В его руках была жизнь, тепло женского тела, и все же… Гарри сам от всего отказался. Двадцать восьмого апреля 2004 года они с Одри сидели у пагоды на скамейке «мадемуазель J’attendrai». Одри принесла с собой кофе в бумажном стаканчике и грела об него руки. В тот день стоял легкий туман, словно сонное солнце никак не могло проснуться.

После того поцелуя у Разрушенной арки прошло два дня. Оба держались скованно и настороженно, их приветствие при встрече было преувеличенно громким и радостным. Но когда она села, разгладив юбку, он все понял с убийственной ясностью. Его обольстила ее реальность, а она балансировала на грани призрачного бытия.

Гарри сделал глубокий вдох.

– Кажется, я начинаю тебе мешать…

Она достала сигарету из пачки.

– Чему ты можешь мешать?

– Твоим отношениям с мужем.

– Мне казалось, ты рад нашим встречам? – За завесой из сизого дыма ее лицо было смущенным, взволнованным.

– Я рад. Но… каково будет Джоне?

Она стряхнула пепел, пытаясь успокоиться.

– Разве ты не понимаешь, Хал? Наши встречи с тобой – это что-то, что принадлежит только мне.

– Ни к чему хорошему это не приведет. Все так ненадежно. – Он умолк на мгновение и все же решился сказать: – Я не знаю, зачем ты здесь.

– В этих садах? – Она на миг перестала дышать. – Сначала я пыталась найти, во что можно поверить. А потом нашла тебя.

Одри смотрела в белое небо, вся открывшись ему навстречу. Только тогда Гарри понял, как безмерно она благодарна солнцу, омывающему ее кожу. Свету, струящемуся сквозь листву. Проливному дождю. Одри встречала каждый новый день с лихорадочным упоением умирающего человека. Может быть, их свела вместе ее тоска по неродившимся детям. Ее поцелуй – как последнее желание перед смертью. Или, возможно, она перепутала этот манящий свет с чем-то другим. Как бы там ни было, они стали слишком близки. Гарри был озадачен. Как получилось, что он стал тождественен смерти? Он всегда стремился к тому, чтобы растить живое.

– Я не тот, кем ты меня представляешь. – Это все, что он смог сказать.

– Ты именно тот.

И вот она – ее улыбка.

Солнце уже пригревало. Кто дал ему право светить сегодня так ярко, кто дал Одри право быть такой красивой? По сравнению с ней даже цветущие деревья казались блеклыми. Он был уверен, что ее еще никто не отвергал. Разочарование красило ее еще больше. Как будто треснула жесткая скорлупа и показался желток – ее истинная сущность.

– Я могла бы уйти от Джоны.

– Что?

– Я давно думаю, что надо его отпустить. Он еще может стать отцом. – Она рассказала, как вчера вечером он вернулся домой позже обычного, и она нафантазировала себе, что у него было свидание с учительницей английского. – Она молодая. Идеалистка. Ноги от ушей.

– У тебя паранойя, Од.

– Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Она…

– Она ему не нужна.

Одри собрала волосы и заколола в пучок на затылке. Без пламенеющего рыжего ореола ее лицо стало совсем молодым, как будто она смыла макияж.

– Мы всегда можем вернуться к тому, что было до, – сказала она. – До арки…

– Прости, Од. Я думаю, нам больше не надо встречаться.

– Ты шутишь?

Когда стало ясно, что он не ответит, она принялась собирать свои вещи, словно боялась расплакаться, и хотела уйти поскорее. Гарри сам себе поражался. Как можно было ее обидеть? Его сердце сжималось – не уходи, не сейчас, побудь со мной еще немного, – сказать тебе правду? Я тебя люблю.

– Подожди, – сказал он. – Давай покурим.

Она нерешительно замерла, не успев закрыть сумку. В сумке лежал блокнот в желтой тканевой обложке. Ее пальцы на миг задержались над корешком, потом она взяла сигарету и закурила.

Они оба неловко молчали, словно стесняясь друг друга. Он раздумывал, как сказать ей «прощай». Может быть, стоило подождать до завтра, или до послезавтра, или дождаться, когда послезавтра превратится в позавчера. Но это уже не имело значения. Они жили в скомканном времени. Больше всего на свете ему хотелось сказать ей: «Я останусь с тобой. Давай попробуем обмануть время… сбить с толку часы».

Они потягивали крошечными глотками утреннюю тишину. Одри пила собственное дыхание из уже пустого бумажного стаканчика.

– Что ж, если мы больше не будем встречаться, тогда расскажи, когда лучше высаживать примулы. Было красиво, когда они зацвели у меня на подоконниках… – Она рассмеялась.

– В начале лета.

Гарри почувствовал себя глупо, что она разгадала его тайное садовничество у нее под окнами. Он пустился в пространные объяснения, как ухаживать за комнатными растениями, но токи энергии между ним и Одри продолжали искриться, сшибаясь друг с другом. Они хватались за каждое слово, на полном серьезе обсуждали какую-то ерунду о пересохших семенах. Одри докурила сигарету до фильтра.

– Иногда мне начинает казаться, что получить желаемое можно лишь одним способом: сделав то, чего больше всего боишься.

Она с вызовом посмотрела ему в глаза, ее рука как бы невзначай легла на его бедро, и больше всего на свете Гарри хотелось ее поцеловать. Он будет любить ее, он вберет в себя ее всю, растворит в себе, пока ничего не останется.

– У тебя все будет хорошо, Од. Поверь мне.

У нее было такое лицо, как у свидетеля страшной аварии – смотришь, беспомощный, и не можешь ничем помочь.

– Мне хорошо, только когда я с тобой, Хал.

Она посмотрела на пагоду. Ее лицо было разрезано пополам светом и тенью.

– Я веду себя по-детски. Извини.

– Это я должен просить прощения.

Он все равно хотел ее поцеловать. Они стояли друг против друга, растерянные и смущенные, – не зная, как сделать прощальный жест. Они были полностью одеты, но ощущали себя оголенными в предельной открытости бытия. Он принял это решение, чтобы сохранить ей жизнь; но между его умолчанием и ее гордостью разговор завершился. Когда они неловко пожали друг другу руки и он в последний раз ощутил тепло ее ладони, они оба не знали – и не могли знать, – что меньше чем через месяц она умрет.

Рядом с миской нетронутых хлопьев на кухонном столе стоит открытая красная коробка. Джона с опаской держит на ладони бумажного голубя, словно это какое-то неведомое фантастическое существо. Завороженный полупрозрачными линиями и углами, Джона вертит трехмерное стихотворение так и этак, любуясь острым кончиком клюва, плавным изгибом хвоста. По краю сгиба тянется крошечная надпись. Джона вспоминает, что у Одри была лупа. Он идет в ее кабинет, несет с собой птицу. Роется в ящиках, находит, что ищет, и подносит увеличительное стекло к бумажному крылу.

Внутри все обрывается. Его уносит назад во времени – туда, где он пел на сцене, и еще дальше. Вот он ребенок, в костюме с крылышками: его первая роль в школьном спектакле. Он выглядывает из-за кулис, видит проблески велюровых костюмов, дрожащие огни прожекторов; он тянет шею и видит зрительный зал. Потрясение, шок: темнота, многоглавый зверь. Он слышит общее дыхание, чей-то кашель, шелест фантиков от конфет. Больше всего на свете он хотел произвести впечатление. Но когда попытался проговорить в голове свои реплики, ему стало душно и жарко. Он не смог вспомнить ни слова. Его ждал полный провал.

Джона смотрит на бумажную птицу у себя на ладони. Птица кажется такой хрупкой, его рука – грубой и неуклюжей. Как не смять это чудо? Излагая свою позицию, Хлоя не оставила ему простора для движений – по крайней мере, для равнозначных движений. Как теперь соответствовать? Он шел ей навстречу в своем собственном устойчивом темпе, он не хотел торопиться… Черт! Он опоздал.

Пора бежать на работу. Джона кладет птицу в коробку, коробку – в сумку и мчится к метро. Птица так и сидит в сумке, пока он рассказывает ученикам об истории рок-н-ролла. На обеденной перемене он берет в буфете подсохший сэндвич с тунцом, достает телефон, набирает ей сообщение. «Какой сюрприз! – пишет он. – Какой удивительный, чуткий подарок! Спасибо!» Он убирает восклицательные знаки, потом стирает весь текст.

После обеда Джона объясняет музыкальную терминологию для повторяющихся мелодических фраз. Он играет несколько примеров, сравнивая остинато из «Кармины Бураны» с гитарным рифом в Le Freak.

– Видите? Тот же самый прием.

Хлоя назначила ему встречу после работы. Он принимает таблетку парацетамола от головной боли, кладет в сумку пачку листов с письменными работами и выходит из школы, в кои-то веки жалея о том, что он не работает допоздна. Будь он смелее, он написал бы для Хлои песню. Самое меньшее, что он может для нее сделать: сводить в дорогой ресторан, купить цветы или красивое ожерелье, но о чем они будут говорить… об их будущем?

Еще с улицы Хлоя видит, как он сидит в кафе на Карнаби-стрит. Издалека Джона выглядит нервным, смущенным, как будто пришел на свидание вслепую и не знает, чего ожидать. Она входит в кафе, он встает ей навстречу, но его рука кажется какой-то чужой. Его глаза ее не видят, он вообще где-то не здесь.

– Хорошо прошел день? – интересуется он.

Она ставит сумку на стол.

– Очередная контора, очередной босс…

– Спасибо за подарок. Было очень приятно.

Она садится и сосредоточенно переставляет перечницу и солонку. Чтобы занять руки, чтобы не смотреть на него.

– Я рада.

Он уже изучает меню.

– Будешь торт?

Они говорят официанту, что будут заказывать. Когда они вновь остаются наедине, их невысказанные слова протягиваются между ними, словно провод под напряжением на грани разрыва. Джона, кажется, не понимает, сколь многим она рисковала. Сквозь какофонию кофемашины, разговоры других посетителей, которые «должны были быть в другом месте еще минут пять назад», прорывается лай маленькой собачонки. Джона рассказывает о кошмарном ученическом реферате об эволюции музыки, но в таком шуме почти ничего не слышно. У него пересыхает во рту.

Он улыбается, как пожимает плечами. Потом поднимает глаза к потолку, и Хлоя гадает, о чем он думает. Наверное, об Одри. Он всегда очень красивый, когда вспоминает ее. Его глаза сверкают.

Она резко встает, злая и раздраженная.

– Уже поздно. Пойдем домой?

– Но мы же только что…

– На хрен чай. Пойдем домой, будем пить джин.

Ножки его стула скрипят по полу.

– Твой подарок… Я очень тебе благодарен, правда.

Он целует ее, скупо чмокает в щеку. Это не поцелуй. Это почти оскорбление.

Уже у него дома она объясняет, как делала птицу, давая ему превосходную возможность исправить все, что он испортил в начале вечера. Но оба спят беспокойно. Вернее, не спят вовсе. Он лежит, стиснув зубы, она ворочается, как ребенок, у которого жар. Наконец она садится и смотрит в окно. Ночь словно чем-то испачкана. Черный дрозд летит прочь с грязной улицы в чистое небо над садами Кью.

Вот скамейка Одри. В голове – куча вопросов. Вот луна глядит с неба на Милли. В темноте ей некого обнять, поэтому она обнимает свои колени. Что имел в виду Гарри? Но небо слишком огромное, чтобы отвечать на глупые детские вопросы. Небо лишь наблюдает издалека.

Слова Гарри никак не идут у нее из головы. Надо было спросить, почему ее никто не замечает, почему она спит в Секвойной роще, но она не уверена, что хочет знать. Она даже не может решить, волшебная это луна или зловещая.

Некоторые люди ее замечают: женщина, читающая газету, мама с коляской, вечно одетая в шубку из искусственного меха. Есть еще фотограф, который всегда машет ей, когда видит. Однажды какая-то старушка легонько ущипнула Милли за щеку, словно пыталась схватиться сухими пальцами за ее детство. Изо рта у старушки пахло болезнью и леденцами.

У Милли нет часов, но она надеется, что уже скоро будет рассвет. Может быть, завтра она встретит Джону. Может быть, Джона ее заметит. Но она ждала столько недель! Луна поднимается еще выше, и – смотрите, – вот тень от кустов, тень от скамейки. Милли резко оборачивается, словно кто-то дернул ее за футболку. Она высматривает на земле свой силуэт, пятно тени в форме растрепанных волос, худеньких плеч. Но есть только девочка без тени и тихое озеро под серебряным светом луны. Шрам на виске начинает пульсировать болью.

Ее неверие мечется, как мотылек, бьющийся о стекло электрической лампочки, и внутри сияющей стеклянной сферы она видит желтое платье. Милли кладет голову на мягкий, теплый живот этой женщины. Но тепло исчезает, и остается только магнитик на холодильнике – маленький слоник, заляпанный отпечатками пальцев и чем-то белым, кажется, высохшим йогуртом. Пятно превращается в молочно-белую луну в темном небе, и Милли снова одна на холодной скамейке – сидит, обнимает себя за плечи. Она открывает рот, и сначала крик застревает в горле, а потом рвется наружу и отражается эхом от звезд. Ее «нет» теряется в необъятной ночи.