась. Сизые крылья на фоне зеленых стеблей камыша. Мутное, серое небо готово пролиться дождем. Утки уходят под воду, потом шумно выныривают: сплошь сердитые перья и клювы. Когда они снова ныряют, Джона встает и глядит на затихшую воду, не понимая, куда они делись. Затем оборачивается и смотрит через плечо.

Он больше не может заставить себя сесть на эту скамейку. Это будет все равно что обнять женщину, которая тебе изменила. Выставить себя на посмешище перед Гарри Барклаем. Может быть, стоит прийти сюда с топором, разрубить в щепки скамейку, сжечь ее ко всем чертям. Но тогда Одри умрет для него окончательно, а к этому Джона еще не готов. Он просто не выдержит такой груз. Его стойкости не хватает почти ни на что, только на этот холод, на эту хмурую зимнюю серость. Он бьет в ладоши, чтобы согреться. Его дыхание вырывается изо рта облачками пара. Он идет по дорожке вокруг озера и вдруг ловит себя на том, что высматривает, не появится ли где мужчина в оранжевом шарфе. С дымящейся «Монтекристо» в руке.

Не сейчас. Имей терпение. Зимой все объято холодом и безразличием, но так только кажется: под студеной поверхностью спрятаны семена новой жизни. Под хрустким инеем спят чудеса, ждущие своего часа.

Гарри ждет. Деревьям на Остролистовой тропе по сто тридцать пять лет. Среди остролистов стоит миниатюрная старушка в твидовом пальто. Она ласково гладит ветку, усыпанную алыми ягодами, потом оборачивается и улыбается Гарри. Ее взгляд затуманен. Оно неизбежно – мгновение, когда она все понимает, – но, не доверяя себе, она отворачивается и, наверное, мысленно ругает себя за слишком бурное воображение. Она идет к выходу, а Гарри стоит и не знает, что делать. Не исключено, что она сможет ему подсказать, как помочь Милли. Он идет следом за ней мимо храма Беллоны. Выходя из ворот, Гарри морально готовится окунуться в хаос цивилизации.

Вход на станцию «Сады Кью» украшен веткой омелы, но юная парочка топчется чуть в стороне и не видит ее в упор. Старушка заходит в книжный магазин. Гарри ждет на улице. У мясной лавки выстроилась небольшая очередь, люди приплясывают на месте, чтобы не мерзнуть. Ребятишки укутаны так, что не могут свободно размахивать руками. Они поглядывают на киоск, где продаются горячие пирожки и домашние соленья. Закончившиеся товары вычеркиваются из списка, собаки виляют хвостами, выпрашивая угощение, голуби ищут на мостовой хлебные крошки.

Старушка в твидовом пальто уже вышла из магазина. Гарри тушит сигару и спускается следом за ней в метро. Она ведет его по лабиринту подземных линий и в итоге выводит на Оксфорд-стрит. На дороге – затор. Все сверкает рождественскими огнями, город бурлит исступленным оживлением, яростным предвкушением близкого праздника. Издерганные, перевозбужденные, раззадоренные горожане сломя голову мчатся к финишной черте Рождества. Старушка заходит в большой магазин. Гарри мгновение медлит у входа, морщась от яркого люминесцентного освещения, от резкого запаха денег и пластика. Его подопечная встает в очередь к кассе, с сомнением вертит в руках компакт-диск, сверяется со своим списком: точно ли внучка просила именно этот альбом. Когда ее сердце ударяется о ребра, а потом пропускает удар, она оборачивается и смотрит на Гарри. Ее губы слегка приоткрыты. Она падает на удивление легко и изящно. Гарри чувствует себя совершенно беспомощным. Он гладит ее сухой лоб, а кто-то уже звонит в «Скорую».

В канун Рождества Гарри бродит по празднично убранным улицам Ричмонда, полным народа. Он отчаянно хочет понять, как люди уходят. Он намеренно ищет самые плотные толпы, ловит взгляды прохожих, провоцирует на зрительный контакт; но никто его не замечает. Он одиноко стоит у входа в WHSmith, потом едет обратно в Кью. Рядом с ним в автобусе садится мужчина с целой охапкой рулонов разноцветной оберточной бумаги. Подмигнув Гарри, он сокрушается, что вот все откладываешь до последней минуты, а потом носишься как оглашенный.

На Рождество Джона едет к отцу в Сербитон: тихий домашний обед. Два подарка. Грудка индейки, съеденная перед телевизором. Никто не делает замечаний о размокшей брюссельской капусте и несъедобной начинке. Джона ни слова не говорит о дневнике Одри. Однако их мертвые жены присутствуют за столом – незримые на пустых стульях. Особенно это чувствуется, когда Джона вспоминает, как Одри целовала его отца в щеку. Старик всегда заливался румянцем ярче оберток от клубничных ирисок.

Гарри сидит, утонув в кресле, в незнакомом доме в Ист-Шине. Припозднившийся покупатель, который откладывал все до последней минуты, кладет себе на тарелку очередную порцию печеной картошки. Его старший сын просит, чтобы ему налили вина, разбавленного водой. Судя по осоловевшим глазам младшей дочери, она явно переела сладкого. Чуть погодя отец семейства берет газету, читает вслух раздел юмора. Жена передает ему кувшинчик со сливками. Гарри считает часы, проведенные в ожидании. Он слышал, что в ночь Рождества «Скорая помощь» и отделения травматологии работают в усиленном режиме. Люди держатся до последнего, чтобы дождаться, когда можно будет открыть подарки. Или хотят сделать приятное супруге и поэтому не откажутся взять добавку ее фирменного рождественского пудинга. Монетка застревает у мужчины в горле. Старший сын колотит его по спине, а сам пострадавший с готовностью падает в объятия Гарри, словно тот – его давняя утраченная любовь или спаситель, пришедший избавить его от обязанности доедать все, что осталось несъеденным после рождественских праздников. Однако, взглянув на жену, он хватает Гарри за локоть и говорит: «Не сейчас». Но Гарри здесь ничего не решает.

Он смотрит мужчине в глаза и видит в них поцелуй, который уже видел раньше. Вчера вечером этот мужчина и его жена впопыхах заворачивали подарки. Оба одновременно потянулись за скотчем, и он случайно заехал локтем ей в лоб. Они наорали друг на друга – потом поцеловались. Это был поцелуй, полный любви, кутерьмы и «Куда опять делись ножницы?»

«Скорая помощь» уже прибыла. Врачи укладывают тело на носилки. Потрясенная, все еще пьяная жена пытается успокоить детей. На столе – недоеденный пудинг. Гарри сидит на нижней ступеньке лестницы и вспоминает все смерти, которые видел в пустыне Эль-Аламейн. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад во времени и быть с теми солдатами в их последние мгновения – или держать за руку маму, погребенную под обломками ее разбомбленного дома. Потом Гарри думает об Одри – как ей, наверное, было страшно.

Гарри быстро выходит из дома. Ему нужно хотя бы кому-то помочь. Но на улицах ни души. Все сидят по домам: еще не закончили праздничное застолье, или прилегли вздремнуть, или уселись смотреть телевизор. Потом у него появляется идея. Он садится в автобус и едет в больницу Кингстон. Там он бродит по коридорам и заглядывает во все двери, пока не находит палату, где нет посетителей. На койке – старая женщина. Гарри садится с ней рядом и берет ее сморщенные, узловатые руки в свои. У нее на голове – бумажный колпак. Ее щеки ввалились, потому что никто не вспомнил, что надо вставить ей зубы. Кажется, она рада его видеть. Но он не знает, как ей помочь. Не может найти правильные слова. Он явно не тянет на ангела в блаженном видении. Его лицо обезображено беспокойством, он весь пропах сигарным дымом. Остро осознавая свою никчемность, он гладит ее костлявые пальцы – осторожно, чтобы не задеть иглу капельницы, закрепленную на тыльной стороне ладони. Гарри не знает, что делать: злиться на Бога или злиться, что Бога нет. Но пока он раздумывает, женщина умирает. Ее последний вздох дрожит в воздухе еще долго после того, как ее пульс прекращает биться.

Рождественскую ночь Гарри проводит на улицах. Пьяным водителям мерещится человек в расстегнутом пальто, стоящий на краю тротуара или беспечно переходящий дорогу, уворачиваясь от машин. Утром двадцать шестого декабря Гарри снова выходит в город – точно в тот самый момент, когда шестилетняя девочка выбегает на дорогу, забыв посмотреть по сторонам. Какая она легенькая, почти невесомая в его руках, как громко кричит ее мама. Но она не остается.

Двадцать седьмого декабря Джона идет к дому 1A на Эрл-роуд, одержимый тайной, которую пыталась раскрыть его жена. Вчера он принял таблетки и спал всю ночь, но он до сих пор не уверен, что ему хватит сил исполнить задуманное. По крайней мере, теперь у него есть кого обвинять. Ярость, клокотавшая в нем со дня смерти Одри, обретает конкретную цель. Эта улица, этот дом с синей дверью, этот звонок. Джона звонит. Дверь открывает мужчина, его ровесник. На руках у мужчины – двухлетний малыш, весь перепачканный шоколадом.

Джона спрашивает о прежних жильцах. Ему отвечают, что раньше здесь жило семейство Банерджи.

– А еще раньше?

– Вообще без понятия.

Джона не отстает. Хозяин дома терпеливо ему объясняет, что в жизни не слышал ни об Одри, ни о Гарольде, ни о Гарри.

– К вам сюда не приходила женщина с рыжими волосами? Пару лет назад?

– Вы как сговорились. В прошлом месяце приходила какая-то девушка, спрашивала то же самое.

Джона морщится.

– Дорогой, у тебя все в порядке? – Голос из кухни.

Дверь распахнута настежь, и Гарри заглядывает в прихожую. Новые жильцы ободрали его обои и покрасили стены в совершенно ужасный бледно-зеленый цвет. Но в доме пахнет как прежде: мясной подливой, сушеными яблоками и землей. Кусок, отрезанный от его старого ковра, лежит у двери вместо половичка. Дом еще хранит воспоминания, и Гарри чувствует себя так, словно ему здесь рады.

Все утро Гарри следил за Джоной, опасаясь того, что тот может узнать.

– Супруга зовет.

– Да. Конечно. – Джона делает шаг назад. – Еще только один вопрос. Гарри Барклай. Вы не знаете, был ли у него сын или кто-то еще из родных?

Его собеседник уже начинает злиться.

– Я совершенно не в курсе, дружище.

Он оглядывается на свой кокон, сотканный из сэндвичей с индейкой и отобранных к празднику фильмов, – самый обыкновенный человек, не понимающий своего простого счастья. Гарри с трудом подавляет желание его напугать – призраки это умеют, – но Джона понимает намек и идет прочь, пробормотав на прощание унылое «С новым годом».

Спустя пару дней Джона идет в канцелярию садов Кью, но узнает еще меньше, чем удалось узнать Одри. Тогда он решает сходить в Национальный архив. Просматривая подшивки старых газет, он натыкается на репортажи о пропавшей в Кью девочке, но не узнает ее хвостики на фотографии. А потом Джона делает то, до чего не додумалась его жена: он возвращается в Кью и методично прочесывает каждый участок садов, ищет среди персонала кого-то, кто мог знать Барклая. Большинство слишком молоды, но есть один, который помнит. Смотритель птиц.

Питер Тристли держится со степенным достоинством шестидесятилетнего человека, всю жизнь проработавшего на одном месте. Он явно любит свою работу и с гордостью сообщает Джоне, что знает всех здешних птиц, как свои собственные поседевшие яйца. Он неспешно разбрасывает зерно. Джона слушает.

– Я тогда был совсем сопляком.

Мимо, словно две белые льдины, проплывают два лебедя. Пит кашляет так, как обычно кашляют люди, подолгу бывающие на улице и в зимнее время. Он привык, даже не замечает.

– Спроси у Хала про любое растение – он расскажет все и даже больше. Он был помешан на своих саженцах. На женщин вообще не смотрел. Они все от него млели. Говорили, что он похож на какого-то киноактера… не помню, как его звали. В том фильме про бандитов. А в чем, собственно, дело? Вы сами кто будете?

– Меня зовут Джона.

Джона протягивает руку для рукопожатия, но Пит ее не замечает, продолжает разбрасывать зерно.

– Он воевал, но никогда не рассказывал о войне. Он работал с Викторией. Но его восхищало все: цветение вишни, магнолии. Помню, был год, они чем-то таким заразились, и все погибли – так на него было страшно смотреть. Человека как будто пришибло.

– А семья у него была?

– Вроде бы нет. Если я не ошибаюсь, они все погибли во время бомбежек. – Пит громко шмыгает носом. В знак уважения. – А сам он преставился прямо здесь, в Кью. В Барбарисовой лощине. Обширный инфаркт, мгновенная смерть. Наверное, он так и хотел. Когда вокруг все цветет, над головой – синее небо.

Они оба смотрят на озеро.

– У него был свой сарайчик, где он хранил инвентарь. Ключ так никто и не нашел. Сразу выломать дверь постеснялись, или просто руки не дошли. Так он и стоял, никому не мешал… – Пит отвлекается на двух гусей, затеявших потасовку. – Молодежь, чтоб ее!

А почему вы спрашиваете, мистер…?

– Уилсон. Я пытаюсь найти другого Гарри Барклая. Я подумал, может быть, это сын… или племянник.

– Извините, ничем не могу помочь.

– Проблема в том, что в вашем отделе кадров нет никаких данных о другом Гарри Барклае, который работал у вас.

Пит энергично растирает ладони.

– Может быть, кто-то просто назвался именем Гарри. Не знаю уж, для чего.

– Да, может быть.

Через несколько дней небо взрывается фейерверком. Мир вступает в 2006 год. Пит сидит у потемневшего озера с флягой виски и пакетиком крекеров. Джона у себя дома на Кью-роуд тупо таращится в телевизор, где сплошной серпантин и веселье. Звучат первые такты «Старого доброго времени», и Джона вдруг понимает, что больше не знает, что именно он должен помнить о своей жене.

Ослепительно-белое январское воскресенье. Уже одиннадцать, а Джона еще не поднялся с постели. Лежит, завороженный искрящейся гармонией солнца и снега за окном. Часом позже Джона встает и выглядывает в окно. Какой-то мальчишка пытается прокатиться на скейтборде по заснеженному тротуару. Милли стоит, прислонившись к кирпичной стене, наблюдает за ним и дрожит в своей тонкой футболке. Почему отец девочки не следит, чтобы она одевалась как надо? Джона решает, что непременно с ним поговорит – разыграет из себя озабоченного учителя, – потом идет умываться. Сварив себе кофе, он возвращается с чашкой к окну. За окном та же сцена. Из-под колес скейтборда летит мокрая жижа, у парнишки промокли джинсы. Милли пытается с ним заговорить. Джона стучит в окно, но Милли не слышит. Слишком далеко. Он прижимает ладонь к стеклу.

На следующий день опять идет снег. Милли примеряет теплую красную куртку. Поблагодарив Джону в стотысячный раз, она широко раскидывает руки, любуясь обновкой.

– Где твой папа? Тебе надо ему показаться.

– Он сегодня в питомнике. Посторонним туда нельзя.

– Когда он освободится?

Она морщит нос:

– Я не знаю.

По дороге к Прохладной оранжерее Милли рассказывает ему о повадках птиц.

– Они живут стаями. В каждой стае есть свой вожак… свои наблюдатели и стражники.

Они останавливаются у катка, где посетители катаются на коньках. Один молодой парень выполняет вращение, как настоящий фигурист. Слышатся аплодисменты, приглушенные теплыми варежками и перчатками.

Милли с Джоной делают круг и возвращаются к замерзшему озеру, где по льду скользят утки, спеша поскорее добраться до свежерассыпанного зерна.

Смотритель птиц поднимает руку.

– Мистер Уилсон.

– Пит.

Джона направляет Милли в обратную сторону, надеясь избежать разговора.

Она тянет его за рукав.

– Что такое?

– Ничего.

Он замирает на месте. Это белое небо – именно то, что ему сейчас нужно. Ему нравится даже то, что он не чувствует своих онемевших пальцев. Он поднимает плечи и резко их опускает, прислушиваясь к болезненным ощущениям в окоченевших мышцах.

Милли по-прежнему смотрит на него с тревогой.

– Все хорошо, милая. Правда. Ты еще слишком мала, чтобы…

Она убегает вперед, спотыкаясь на рыхлом снегу. Мысленно упрекая себя за глупость, Джона смотрит ей вслед. А потом она вдруг исчезает из виду. Джона срывается с места, испугавшись, что малышка упала. Когда он подбегает к Милли, та лежит на спине в снегу и делает «снежного ангела».

– Давай, Джо! Ты тоже!

– Я уже старый для таких забав.

Она продолжает решительно двигать ногами и руками. Ее лицо раскраснелось на морозе. Но она больше не сердится. Джона послушно роняет сумку и ложится на снег. Снег сырой, спине холодно. Джона чувствует, как что-то легкое прикасается к его лицу – словно воздушные перышки, словно призрачные пальцы Одри. Он открывает глаза и видит снежинки, летящие с белого неба. Ему кажется, он оказался внутри огромного снежного шара. Он сдвигает и раздвигает ноги. Промокшие джинсы натирают промежность.

Джона скрипит зубами. Сосредоточившись на ногах, забывает двигать руками. Через минуту Милли кричит:

– Время вышло!

Резким рывком они оба встают. Джона стряхивает с задницы лед.

Они оба смотрят на «снежного ангела» Джоны. Огромная, в шесть футов фигура со слабыми крылышками и широченной юбкой. Джона оборачивается к тому месту, где лежала Милли, но ее отпечатка там нет.

– Снег идет, – говорит он. – Засыпало твоего ангела.

У Милли горят щеки.

– Может, попробуешь еще раз? Милли?

Они стоят рядом, каждый – в своем одиночестве. Так близко друг к другу и так далеко. Расстояние между ними кажется непреодолимым, словно снег создает радиопомехи. Необъятный горизонт манит Джону раствориться в этой белизне… как на последней странице дневника Одри.

– Нам в школе рассказывали про круговорот воды в природе, – говорит Милли. – Знаешь, как он получается?

– Расскажи.

– Идет дождь. Лужи потом испаряются и опять превращаются в облака. И так снова и снова. И я подумала, как было бы здорово для дождинки превратиться в снежинку. Много месяцев ты часть дождя, и все тебя ненавидят. А потом наступает зима, все замерзает, и ты превращаешься в снежинку. Ты знаешь, что не бывает двух одинаковых снежинок? Ты такая одна, и все тебя любят. Наверное, снег – это подарок дождинкам от Бога.

– Замечательная идея. Мне нравится. – Джона размышляет о бесконечном цикле дождинки, которая то теряет себя, то обретает вновь.

– Я хочу стать снежинкой, когда уйду навсегда, – тихо произносит Милли.

– Да. – Джона не понимает, о чем она говорит. Он смотрит в белое небо. – Но пока что мы с тобой дождинки. Придется смириться со столь скромной участью.

Одиннадцатого февраля Джона заходит в «Теско-экспресс» рядом со станцией «Сады Кью». Ему больно смотреть на витрины с сердечками, открытками-валентинками и плюшевыми медвежатами. Держа в руке пластиковый пакет с буханкой хлеба и банками консервированного супа, он стоит у витрины книжного магазина. Внутри юная парочка перебирает томики поэзии. Она шепчет что-то забавное и соблазнительное ему на ухо, и Джона не выдерживает. Он легонько стучит по стеклу.

– Прошу прощения, вы знаете, что святой Валентин был покровителем эпилептиков?

Они показывают ему жестами, что его не слышно.

– Любовь – это болезнь, – произносит он беззвучно, одними губами. – Припадки и спазмы.

Парочка отходит бочком. Джона остается один на один со своим собственным утомленным отражением. Он прижимается носом к стеклу, но уже не узнает человека в витрине – человека, который смеется и плачет одновременно. Ручки пакета оставляют на пальцах глубокие красные полосы.

Быстро закинув покупки домой, Джона идет в сады Кью. Начинается дождь, и Джона спешит укрыться в оранжерее принцессы Уэльской. Открывает стеклянную дверь и погружается в густой аромат орхидей. Под ежегодную выставку отведен почти весь главный зал. Орхидеи вьются по ажурным проволочным каркасам, горшки с землей скрыты под комьями мха. Все утопает в пышном, чувственном разноцветье. Сколько бы раз Джона их ни наблюдал, все равно каждый раз его ошеломляет их упоительная красота. Ярко окрашенные бромелии пробиваются сквозь листья орхидей, глянцевые плотоядные антуриумы сердито алеют среди нежных крапчатых лепестков. Насыщенный красный в союзе с оранжевым бьется за место под солнцем с сиреневым, розовым и бархатно-фиолетовым. Джона читает таблички с легким эротическим подтекстом: венерин башмачок, или paphiopedilum; enycylia, пятнистая ночная бабочка. Он проходит сквозь тоннель орхидей Ванда, сияющих ярче солнца. Каждый цветок излучает соблазн, их лепестки раскрываются, точно половые губы. Эрегированные початки в сердцевинах нежных соцветий похожи на деформированные пенисы, и, наверное, поэтому Джоне так нравятся орхидеи; они содержат в себе уникальные несовершенства, придающие неотразимую прелесть, в том числе и человеческому телу. Если бы у цветов были руки, губы и языки, страсти и вожделения, это было бы обольщение в чистом виде. Ему нравится, что он им не доверяет.

Пьяный от ароматов, пропитавших этот чарующий рай, Джона проходит во второй зал в глубине оранжереи. Здесь устроена художественная инсталляция. У задней стены установлен огромный обруч, сплетенный из ивовых прутьев, – почти во всю стену, от пола до потолка. Внутри обруча замысловатая паутина из толстой бечевки. В паутину этого гигантского ловца снов вплетены птицы-оригами, сложенные из бумаги разных цветов. Но крылья у некоторых птиц смяты, клювы оторваны.

Джона совершенно забыл о проекте Хлои. Он встревоженно озирается – как бы с ней не столкнуться, – но, конечно, ее здесь нет. Выставка идет уже месяц. Он подходит к стенду и читает название.

Ему не верится, что Хлоя запомнила его бредовую идею. Он обводит взглядом зал, уже с новым вниманием. Вдоль одной боковой стены стоят крепкие складные столы. Рядом с ними – две большие корзины, наполненные квадратными листами бумаги. В первой корзине с табличкой «ПОТЕРЯНО» лежат зеленые, серые и голубые листы. Во второй – «НАЙДЕНО» – лежат листы теплых оттенков: красные, розовые, оранжевые и желтые. На стене над столами – плакаты с инструкциями. ЧТО ВЫ ПОТЕРЯЛИ? ЧТО ВЫ НАШЛИ? Посетителям предлагается взять листы и написать ответы на эти вопросы. Заинтригованный, Джона заглядывает через плечо незнакомцев. Мою правую пирчатку пишет ребенок на голубом листочке. Я нашла мужа пишет его мама на радостном красном листе. Его не было столько лет – или, может быть, это я потерялась. Чуть дальше старик задумчиво грызет кончик ручки. Наконец пишет список имен под заголовком Умершие друзья; потом пишет о шутках, которые где-то услышал, а потом выдавал за свои. На другом листе он рассказывает о кольце, которое его жена уронила в слив раковины, и о любви его собаки Агнес.

На плакатах даны очень подробные пошаговые инструкции, как сложить из бумаги журавлика. Все инструкции тщательно соблюдаются, мама разглаживает упрямую складку своим обручальным кольцом. Когда птицы готовы, их забирают помощники, волонтеры Кью. Первый протыкает бумагу иголкой, продевает нитку. Второй забирается на стремянку и вешает птиц на веревочную паутину. Цвета больше не разделены, они перемешаны в произвольном, случайном порядке, создающем бумажную радугу. Надежды, радости и печали переплетаются друг с другом, словно этот ловец снов спасает людские желания, чтобы ветер времени не унес их в забвение.

Читая фрагменты согнутых слов, Джона узнает, что именно люди нашли в садах Кью: время перевести дух или название определенного дерева, которое никак не давало покоя, ускользая из памяти. Давно потерявшиеся друзья вновь обретали друг друга у пагоды – в сердцевине огромного Лондона. Джона пытается придумать что-нибудь столь же приятное и позитивное, но в итоге хватает целую стопку листов из корзины «Потеряно». На сером листочке он пишет: ДОВЕРИЕ. Потом сминает его и бросает в корзину для мусора. Начав заново, он чертит нотные линейки, распределяет по ним случайные ноты и так поспешно складывает журавлика, что тот получается искалеченным и кособоким. Не глядя вручив птицу помощнику, Джона выходит из оранжереи. Пейзаж размыло дождем.

Джона не заметил ее среди толпы в зале, но в кои-то веки Милли это не обижает. Все расплывается перед глазами, бумажные птицы и люди тонут в потоке слез. Мимо проходит какая-то женщина, ее сумка пробивает грудь Милли насквозь. Это больно: кожа и металлические заклепки. Милли боится, что ноги ее не удержат. Но все равно продолжает стоять, глядя на ловца снов.

Он весь увешан бумажными птицами. В дырках между переплетенными веревками что-то сверкает, как капли росы на ниточках паутины. Милли моргает, и капли росы превращаются в семена в центре подсолнуха.

Стебель у Милли в руках. Она сжимает его со всей силы. Пытается сорвать цветок, но земля его не отпускает. Милли уже наполовину сломала стебель, так что теперь ей приходится его доламывать. Цветок кричит, ему больно. Ему не хочется умирать. Она просто пыталась его спасти, сберечь для себя, но теперь рядом с ней возникает женщина с черными волосами до плеч. Но это Хлоя, совершенно точно. Хлоя присела на корточки рядом с Милли, смотрит с тревогой.

Милли не видит вообще ничего, перед глазами – туман. В тумане тонет бумажный кораблик. Не в тумане, а в озере, только озеро странное: сплошная пыль и мутные водоросли. Милли снова моргает, прогоняя видение, и изучает слова, всколыхнувшие ее память. Слова на табличке внизу ловца снов.

Джона идет, не разбирая дороги. Вдыхает свежий, влажный воздух. Теперь он видит повсюду следы присутствия Хлои. На ветках деревьев сидят экзотические бумажные птицы, дождь стекает с их крыльев, не причиняя вреда. Джона не знает, из чего они сделаны – из какой водостойкой бумаги. Творения Хлои рассыпаны по садам, выразительные и чувственные. В озере плавают они, яркие, словно живые цветы. Среди камышей прячется бумажная цапля, сложенная с поразительным мастерством. Каждая складка бумаги не только воссоздает форму птицы, но и передает настроение. Терпеливое ожидание.

Джона смахивает с бороды капли дождя и видит Милли, бегущую по Сайонской аллее. Она явно чем-то расстроена. Джона бросается следом за ней, но теряет ее из виду в роще падуболистных дубов. Потом ее красная куртка снова мелькает среди деревьев, но чуть подальше. Джона гонялся за ней четверть часа и уже запыхался.

Он сам не заметил, как оказался у главных ворот, в той части садов, которую знает не так хорошо. Вокруг – ни одного знакомого ориентира. Джона идет по дорожке, сложенной из каменных плит, и выходит к гигантской скульптуре из глины и мха. Земляная женщина лежит на боку. Ее глаза закрыты.

– Она мертвая или спит?

Резко обернувшись, Джона видит Милли. У нее припухшие, красные глаза.

– Тише, – говорит Милли. – Она спит.

Уже не в первый раз Джона задумывается о том, что она очень странная. Может, все дело в бессоннице, оставляющей вмятины на реальности. Может, пора прекращать пить. Он смотрит на женщину изо мха и земли. Это мать-Земля. Она спит, подтянув колени к покрытому дерном животу. В этой позе есть что-то по-детски невинное и вместе с тем чувственное, но земля вокруг ее рта уже потекла от дождя. Милли прикасается к испорченным влагой губам. Другую руку она легонько кладет на запястье Джоны, словно боится, что от объятий ему будет больно. Так они и стоят изваянием дружбы, а потом Милли шепчет:

– Ты чувствуешь?

– Что?

– Мою руку.

Он уже собирается сказать «да», но все же прислушивается к своим ощущениям.

– Не знаю. Кажется, у меня самого онемела рука.

Он садится на корточки, чтобы быть одного роста с ней, и замечает табличку со стихотворением Уильяма Батлера Йейтса «Похищенное дитя». У него кружится голова. Может, он сел слишком резко. Может, он просто не в форме, чтобы бегать под дождем. И вообще это как-то неправильно, что они с Милли остались наедине в этом тихом укромном месте. Борясь с головокружением, он убирает со лба Милли промокшую челку и видит маленький шрам у нее на виске. Она говорит очень быстро, захлебываясь словами: что-то о бумажном кораблике. О прессе для гербария.

– Хлоя мне говорила держаться подальше.

– От пресса для гербария?

– Нет. Это ведь была только моя ошибка, Джона?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Вот откуда у Хлои все эти картинки на стенах.

В их разговоре нет никакой логики… У Джоны онемело лицо. Он даже не чувствует ладошку Милли, прижатую к его щеке.

Он видит, как шевелятся ее губы. Она пытается что-то сказать, но получается лишь одно слово:

– Пожалуйста.