Это мазохистское исступление: осень. Она отзывается в Гарри глубинной болью. Ценность жизни ощущается особенно остро в предчувствии потери. Гарри записывает свои мысли о сияющих днях и угасающем свете.

– Давай, Хал. Ты обещал.

– Хорошо. Я готов.

Они сидят под «Раненым ангелом», Гарри прислонился спиной к постаменту. Он расставляет фигуры на шахматной доске, но мысли Милли заняты чем-то другим. Игра идет молча, но минут через двадцать Милли вдруг спрашивает у Гарри, сколько ей лет.

Гарри сосредоточенно смотрит на доску.

– А ты как думаешь?

– Мне восемь, – говорит она.

– Тебе десять. И не спрашивай, сколько лет мне. Я давно потерял счет годам.

Она вертит в руках сосновую шишку, которая у нее вместо слона.

– Я когда-нибудь вырасту?

Гарри разводит руками.

– Даже когда мне исполнится сорок пять или девяносто два?

– Извини, солнышко.

Они оба не могут найти в себе силы произнести это вслух, но правда сгущается в воздухе между ними. Если бы какой-то прохожий подошел ближе, он увидел бы только шахматную доску, забытую в траве, но, присмотревшись, заметил бы странное: пешка вдруг исчезает, а потом появляется в дюйме от своего прежнего места. Как только Гарри выпускает ее из пальцев, она снова становится видимой – как и шлейф дыма от его сигары, плывущий в воздухе. Он пытается объяснить Милли, что они проявляются в зримом обличье только под взглядом кого-то другого. И только при определенных условиях. Как луч солнца высвечивает пылинки, невидимые в темноте. Но даже когда их не видно, они существуют.

– Я тебе не верю.

Слезы дрожат в глазах Милли, но она не заплачет. Она упрямая.

– Почему тебя не замечает тот мальчик на скейтборде? Смотритель птиц тебя не видит. Никто не видит.

– Кто-то меня замечает. Малыш в коляске. Вчера тот дяденька…

– Он был пьян.

Милли упорно не смотрит на Гарри. Ее губы сжаты в сердитую линию.

– Но Джона же меня видит…

– Он страдал от бессонницы. Но теперь он спит больше, и…

– Мы уже несколько месяцев не разговаривали.

– Вот именно. – Гарри снимает кепку. – Извини, солнышко.

Она зажимает ладонями уши:

– Я не хочу знать. Замолчи.

– Со временем он перестанет чувствовать твою руку в своей руке.

– А я? Я буду чувствовать его руку?

– Да.

– Ты врешь.

Как он мог объяснить, что когда память о ней сотрется, она утратит способность воздействовать на мир живых? Вот тогда и наступит уже настоящая смерть. Гарри поцеловал Одри, и она не почувствовала ничего.

Блики солнца играют на изгибах черной королевы под рукой Гарри. Милли сосредоточенно смотрит на шахматную фигуру, а Гарри не дает покоя вопрос, сколько мальчишек могли бы в нее влюбиться. Наверное, где-то есть мальчик, которому суждено было стать ее мужем. Но теперь ничего не сбудется. Какие экзамены ей не придется сдавать, в каких странах она уже не побывает? Какой она стала бы, будь все иначе? Счастливой, жизнерадостной… везучей?

Ему нельзя плакать. Нельзя.

– Солнышко, здесь для тебя ничего нет.

– Есть.

– Может быть, ты сможешь вырасти, если уйдешь.

Она по-прежнему смотрит на черную королеву.

– Мне страшно.

– Чего ты боишься?

– Что я все забуду.

Он не знает, как сказать ей правду. На самом деле она боится другого: вспомнить все, что она потеряла.

– Не надо. Пожалуйста, – шепчет она.

У него разболелась спина. Он выпрямляется, расправляет плечи. В спине что-то хрустит.

– Я не знаю, что надо сделать, чтобы ты сумела уйти. Наверное, тебе нужно принять случившееся.

– Но я совсем ничего не помню.

– Значит, ты еще не готова.

Он размышляет о Разрушенной арке и ее искрошившемся обещании. Потом смотрит в небо и делает глубокий вдох. Он рассказывает Милли о том, что случилось, когда цвела мертензия. Гарри выпалывал сорняки, желтоватые кустики смирнии пронзеннолистной, и вдруг какой-то турист посмотрел ему прямо в глаза.

– Это был японец. Трезвый. Не из тех, кто обычно нас видит. Что-то мне подсказало, что надо пойти за ним. Через пару минут он упал прямо на клумбу.

Гарри помнит глухой звук удара тела о землю. Он знал, что чувствует тот незнакомец: сбивчивый ритм последних мгновений, всегда наступающих неожиданно. Жена туриста что-то кричала на языке, которого Гарри не понимал. Он опустился на корточки и сжал руку мужчины, лежавшего среди синих цветов. Когда японец перестал дышать, мир на мгновение покачнулся, а потом все снова встало на свои места.

Тело забрали врачи «Скорой помощи», а Гарри с тем незнакомцем пошли прогуляться вокруг Японских ворот. Гарри рассказывал о долгих годах ожидания, но когда они проходили под Разрушенной аркой, его собеседник исчез, не успев завершить свою фразу. Даже его слова рассеялись без следа.

Гарри долго стоял у Разрушенной арки. Может быть, несколько дней. Незнакомец прошел по центральному проходу, а не по боковому, как Гарри. Он всегда думал, что человеку дается одна-единственная возможность уйти отсюда совсем, и ему суждено целую вечность мучиться мыслью об упущенном шансе. Но теперь, когда у него появился выбор, он застыл в нерешительности. Он заглянул в центральный проход. Что его гонит? Надежда? Может быть, любопытство? Бросить все и шагнуть в неизвестность… он не отважился сделать шаг.

– Я посвятил свою жизнь этим садам. После войны я обрел себя заново: здесь, на земле, с Викторией, в дендрарии.

Он стряхивает со штанины засохшую грязь и пытается сообразить, как объяснить это ребенку.

– Я посадил столько здешних деревьев, они росли у меня на глазах. Кто в здравом уме захотел бы уйти? – Он надевает кепку. – Здесь я на своем месте. И мне не нужно ничего другого.

Милли морщит лоб:

– Но ты столько раз проходил через арку…

– Через центральный проход – никогда.

– Но я же там проходила.

– Боюсь, что да. Я не знаю, почему ничего не выходит, Милли. Все должно быть очень просто… идешь туда и…

Он пытается убрать с ее лица прядку волос, но волосы прилипли к щеке, мокрой от слез и размазанных соплей.

– Были еще и другие, – говорит он. – Нечасто. Раз в несколько лет. Я занимался своими делами и вдруг ловил на себе чей-то пристальный взгляд. Убедившись, что это не сумасшедшие, я шел за ними.

– И…

– Они умирали.

Но их хрупкие души не выходили из тел. Гарри просто сидел рядом с трупом в окружении криков и слез.

– Тогда чем от них отличался тот японец в мертензиях?

– Бог его знает. Я колотил его по груди, как идиот. С тобой было так же. Я пытался тебя спасти…

– Почему ты все еще здесь?

– Потому что я так решил.

Гарри замечает, что единственная пуговица, оставшаяся на его пиджаке, висит на нитке. Вот-вот оторвется.

Милли смотрит ему прямо в глаза.

– Я не хочу уходить из этого сада.

Да. В том-то и дело.

Мир вздыхает… или это лишь смутное ощущение; последний вздох перед тем, как наступит зима. Гарри глядит на осенние деревья в их умирающем великолепии – и вдруг видит вдалеке Джону. Он вспоминает, как радовался встречам с Одри, и неуверенно говорит:

– Он тебе машет.

Милли оглядывается через плечо. Потом нерешительно смотрит на Гарри, а когда тот кивает, сразу срывается с места и бежит к Джоне. Они идут прочь. Милли приходится прибавить шаг, чтобы не отставать. Гарри смотрит им вслед. Они углубляются в заросли медвежьего орешника, наслаждаясь осенними красками и ароматами, и Гарри вдруг понимает, что в его сердце есть место для сочувствия им всем: мертвым, живым, увядающей осени.

– Расскажи, с кем ты играла? Это твой папа?

– Ага.

Джона не разглядел его издалека, разглядел только кепку и яркий шарф. Он знает, что надо бы подойти к отцу девочки, поговорить, но Милли тянет его по Аллее пагоды. К тому же он слишком устал, чтобы изображать из себя ответственного взрослого. В мыслях полный сумбур. Он так и не смог разобраться, почему Хлоя не хочет детей. Она росла без отца, может, поэтому… Милли рассказывает ему о какой-то игре, в которой надо бегать наперегонки вокруг пагоды.

– Обегаешь ее три раза. Потом – три раза в другую сторону. Задом наперед.

Он вспоминает мгновение, когда слезы Хлои затронули что-то в глубинах его души, когда ее присутствие в его доме вдруг наполнилось смыслом. Но это было как гипс на месте перелома. Так глупо… Нелепо и глупо. Злясь на себя, Джона смотрит на Милли.

– Господи, ты вся дрожишь. – Он садится на корточки, берет ее руки и растирает, чтобы согреть. Она замерзла, из носа течет. – Что же ты не оделась теплее?

Она всегда ходит в одном и том же. Будь она его дочкой, все было бы иначе, думает Джона. Они смотрят друг другу в глаза, потом Милли шутливо дергает его за бороду, и Джона ревет, как рассерженный лев. Он хватает ее в охапку и поднимает над головой. Высоко-высоко, к самому небу. Она брыкается и смеется.

Милли в жизни не видела такого синего неба. Ее ноги болтаются среди ослепительной синевы; потом она смотрит вниз и видит, как какая-то женщина кладет цветы на скамейку неподалеку. Милли выскальзывает из рук Джоны и летит вниз – он успевает ее подхватить, но ее пятки все равно стукаются о бетонную дорожку, вдруг оказавшуюся так близко. Она скребет пальцами мягкую впадинку на сгибе локтя, не понимая, почему эта женщина вызывает в ней столько волнения.

Она как будто пустая, выжженная изнутри. Впалые щеки, печальный взгляд. Она в желтом пальто – цвета желтых нарциссов. С ней маленький мальчик, только недавно начавший ходить. Он что-то высматривает в траве – может быть, муравьев. Милли подходит ближе. В глазах женщины – неизбывная боль, словно она лишилась всего, во что верила раньше. И ничего не осталось, только атомы, разбросанные в пространстве, и несбывшиеся возможности.

Милли почти вспоминает… проблески жизни, тусклый свет вдалеке. Она чувствует, как к ее лбу прикасается мягкая сухая ладонь, слышит мелодию колыбельной, но память подводит. Эта женщина – незнакомка, и все-таки Милли откуда-то знает, что от нее пахнет цветами, кофе и свежей газетой. Знает, какую мелодию она напевает, когда после ужина моет посуду… красную пластмассовую кружку. На кружке была нарисована ромашка.

– Он так вырос, – бормочет Милли.

– Кто? Этот мальчик?

Плотное облако белизны. Джона заставляет ее высморкаться в салфетку.

– Так-то лучше.

Он внимательно смотрит на Милли, берет ее за руку и ведет прочь. Она послушно идет за ним, но оглядывается на каждом шагу.

Они с Джоной садятся под дубом. Милли никак не успокоится. Воспоминания ускользают – но все равно донимают ее, как приставучие хулиганы на детской площадке.

– Наверное, листья с нетерпением ждут осени, да?

– Но они же умрут.

– Они так долго сидели на одном месте, – шепчет Милли. – Им хочется полетать. Хоть немножко.

Они смотрят на листья, которые скоро уже полетят, но пока еще держатся за свои ветки.

– Не хотелось бы мне быть листом. Я боюсь высоты, – шутит Джона. – У тебя все хорошо?

– Я думала о фотографии, которую мне показывал папа. Там тетенька падает из окна.

– Правда?

– Да.

Она встает на скамейку, выпрямившись во весь рост. Руки раскинуты в стороны, как крылья самолета. Она смотрит вниз и, кажется, понимает, что чувствовала та женщина, летящая в воздухе. Она видит землю, которая близко, но все равно остается недосягаемой. Падение то ли растянуто в вечности, то ли застыло во времени. Она не там и не здесь – где-то между, – и этому нет конца. Есть только ветер, свистящий в ушах, и стремительно приближающаяся земля, и пара случайных свидетелей, чьи крики не смолкнут навеки.

Гарри рассеянно рисует цветы, размышляя о том, что может помнить Милли. Шершавый бабушкин поцелуй – из тех поцелуев, от которых детишки всегда норовят увильнуть? Или как она бегала, уворачиваясь от водящего в «салочках с поцелуем», и после игры ее ноги гудели, и она никак не могла отдышаться? Возможно, когда-нибудь она вспомнит невесомый поцелуй в лоб перед сном. Но сам Гарри, когда пришло его время, не увидел вообще ничего.

Он никогда не искал их специально; смерти, которые он наблюдал, были редки. Но в те последние мгновения, когда их взгляды встречались, Гарри видел, как перед мысленным взором уходящих людей проносится целая жизнь, состоящая из поцелуев. Робких или решительных. Содержащих в себе извинение или вопрос. Потом была девушка с тонкими бесцветными волосами. Молодая, лет двадцати с небольшим, она медленно угасала, моря себя голодом. В первый раз он увидел ее в садах, когда ее везли в инвалидной коляске. Словно почувствовав его пристальный взгляд, она подняла голову, и, посмотрев ей в глаза, Гарри понял, к чему она так отчаянно стремится: к чистоте бытия. Ей хотелось избавиться от телесного груза и обрести первозданную легкость, проникающую в самую суть вещей. Незамутненные помыслы: стать самим воздухом.

Гарри следил за ней несколько дней, наблюдая, как она слабеет от раза к разу. В свои последние секунды она обернулась к нему, словно ждала, что он ей откроет все тайны небес. Возможно, она ожидала увидеть тоннель из света или услышать ангельский хор. Но увидела лишь поцелуи – все до единого поцелуи, случившиеся в ее жизни, – и поняла, что она уже там, куда стремилась всегда.