Скамейку Одри не могут найти уже три недели, никто из сотрудников Кью не сумел помочь Джоне. Он пытается сосредоточиться на делах – дополнительные занятия с отстающими учениками, репетиции концерта на выпускном вечере, – но не может избавиться от ощущения, что его наказали. Отец не согласен. Он говорит, это знак, что пора превозмочь свою скорбь и жить дальше. Но для Джоны пропавшая скамейка – загадка, которую необходимо разгадать. Ничто не тревожит сильнее, чем нераскрытая тайна. Неизвестность хуже всего.

Два дня назад, на первую годовщину смерти Одри, Джона сидел по-турецки на голом бетоне озерной платформы, где теперь нет скамейки. Спина разболелась, и эта боль стала своеобразным самобичеванием, но, как ни странно, кроме спины, ничего не болело. Тело словно одеревенело, даже внутри все онемело. Благословенное опустошение. Это лучше, чем постоянно держаться настороже, ожидая удара, который может обрушиться отовсюду. Однажды он видел женщину на Джордж-стрит. На ней была юбка с принтом из маков – та самая юбка, которую Одри отдала в Оксфэм для их благотворительного магазина.

Хлоя сидит в белом кресле, что-то рисует в блокноте. Она похожа на тощую бездомную кошку, пробравшуюся к нему в дом. Сейчас конец мая. Мягкий вечерний свет омывает ее бледные острые локти, ее мешковатую футболку. На ней – хлопчатобумажные шорты с британским флагом и сапоги из змеиной кожи, купленные на блошином рынке; они так ей понравились, что она не снимает их даже дома. Она оставляет следы: лужица пролитого кофе, брошенный в туалете журнал, карандаши и пастельные мелки, раскатившиеся по полу. Одри всю передернуло бы от такого бедлама, ее покоробило бы от того, как Хлоя сидит, перекинув ногу через подлокотник кресла. Но Джона смотрит на эту стройную голую ногу и думает о Хлоиных бедрах, таких крепких и сильных. О ее радостных ночных воплях. Она его возбуждает. Он ее хочет. И поэтому злится на себя.

Рыба готова. За ужином Джона опять вспоминает ночные беседы с Одри. Они пили виски и рассказывали друг другу, как у кого прошел день. Свет свечей согревал их лица, всегда обращенные только друг к другу. Над столом в каплях застывшего воска разговор потихоньку сходил на нет. За окном робко покашливал рассвет, раннее утро хрустело свежестью. Дым ее сигарет висел в воздухе как туман.

– Джо? Ты слышал, что я сказала?

– Что?

В глазах Хлои обида и боль.

– Я рассказывала о проекте для садов Кью.

– Извини.

Она слишком близко к нему, чтобы ее разглядеть. Его мысли сейчас далеко-далеко, в дебрях памяти. Может быть, если она отойдет на пару шагов…

– Наверное, ты зря перестал ходить к своему психологу. – Она тянет себя за волосы, словно хочет их вырвать. – С тех пор как пропала скамейка, тебе стало хуже.

– В каком смысле хуже?

– Ты весь отрешенный. Почти не спишь.

Джона глотает горошек, даже не прожевав, и кладет вилку на стол.

– Это ты ее спрятала?

– Что? Нет!

– Она не могла просто исчезнуть.

Хлоя смотрит ему в глаза:

– Она найдется.

Пока она убирает со стола, гремя посудой, Джону прямо-таки подмывает устроить скандал. Он помнит, как было с Одри: иногда ссора интимнее секса. Лучший способ узнать человека поближе. Они ругались из-за несделанных домашних дел, несовпадающих мнений по поводу общих друзей, из-за ее слишком критического отношения к своим родителям, но сейчас Джона отдал бы все, что угодно, за возможность еще раз поссориться с Одри. Его бойцовский задор угасает. Даже не думай. Хлое нужен кто-то, кто лучше него. Ей нужен мужчина, который хотя бы присутствует рядом.

Он заказал эту скамейку в память об Одри, чтобы память была незыблемой. Но столько всего уже стерлось, изгладилось, позабылось, и теперь ему надо принять решение; он совершенно не ожидал, что их отношения с Хлоей станут настолько серьезными. Они оба тянутся, чтобы смахнуть со стола хлебные крошки, но Джона убирает руку и берет Хлоин блокнот для эскизов. На первой странице – карандашный портрет Одри, сделанный по фотографии над камином. Перекрестная штриховка создает ощущение безразличия, нежелательного вмешательства.

– Какого черта? – взрывается Джона.

Хлоя хочет что-то сказать, но застывает с открытым ртом. Джона мог бы добиться ответа, но идет к пианино. Он ее оскорбляет, играя гаммы; его личная медитация, в которой нет места ни для кого. Он полностью сосредоточен на том, чтобы держать ровный темп. Она подходит к нему, он еще глубже уходит в себя: си-бемоль минор в пентатоновой гамме. Она обнимает его сзади, пытается пробиться к нему поцелуем. Утыкается губами куда-то между его ухом и щекой.

Он говорит нарочито спокойно:

– Извини, Хло. Но если ты ищешь место, где пустить корни, то это не здесь.

– К счастью, я не цветок…

– Хорошо.

Они кивают друг другу, подтверждая, что каждый понял все правильно. Он улыбается как-то уж слишком старательно, слишком заискивающе, и отворачивается к клавишам. Играя арпеджио, он гордится собой за честность и прямоту, но потом у него вдруг мелькает мысль, что, может быть, есть и другая правда, настолько хрупкая, что о ней нельзя говорить вслух.

– Я приму ванну.

Он смотрит на исцарапанные педали.

– Извини, Хло. При всем желании я не смогу стать таким, как ты хочешь.

Она резко выпрямляется. Вся взведенная, как курок. Ее сапоги из змеиной кожи смотрятся жалко.

– А как я хочу?

Его лицо – твердое, жесткое. Он тянется к ней, надеясь, что все разрешится без слов, но в ответ получает лишь скованные, по-детски сдержанные объятия.

Пока набирается ванна, Хлоя тихонько проскальзывает в кабинет и вынимает дневник Одри из папки на полке. Пряча его под халатом, она возвращается в ванную и садится на пол, прижав блокнот к животу. Три недели назад, так и не дождавшись Джону, она вернула дневник на место и пошла на работу. Весь день она мучилась, размышляя, как поступить, и склонялась к тому, чтобы оставить все как есть. Пусть Джона сам обнаружит дневник в свое время, если вообще обнаружит. Вечером она окончательно укрепилась в своем решении, когда позвонила Джоне, чтобы убедиться, что его не сбила машина, и он сказал, что пропала скамейка Одри. Как будто Одри хотела спрятаться. Как будто она просила не раскрывать ее тайну.

Хлоя вспоминает снисходительную, извиняющуюся улыбку Джоны, и в голову лезут недобрые мысли. У нее на руках компромат. В любой момент можно выйти из ванной и швырнуть блокнот на пол.

Обманщица.

Может, и вправду стоит уйти, хлопнув дверью. Вернуться к Клоду. У нее всегда получалось сложить себя заново, улететь прочь… Но она остается сидеть неподвижно. Жует губу изнутри, пробует языком утешительные отметины от зубов, упивается сладкой болью, с которой может справляться. Комната наполнилась паром, зеркало запотело. Хлоя как будто впадает в транс, зачарованная призраками, что клубятся во влажном тумане, белеными стенами, радиоприемником – ретро под пятидесятые годы, – единственным ярко-красным пятном среди строгой белизны. Вот что слушала Одри, когда прикасалась к этим полотенцам, к этому крану. Она изучала свое отражение в зеркале, как сейчас – Хлоя, растягивала пальцами кожу на скулах, щипала себя за шею.

На прошлой неделе Хлоя сходила на букинистический развал и купила любимую книгу Одри: Bonjour tristesse. Как бы ей ни хотелось испытывать неприязнь к своей мертвой сопернице, она многое о ней поняла, прочитав книгу, которую та любила. Мании и сомнения Одри были ей в чем-то близки и понятны. Читая о дочери, раздираемой противоречивыми чувствами, о любвеобильном папаше, Хлоя не раз ловила себя на мысли, что они с Одри, наверное, могли бы подружиться, если бы им довелось встретиться. А потом – в предпоследней главе – женщина совершила самоубийство, разбившись на машине.

Хлоя садится на унитаз и открывает дневник. Она убеждает себя, что так надо. Ей нужно знать, что она отдает Джоне. Но она чувствует себя ребенком, который съел все конфеты без спроса и не признается.

У пешеходного перехода мне показалось, что загорелся зеленый. Я шагнула вперед, уверенная, что машины должны остановиться, – все происходило как будто само по себе, независимо от меня.

Еще с утра Гарри подумал, что сегодня будет особенный день: что-то такое витало в воздухе. Сады Кью наполнялись народом, люди щурились на солнце, по-летнему яркое, хотя была уже середина сентября. Небо сияло миллионом возможностей, готовых осуществиться.

Когда Одри сошла с тротуара в поток машин, он схватил ее за руку инстинктивно. Он не ожидал никакого воздействия; произнесенные им слова вырвались сами. Он не знал, слышала она его или нет. Он скрылся мгновенно.

Часом позже он увидел ее снова. Она сидела на синей скамейке под пагодой. Он наблюдал, как она ела сэндвич, сосредоточенно глядя в пространство. Он не знал, что случилось. Он был рад, что она, эта женщина, все еще дышит и наслаждается теплым солнцем, но само происшествие его растревожило.

Гарри пришел сюда не из-за Одри. Проходя мимо Прохладной оранжереи, он заметил девочку лет восьми. Она улыбнулась ему и помахала рукой. Никого из взрослых поблизости не было, и Гарри решил присмотреть за малышкой и пошел следом за ней. Неподалеку от пагоды она увидела бук с горизонтальным стволом и побежала к нему, радостно улыбаясь. А потом Гарри увидел женщину, сидевшую на скамейке под пагодой, и узнал ее сразу. Хотя день был по-летнему теплым и ясным, в ее одежде преобладали оттенки осени… красный свитер, кирпично-оранжевый шарф… волосы, как пламенеющие осенние листья. Она на секунду оторвалась от своей записной книжки и посмотрела на ближайший ливанский кедр. Даже на таком расстоянии Гарри сумел разглядеть, какой у нее отрешенный, далекий взгляд. Какая-то непостижимая мысль прошла сквозь нее, словно ветер.

Потом она посмотрела на Гарри. И Гарри, глупый мечтатель, совершил свою первую ошибку. Он сказал «Здравствуйте» или, может быть, «Добрый день». Он не помнит, что именно.

– Меня зовут Гарри Барклай. Но, пожалуйста, называйте меня просто Хал.

– Одри Уилсон. Очень приятно.

Она протянула руку для рукопожатия. Взяв ее руку, Гарри всем своим существом ощутил исходящее от кожи тепло, легкую влажность между костяшками. Он понял, что сдавил слишком сильно, и поспешил разжать пальцы.

Глядя на небо в поисках недостающей решимости, он сказал:

– Бог ты мой, посмотрите, какая луна.

Солнце еще только клонилось к закату, но луна уже вышла на небо – огромная, бледно-белая на голубом. Одри улыбнулась, и робость Гарри растаяла без следа. Его как будто втянуло в приветливую щербинку между ее передними зубами. Он заметил ее веснушки.

– Красивая, – сказала она. – Я вам завидую. Работать в таком замечательном месте!

– Да, место волшебное. Но, кажется, я помешал вашей работе? – Гарри указал на ее желтый блокнот, потом заметил стопку листов у нее под ногами. Текст на верхнем листе – на каком-то чужом языке: может, русском или польском?

– Ничего страшного. Я работала, чтобы отвлечься.

Он не должен был с ней разговаривать – у него столько дел. Гарри огляделся по сторонам. Но рядом не было никого, кто мог бы его попрекнуть. Он не знал, что теперь делать: пытаться шутить или просто смотреть на нее в потрясении? Он решил развлечь Одри беседой.

– Вы знали, что в Кью больше четырнадцати тысяч деревьев? Мне больше всего нравятся львиные деревья… или гинкго двулопастные, или Ginkgo biloba… и Sophora japonica, и Robinia pseudoacacia, или робиния ложноакациевая, или просто ложная акация…

Ее взгляд был отсутствующим и далеким.

Гарри умолк на полуслове.

– Вам, наверное, неинтересно?

– Очень интересно.

Она спросила, всегда ли он увлекался растениями и садоводством.

– Не всегда. Только когда пошел в армию, там и увлекся.

Он сажал растения в уэльской деревне, в тренировочном лагере для новобранцев. Но потом его полк перебросили в пустыню, где ничего не росло. Там не было вообще ничего. Только смрад человеческой плоти, прожарившейся на солнце. Гарри помнит, как отгонял муху, севшую на кончик ствола его винтовки. Прицелился. Выстрелил.

– С нами служил один парень, который раньше работал садовником в Кью. Не расставался со своей записной книжкой с ботаническими зарисовками. Он рассказывал мне о каком-то ботанике, собиравшем живые образцы даже под перекрестным огнем. Но там, куда перебросили нас, не было ни черта. И там, в пустыне, он мне рассказывал об этих садах – о земном рае под названием Кью.

– Это он вас вдохновил?

– Наверное, после всех этих боев мне хотелось быть ближе к земле.

Гарри пытался вспомнить, как преодолеть неизмеримое расстояние между собой и другим человеческим существом. Он рассказывал Одри о том, как сочетаются друг с другом табачные листья, чтобы получилась идеальная гаванская сигара.

– Лист volado обеспечивает горение. Лист seco дает аромат, лист ligero придает сигаре крепость.

Он знал, что не должен вступать в отношения с посетителями, но ему не хотелось прерывать это знакомство. Ему хотелось растянуть этот миг до бесконечности. Может быть, он способен на большее, чем думал сам; в конце концов, он же спас эту женщину. Но когда он рассказывал ей о capa, последнем, покровном листе, создающем оболочку сигары, он чувствовал себя идиотом.

– Я не люблю говорить, я люблю слушать, – сказала она. – Чужие истории всегда интереснее.

После этого оба не знали, что говорить. Гарри беспокойно заерзал.

– Вам надо работать? – тихо спросила она.

– Что? Нет, сегодня уже не надо. Моя смена закончилась.

Их слова уплыли куда-то вдаль. Тишину нарушали только щелчки зажигалки. Сигара Гарри все время гасла, и ему приходилось прикуривать снова.

– Могу рассказать вам о пагоде во время войны, – предложил он. – Хотите послушать?

Он рассказал, как немецкие бомбардировщики уничтожили много построек в округе, но башня осталась нетронутой.

– Ее разломали британские конструкторы авиабомб. Пробили дыры на всех этажах, чтобы сбрасывать сверху модели снарядов.

– Чтобы проверить, как они будут падать?

– Да. Бомбы пошли!

Она рассмеялась, но как-то невесело.

– А мне представляется, как мальчишки запускают бумажные самолетики.

– Хотите подняться наверх?

– Давайте наперегонки. Кто быстрее!

Гарри хотелось ее удивить и порадовать. Она была из тех женщин, которые просто созданы для того, чтобы их радовать и удивлять. Когда он подвел Одри ко входу в пагоду, его щеки горели от куража. Он достал из кармана большой металлический ключ, похожий на ключ от сказочного дворца или калитки потайного сада. Открыв замок, Гарри надавил плечом на деревянную дверь, оказавшуюся на удивление тонкой и хлипкой. Убедившись, что никто не смотрит, они проскользнули внутрь и замерли на пороге, глядя на обветшавшую лестницу, гниющее дерево, волшебные руины.

Одри поднялась на первую ступеньку и запрокинула голову. Стоя под сенью уходящей ввысь винтовой лестницы, Гарри чувствовал себя растерянно и неловко, но Одри вдруг сорвалась с места и помчалась наверх, словно ее подгонял некий капризный, своевольный дух. Все выше и выше. Ее узкая юбка слегка задралась, обнажая колени. Гарри бросился следом, одурманенный стуком ее каблучков, хрупкой белизной ее подколенных ямок. Восьмиугольные стены смыкались, подступая все ближе. Гарри был зачарован и ослеплен.

Они пробежали девять пролетов. Гарри оказался проворнее, чем думал сам, но сердце билось о ребра, как деревянная колотушка. Они выбрались на самый верх и застыли, пораженные.

Окруженные высокими окнами, они смотрели друг другу в глаза, как два зверя. Без единого слова, без речи, но в напряженном, упорном старании разглядеть свое собственное отражение… А потом тишина взорвалась смехом. Это было предельное освобождение, чистейшее и неподдельное – самая сокровенная близость, которую только знал Гарри.

Одри убрала волосы, упавшие на лицо, и запрокинула голову, подставив шею солнечному свету. Глядя на нее – разгоряченную, раскрасневшуюся, – Гарри представлял, как она сидит на смятой постели, завернувшись лишь в тонкую простыню. Он был потрясен и смущен собственными фантазиями. Но потом она как-то странно взглянула в сторону окон, словно раздумывая, а не броситься ли вниз. Она стояла на вершине башни, раскинув руки, а у Гарри внутри все сжималось, будто он сам балансировал на краю пустоты на десятом этаже.

В Барбарисовой лощине Гарри остановился и объявил:

– Могучий флагшток!

Над ними высилась мачта.

– Это Дугласова пихта из Британской Колумбии. В тысяча девятьсот пятьдесят девятом ее привезли к Кью. Цельным стволом в двести двадцать пять футов.

Гарри смущенно вытер лоб. Ему самому показалось, что его речь прозвучала как фрагмент из туристического буклета.

Одри вежливо улыбнулась:

– Мне, наверное, пора домой.

Они вернулись на дорожку, ведущую к пагоде, но у Прохладной оранжереи Гарри понял, что еще не готов ее отпустить. Он поклонился ближайшей скамейке.

– Добрый день, мадемуазель. Вы сегодня особенно прекрасны. – Господи, что он несет? Он кивнул на табличку на спинке скамейки. – Она пела J’attendrai после высадки союзников в Нормандии. Видите, что там написано? «Дивное меццо-сопрано».

Одри присела в реверансе, а когда выпрямилась, они оба услышали, как кто-то плачет.

Обернувшись к оранжерее, они увидели все ту же девочку. Одной рукой она держалась за щеку; в другой сжимала подсолнух. Перед ней сидела на корточках женщина с черными волосами и стрижкой каре. Женщина рылась в рюкзаке, явно что-то искала.

Гарри смотрел на веснушки Одри и не мог наглядеться. Было в ней что-то прозрачное, почти нездешнее. Час, который они провели вдвоем, был похож на охоту за призраками. Девочка отложила подсолнух и уже уходила вместе с черноволосой женщиной. Казалось, что обе несут в руках что-то нежное и очень хрупкое. Как будто они подняли с газона двух раненых птиц.

Гарри не знал, что и думать.

Он опустил глаза и увидел золотое кольцо у нее на пальце.

– Вы давно замужем?

– Восемь лет.

– Он хороший человек?

– Учитель музыки.

Она смотрела куда-то в даль, погруженная в свои мысли. Потом словно очнулась.

– Он только начал работать в школе. Две недели назад.

– Но детей у вас нет?

– Что?

Гарри все же сумел проговорить сквозь улыбку:

– Я заметил, как вы смотрели на эту девочку.

Вода в ванне остыла. Хлоя уже потеряла счет, сколько раз она перечитала одни и те же страницы. В глазах стоят жгучие слезы. Неимоверным усилием воли она возвращает себя в реальность, прислушивается – что делает Джона? – но слышит только ночную тишину.

Следующая запись – через несколько дней.

Хлоя включает горячую воду, неприкаянно слоняется из угла в угол, шмыгает носом, потом проверяет температуру и забирается в ванну. Погружаясь под воду с головой, она держит в уме одну дату: то злополучное тринадцатое сентября.

Тогда она только что рассталась с Саймоном и отчаянно нуждалась в деньгах, чтобы оплатить последний год обучения в университете. Ее временно приютила подруга из Чизика. Хлоя спала на полу и размышляла, как лучше представить технику оригами в дипломном проекте. Тот сентябрьский день был по-летнему теплым и солнечным. Жалко терять такой день, сидя дома. Хлоя поехала в ботанические сады, прихватив с собой пачку бумаги для оригами. Эти сады для нее открыл Саймон, они гуляли здесь вместе, и возвращение пробудило воспоминания. Совершенно не зная Кью, Хлоя купила карту и ходила с ней, как туристка.

Неподалеку от озера она неожиданно набрела на поляну подсолнухов. От их сочного цвета у нее перехватило дыхание. Она подняла голову к небу. Желтое солнце. Металлический блеск самолета. Необозримая синева.

Часом позже Хлоя вошла в огромный стеклянный павильон, обозначенный на карте как Прохладная оранжерея. Там росли финиковые пальмы, камелии, перец чили. Остановившись у очередной таблички, Хлоя прочитала про хинное дерево, из которого получают хинин. На выходе из оранжереи она увидела на крыльце девочку, всю в слезах, с маленьким подсолнухом в руках. Хлоя огляделась в поисках родителей девочки, надеясь, что ей не придется влезать не в свое дело, но за малышкой никто не присматривал и никто не спешил ее утешить.

– Девочка, у тебя все в порядке? Тебе нужна помощь?

– Я его убила!

– Что?

– Я хотела его сорвать, но стебель был толстым, и цветок начал кричать. Но он уже надломился, и пришлось оторвать его совсем. – Девочка протянула Хлое полураздавленное доказательство своего преступления.

– Думаю, ничего страшного не случилось.

– Мама меня убьет. Она говорила, нельзя рвать цветы. Можно только траву! – Девочка прижала цветок к животу и попыталась прикрыть его нижним краем футболки. – Я всегда делаю все не так…

– Ничего страшного ты не сделала, – повторила Хлоя и еще раз огляделась по сторонам. Но поблизости не было никого из взрослых. Она присела на корточки и достала из рюкзака пачку тонкой рисовой бумаги. – Может быть, у меня есть кое-что, что тебя развеселит. Что ты любишь больше всего?

Девочка на секунду задумалась, а потом ее щеки зажглись румянцем радостного волнения.

– Мороженое. Фейерверки. Ой, да… – Она широко распахнула глаза. – Грозу и ветер…

– Вчера было ветрено.

– Меня чуть не сдуло!

Хлоя рассмеялась.

– Мы можем сложить из бумаги птичку, самолетик или кораблик. Выбирай.

Это были самые элементарные фигурки. Девочка внимательно слушала объяснения Хлои и старательно повторяла за ней, высунув язык от усердия. Кораблик получился слегка кривоватым, но малышка все равно была рада и довольна собой.

– Теперь надо спустить его на воду!

– Лучше не надо.

– Почему? Каждому кораблю нужна вода.

Хлоя не знала, как объяснить ребенку основы физики. Она снова беспомощно огляделась.

– Где твои родители?

– Мама пошла менять Даниэлю подгузник, а потом собиралась купить нам попить. Я не хотела идти в туалет. Я уже большая, мне разрешают гулять одной. Мама сказала, что мы встретимся через час. В половине…

Идиоты-родители. Девочка смотрела на Хлою с безграничным доверием.

– Давайте пустим кораблик. Пожалуйста, мисс…

Говорят, лучше всего дети учатся на собственном опыте. Хлоя посмотрела на часы.

– Ладно, давай проведем научный эксперимент. А потом тебе надо будет вернуться сюда, чтобы мама тебя не потеряла.

В обществе девочки Хлоя чувствовала себя неловко. Она никогда не умела общаться с детьми. Оставив сорванный подсолнух прямо на земле, они подхватили свои бумажные кораблики и пошли по Аллее пагоды. Девочка доверчиво взяла Хлою за руку.

Когда они подошли к озеру, Хлоя снова засомневалась. Может быть, стоит заранее предупредить малышку?

– Ты уверена, что не хочешь его оставить?

Но девочка уже подошла к самой кромке воды. Она аккуратно поставила свой кораблик на воду – так бережно, словно он был живым. К ней подплыла утка, надеясь, что подношение было хлебом. Кораблик мгновенно намок и стал расползаться хлопьями бумажной пульпы, которые медленно опускались на дно. Все это происходило в мертвой тишине.

Девочка заговорила не сразу.

– Он утонул, – прошептала она еле слышно.

– Он был из тонкой бумаги.

Хлоя уже поняла, что бесполезно рассказывать о молекулярном строении бумаги. Она думала превратить это маленькое приключение в игру – пусть бы малышка порадовалась, что они потопили пиратский корабль, – но девочка только расстроилась.

– Найдешь дорогу назад? – спросила Хлоя. – Твоя мама, наверное, уже ждет.

Девочка показала в правильном направлении, и Хлоя сказала себе, что на сегодня она уже исчерпала свой лимит добрых дел. Девочка улыбнулась ей и пошла прочь – вся такая серьезная, самостоятельная. Хлоя смотрела ей вслед, пока она не скрылась за деревьями.

Через двадцать минут Хлоя сидела среди подсолнухов и складывала из бумаги довольно замысловатую фигурку павлина.

– МИЛЛИ!

Женщина в желтом платье бежала босиком. Она прижимала к себе младенца и сумку, из которой выпала пачка сока.

– Эмили! Где ты?

Хлоя вскочила на ноги, но женщина была уже далеко и все равно не услышала бы, как ее окликают. Свет вдруг померк, небо насупилось. Оглянувшись на подсолнухи, Хлоя увидела лепестки – яркие, как рапсовое поле. Желтые отблески солнца опалили серое небо и тут же погасли. Когда Хлоя вновь обернулась, женщина уже скрылась из виду.

Через два дня фотография девочки появилась в газете.

Хлоя узнала эти смешные хвостики, озорные глаза, тонкие руки. Она позвонила в полицию и пришла в отделение Ричмонда. Ее история подтвердила рассказы других очевидцев, которые видели женщину с черными волосами и стрижкой каре. Хлоя спросила, нет ли оснований подозревать, что ребенка похитили.

– Вроде бы видели, как она выходила из Разрушенной арки. Но свидетельница… скажем так, ненадежна. – Полицейский зарылся в свои бумаги. – Старческое слабоумие, как я понимаю. Потом звонил ее сын и сказал, что она любит выдумывать всякие небылицы. Больная фантазия…

– Мне очень жаль. Я должна была ее проводить. Убедиться, что она нашла маму.

– Да. – Полицейский даже не думал ее утешать. – Мы с вами свяжемся, мисс Адамс, если потребуется еще что-нибудь уточнить.

– Да, конечно.

В тот день Хлоя пошла в сады Кью и бродила там до закрытия в тщетной надежде разыскать девочку. Ей хотелось объяснить всем и каждому, кто согласится слушать, что она не проявила небрежность. Просто она совершенно не знает, как присматривать за детьми. Плакаты с портретом Эмили Ричардс висели на каждом столбе вокруг станции. Многие люди потом говорили, что видели девочку. Видели, как она собирала палочки или, может, цветы… Все вспоминали погоду в тот день. Погода была замечательная. А у Хлои перед глазами стояла картина: девочка уходит прочь, стволы деревьев как будто смыкаются у нее за спиной, и она исчезает из виду. В садах Кью пропал ребенок, и это место уже никогда не будет прежним.

Хлое не хочется думать о том, что было потом. Это невыносимо, немыслимо. В тот день, когда в газетах сообщили о судьбе Милли, Хлоя побрилась налысо. Даже когда волосы отросли, она продолжала рисовать портреты девочки и чуть ли не каждый день ходить в Кью. Со временем она полюбила эти сады, каждый их уголок, каждый пруд, каждую тенистую лощину. Она подала в Кью заявку на участие в фестивале художественных инсталляций в надежде, что, если она создаст что-то по-настоящему красивое и осмысленное, ей удастся обрести покой и примириться с собой. В ту ночь, когда Хлоя встретила Джону, она пришла к озеру, чтобы спустить на воду бумажных птиц и посмотреть, как они тонут. И теперь она потрясена, обнаружив себя в дневнике мертвой соперницы, да еще в роли злой ведьмы.

Хлоя выходит из ванны и заворачивается в полотенце. Садится на пол, грызет ногти и слушает, как Джона ходит по кухне, наливает воду в стакан. Потом он идет в спальню, закрывает двери. Тени Хлоиных рук на страницах дневника – словно бабочки, парящие над бездной тайн.

Она захлопывает блокнот и убирает к себе в сумку – не насовсем, только на время. Как опытный вор, она чистит зубы, словно ничего не случилось. Потом идет в спальню, где темнота полнится дыханием Джоны. Хлоя тихонько ложится, стараясь его не потревожить.

Он неистово трет глаза. Хлоя берет его руки и держит, пока он не вздыхает, смягчаясь. Джона борется с пустотой, пока не находит тело Хлои. Во сне он улыбается. Но между ними как будто вклинивалась его жена, неосязаемая и незримая. Хлоя не может соперничать с мягкими изгибами Одри, с ее бедрами, с чем бы то ни было.

Ее удивляет, что Джона спит; потом она замечает на тумбочке пузырек со снотворным. Ее собственная голова гудит от историй: о маленькой девочке, о жене в глубокой депрессии, об испачканных землей руках незнакомца.