«Феррум» скользнул по краю яркой короны звезды Кароллис. Защитные экраны корабля задерживали большую часть электромагнитных помех и предохраняли от сбоев его системы, а экипаж продолжал разыскивать генераторы Диаспорекса. Корпус судна пестрел свежими заплатами, и пострадавшие элементы конструкции были заменены, но, чтобы избавиться от всех повреждений, корабль все же нуждался в более длительной стоянке в доках.

Капитан Балхаан по-прежнему стоял за командирским пультом, но счастливым он не выглядел — досада явно читалась на его лице. Железный Отец Дидерик все время находился рядом с Аксарденом у дублирующего пульта, и, хотя Балхаан понимал, что за неспособность уберечь корабль он не заслуживает ничего лучшего, необходимость разделять командование «Феррумом» с кем-то еще до сих пор причиняла ему боль.

Дидерик проверял каждое его решение и внимательно изучал каждый отданный капитаном приказ, но Балхаан воспринимал его присутствие как необходимое напоминание об опасности самоуспокоения.

Тело Железного Отца Дидерика претерпело множество аугметических усовершенствований, большая часть органических частей уже давно была заменена, что приближало его к механизированному совершенству и последующему погребению в саркофаге древнего дредноута.

— Ну что, круговая съемка завершена? — спросил Балхаан.

— Почти закончена, сэр, — ответил Аксарден.

— И каковы результаты?

— Ничего обнадеживающего, сэр. Здесь такие сильные помехи, что мы можем находиться над ними — и не узнать об этом, — объяснил Аксарден, обращаясь не только к капитану, но и к Железному Отцу.

— Хорошо, Аксарден. Дай мне знать, если появятся какие-то изменения, — приказал Балхаан.

Он склонился над пультом и попытался припомнить моменты истории, когда легендарные герои были вынуждены тратить время на столь скучное занятие. На ум ничего не приходило. Балхаан понимал, что историки склонны пропускать периоды между потрясениями и описывать только сражения или иные драматические события. Интересно, что напишут летописцы Пятьдесят второй экспедиции об этой части Великого Крестового Похода? Скорее всего, это время вообще не заслужит упоминаний в их трудах. В конце концов, что примечательного может произойти с дюжиной кораблей, отправленной на поиски солнечных генераторов?

Балхаан вспомнил прочитанный отрывок из произведений Геродота, где описывалась битва у побережья древнего государства, известного под названием Артемизион, что в Северной Эвбее. В бою сошлись два огромных океанских флота, и, как было сказано, сражение длилось три дня. Балхаан даже представить себе такого не мог и гадал, сколько времени на самом деле потребовалось для боя.

Он подозревал, что все закончилось довольно быстро. Балхаан по своему опыту знал, что сражения на море бывают короткими и жестокими, когда одна галера быстро добивается преимущества над другой и таранит ее, посылая вражеский экипаж в объятия ледяной смерти на дне океана.

Не успел он поразмыслить над своими мрачными перспективами, как раздался голос Аксардена:

— Капитан, мне кажется, мы что-то нашли!

Все печальные мысли и загадки длинных пустых интервалов истории мгновенно были развеяны взволнованным голосом офицера-тактика. Пальцы Балхаана тотчас повернули выключатель на командной панели, и обзорный иллюминатор залило ярким светом звезды.

Он в ту же секунду понял, о чем говорил Аксарден, — ребристые крылья солнечных генераторов переливались, отражая свет Кароллис.

— Стоп всем машинам! — приказал Балхаан. — Нет смысла оповещать их о нашем приближении.

— Надо атаковать! — воскликнул Дидерик.

Балхаан заставил себя скрыть досаду, вспыхнувшую в ответ на нетерпеливое заявление Железного Отца. Разве «Феррум» уже не пострадал от подобной поспешности?

— Нет, — ответил Балхаан. — Мы не будем атаковать, пока не поставим в известность флотилию экспедиции.

— Сколько там видно коллекторов? — спросил Дидерик, обращаясь к Аксардену.

Офицер-тактик нагнулся к самому монитору, и Балхаану пришлось ждать несколько тревожных секунд, пока Аксарден готовил ответ Железному Отцу.

— Не меньше десяти, но может быть, и больше, я не могу их всех различить, — сказал Аксарден. — Радиоактивное излучение звезды здесь особенно сильно сконцентрировано.

Балхаан вышел из-за пульта, спустился по ступенькам и подошел к тактическому пульту.

— Не важно, сколько здесь коллекторов, Железный Отец, — сказал он. — Мы не можем их атаковать.

— А почему нет, капитан? — фыркнул Дидерик. — Мы же отыскали источник топлива для наших врагов, как и приказал наш господин Манус.

— Я хорошо помню данный нам приказ, но без поддержки военных кораблей флотилии Диаспорекс снова может уйти.

Дидерик, казалось, обдумал его слова.

— Тогда что ты предлагаешь, капитан?

Отметив, что Железный Отец все же прислушался к его мнению, Балхаан не замедлил с ответом:

— Мы подождем. Отошлем донесение кораблям флотилии, а пока соберем как можно больше информации, не выдавая своего присутствия.

— А потом? — спросил Дидерик, которого явно не вдохновляла перспектива пассивного ожидания.

— А потом мы их уничтожим, — ответил Балхаан. — И восстановим свое доброе имя.

Помещение архива на «Гордости Императора» занимало целиком три верхние палубы, уставленные высокими позолоченными стеллажами с текстами Древней Терры. За сохранностью манускриптов этой грандиозной коллекции усердно следил архивариус Двадцать восьмой экспедиции, усердный и старательный человек по имени Эвандер Тобиас. За долгие годы учения Юлий хорошо узнал характер Тобиаса и теперь без колебаний направился к его убежищу в сводчатом нефе на самой верхней палубе.

Перед ним простирались стеллажи, поддерживаемые мраморными колоннами, в просторных проходах слышался приглушенный шепот, наиболее уместный в таком обширном хранилище знаний. Столбы из зеленого мрамора уходили вдаль, и темные деревянные полки между ними прогибались под тяжестью свитков, книг и дата-кристаллов.

Юлий шел по отполированному мраморному полу при свете парящих светящихся шаров, отбрасывающих его тень далеко вперед. Он не надел боевые доспехи, а только обычный рабочий костюм и поверх него набросил кольчужную рубашку, украшенную изображением орла Детей Императора.

В боковых переходах и закоулках он видел лишь людей в форменной одежде летописцев и сервиторов, тащивших огромные стопки книг и не обращавших на него никакого внимания.

В одном из небольших залов он отчетливо рассмотрел голубую шевелюру Бекьи Кински и сначала хотел было остановиться и побеседовать с ней. Она сидела за широким столом, заваленным листами нотной бумаги, с распущенными волосами и наушниками вокс-зонда. Даже издали до Юлия донеслась странная музыка, услышанная в лаэрском храме. На таком расстоянии звуки казались слабыми и далекими, хотя в ушах Бекьи Кински музыка наверняка гремела во всю мощь. Ее руки то опускались на стол, чтобы записать несколько строк, то порхали, словно птицы, когда Бекья как будто дирижировала каким-то невидимым оркестром. Она работала с улыбкой, но в движениях ощущалась странная одержимость, словно музыка внутри ее могла стать опасной, разрушительной силой, если ее не перенести на нотный лист.

«Так вот как работают гении», — подумал Юлий и прошел мимо, решив не прерывать процесс творчества госпожи Кински.

С тех пор как он в последний раз посещал помещения архива, прошло довольно много времени, и теперь он ощутил это особенно остро. Но обязанности в Легионе и военные действия на Лаэране не оставляли времени для чтения. Теперь ему предстояло заново знакомиться с этим местом, хотя Ликаону было оставлено распоряжение немедленно информировать Юлия, если в его отсутствие произойдет что-то заслуживающее внимания капитана.

Навстречу Юлию попалась группа писцов и нотариусов, и каждый из них на ходу почтительно поклонился. Некоторые лица были знакомы ему по прошлым посещениям, но большую часть чиновников он не помнил, однако сам факт возвращения в архив вызывал у него чувство спокойствия и тихой радости.

Увидев впереди знакомую фигуру Эвандера Тобиаса, он не мог удержаться от улыбки — почтенный архивариус распекал группу притихших летописцев за какое-то нарушение его строгих правил.

Пожилой ученый увидел приближающегося Юлия и прервал обличительную речь. Его лицо осветилось широкой улыбкой, и архивариус царственным жестом отпустил провинившихся летописцев. Эвандер Тобиас, одетый в строгий костюм из темной плотной ткани, производил впечатление настоящего ученого и внушал уважение даже Астартес. Юлию нравились и его царственная осанка, и величественные манеры.

Когда-то Эвандер Тобиас был величайшим оратором Терры и обучал первых итераторов. Он, бесспорно, мог занять должность Первого итератора флотилии Воителя, но стремительно развившийся рак гортани парализовал его голосовые связки, и школу итераторов пришлось оставить. На свое место в Шестьдесят третьей экспедиции Эвандер рекомендовал одного из самых способных своих учеников — блистательного Кирилла Зиндерманна.

Поговаривали, что сам Император посетил Эвандера на ложе болезни и дал инструкции его хирургам и кибернетистам, но правда об этом была известна лишь немногим. Капризная судьба лишила Эвандера его таланта оратора и нарушила дикцию, но горло и голосовые связки были реконструированы, и теперь Эвандер тихо бормотал механическим голосом, что нередко вводило в заблуждение некоторых ничего не подозревавших летописцев, считавших архивариуса дряхлым и беззубым стариком.

— Мальчик мой, — заговорил Эвандер, протягивая руки навстречу Юлию, — как давно я тебя не видел.

— Да, очень давно, Эвандер, — улыбнулся Юлий и кивнул вслед удалявшимся летописцам. — Что, дети опять нашалили?

— Эти? А, глупые юнцы, — бросил Эвандер. — Принято считать, что избрание летописцем предполагает наличие некоторой твердости характера и уровня интеллекта, превосходящего орочий. Но эти глупцы не могут ориентироваться в отлично отлаженной системе и не способны найти информацию. Это меня огорчает, и я опасаюсь за качество наследия экспедиции, коль великие деяния Крестового Похода описываются подобными недотепами.

Юлий кивнул, но, достаточно близко познакомившись с пресловутой системой архивирования и проведя в бесплодных поисках хотя бы крупицы информации не один час, он без труда мог представить, сколько еще поводов для огорчения поджидает почтенного ученого. Но Астартес мудро решил оставить свое мнение по данному поводу при себе.

— Друг мой, я уверен, что при твоем содействии наше наследие находится в надежных руках.

— Ты очень добр ко мне, мой мальчик, — поблагодарил его Эвандер, и из серебряных трубок искусственного горла вырвалось едва заметное пыхтение.

Юлия всегда забавляло обращение «мой мальчик», несмотря на то что на самом деле капитан был намного старше архивариуса. Во время посвящения в ряды Астартес плоть и скелет Юлия подверглись перестройке и значительному улучшению, а физиологический процесс предполагал фактическое бессмертие, но воину приятно было видеть отеческую заботу Эвандера, которой он был лишен на Хемосе.

— Я уверен, ты пришел сюда не для того, чтобы проверить качество подготовки летописцев флотилии, не так ли? — спросил Тобиас.

— Нет, — сказал Юлий вслед архивариусу, уже повернувшему к полкам с книгами.

— Пойдем со мной, мой мальчик, на ходу мне лучше думается, — позвал его Эвандер, оглянувшись через плечо.

Юлий шагнул вслед за ученым, быстро с ним поравнялся и укоротил шаги, чтобы Тобиас не отставал.

— Я догадываюсь, что тебя привело нечто особенное. Я прав?

Юлий помолчал, он до сих пор и сам не знал, что ищет. Впечатления от того, что он видел и ощущал в храме лаэров, и сейчас тревожили его, и он решил, что надо попытаться понять это явление, поскольку, несмотря на всю чужеродность эффекта, в нем было что-то ужасно притягательное.

— Возможно, — начал Юлий. — Но я не могу понять, где искать информацию, скорее, я еще не решил, что именно надо искать.

— Ты меня заинтриговал, — заметил Тобиас. — Хотя, чтобы оказать тебе помощь, я попрошу продолжить рассказ.

— Я думаю, ты уже наслышан о храме на Лаэране? — спросил Юлий.

— Да, я слышал о нем, и, похоже, это довольно отвратительное место, слишком зловещее для моей восприимчивости.

— Да, такого я еще никогда не видел. И мне хотелось бы побольше о нем узнать, потому что в мыслях я постоянно к нему возвращаюсь.

— Почему? Что в нем такого, что тебя очаровало?

— Очаровало? Нет, я совсем не это имел в виду, — возразил Юлий.

Его слова прозвучали слишком неискренне даже для него самого, и Юлий заметил, что и Тобиас уловил ложь в его голосе.

— Впрочем, может, и так, — признал он. — Нечто подобное я испытывал лишь в тех случаях, когда наслаждался величайшими произведениями искусства или поэзии. Все мои чувства чрезвычайно обострились. С тех пор все вокруг кажется серым и мертвым. Те вещи, что раньше воспламеняли мою душу, больше не радуют. Я прохожу по галереям корабля, где собраны работы искуснейших художников Империума, и ничего не чувствую.

Тобиас с улыбкой кивнул:

— Похоже, храм и вправду удивительное место, раз он настолько задел души людей.

— О чем ты?

— Ты далеко не первый, кто приходит ко мне в архив и ищет сведения о подобных случаях.

— Как это — не первый?

Тобиас покачал головой, а на его морщинистом лице появилось выражение легкого изумления.

— Очень многие из тех, кто побывал в храме, приходят сюда и пытаются разобраться в своих впечатлениях об этом месте; это и летописцы, и армейские офицеры, и Астартес. Выходит, храм на всех произвел неизгладимое впечатление. Мне и самому уже почти захотелось увидеть храм своими глазами.

Юлий недоверчиво тряхнул головой, но архивариус не увидел его реакции, он уже отвернулся к полке, где стояли книги в кожаных переплетах с золотым тиснением. Корешки томов давно потускнели, и было заметно, что ни один из них не покидал полки с самого основания архива.

— Что это? — спросил Юлий.

— Это, мой дорогой мальчик, собрание сочинений одного священника, жившего еще до прихода Древней Тьмы. Его имя Корнелий Блейк, а еще его называли гением, мистиком, еретиком и провидцем, причем нередко в один и тот же день.

— Вероятно, он прожил яркую жизнь, — заметил Юлий. — А о чем он писал?

— Обо всем, в чем, как мне кажется, ты хочешь разобраться, мой мальчик, — ответил Тобиас. — Блейк был уверен, что только через совокупность опытов человек может постичь неведомое и мудрость ждет его в конце пути между крайностями. Его работы полны иносказаний, которыми он пытался замаскировать свои идеи о приходе новой, неистовой эпохи чувств и ощущений. Некоторые считали его сенсуалистом, описывающим борьбу между чувственностью и ограничениями морали авторитарного режима, царящего при его жизни. Другие без всякого сомнения объявляли его падшим священником и развратником с манией величия. — Тобиас поднял руку и достал с полки один из томов. — В этой книге Блейк пишет о том, что человечество, по его мнению, должно удовлетворять все свои желания, чтобы достигнуть нового состояния полной гармонии, более совершенной, чем первоначальное неведение, с которого, как он утверждает, и начинала наша раса.

— А что ты думаешь об этом?

— Я думаю, что его вера в способность человека преодолеть ограничения пяти данных чувств весьма впечатляет, хотя не могу не отметить, что его философию часто признавали философией вырождения. Они ссылались на… энтузиастов, его последователей, которые во все времена имели дурную славу. Блейк верил, что те, кто ограничивает свои желания, делают это лишь потому, что не подвержены настоящей страсти. Сам он никогда не испытывал угрызений совести.

— Теперь я понимаю, почему его называли еретиком.

— Правильно, — подтвердил Тобиас. — Хотя благодаря усилиям Императора это слово в Империуме почти вышло из употребления. Его этимологические корни происходят из древних наречий времен олимпийского господства, и тогда оно означало просто «выбор» веры. Ученый Иринаус в своем трактате «Против ереси» описывает его верования как искреннее почитание давно умершего бога, что впоследствии стало традиционным в его культе, а позднее — краеугольным камнем многих религий.

— И как возникло непонимание этого слова?

— Ну же, мальчик, я думал, что я достаточно хорошо тебя выучил, — покачал головой Тобиас. — Следуя логике Иринауса, можно сделать вывод, что понятие ереси не имеет объективного значения. Эта категория зависит только от точки зрения и позиции внутри определенного общества, которое изначально считает себя правоверным. Тогда любой, кто высказывает мысли, не согласующиеся с этой точкой зрения, в ортодоксальном обществе будет считаться еретиком. Другими словами, ересь — это субъективная оценка, выражение взглядов со стороны принятой в обществе религии. К примеру, во времена Объединительных войн адвентисты Пан-Европы считали ересью веру в Императора, тогда как предки основателей Индонезийского блока принимали за великое отступничество приход к власти деспота Калганна. Итак, Юлий, для возникновения ереси требуется существование официальной системы догм и верований, считающихся ортодоксальными.

— Согласно твоим словам, в наши дни ереси быть не может, поскольку Император открыл нам лживость всех верований в ложных богов и поклонения умершим, не так ли?

— Не совсем так. Догма и религия не всегда опираются на веру в божественное существо, это может быть просто режим или система общественных ценностей вроде тех, что мы сейчас несем Галактике. Сопротивление или восстание против них легко может быть классифицировано как ересь.

— Тогда зачем мне читать эти книги? Они могут оказаться опасными.

Тобиас разочарованно махнул рукой:

— Да нет же! Как я часто говорил ученикам в школе итераторов, истина, сказанная с дурными намерениями, всегда восторжествует над любой надуманной ложью, следовательно, нам необходимо познать все истины, чтобы уметь отличать добро от зла. Когда итератор проповедует истины, он делает это не только ради убеждения непросвещенных, но и ради защиты тех, кто знает.

Юлий хотел спросить что-то еще, но в этот момент в его ухе затрещала горошина вокс-связи, а затем послышался взволнованный голос Ликаона:

— Капитан, тебе необходимо возвращаться.

Юлий поднес к губам браслет с микрофоном:

— Уже возвращаюсь. Что произошло?

— Мы их обнаружили, — доложил Ликаон. — Мы нашли Диаспорекс. Ты должен как можно скорее вернуться.

— Я иду, — заверил его Юлий, но по голосу Ликаона, несмотря на помехи вокс-канала, он понял, что его заместитель недоговаривает. — Есть что-то еще, что я должен знать?

— Лучше быстрее приходи и посмотри сам, — ответил Ликаон.

Фулгрим сердито мерил шагами свою каюту под оглушительные звуки десятка фонотрансляторов. Каждое устройство транслировало свою запись — гремящие оркестры, ритмичную музыку племен низших уровней городов-ульев, громче всех звучала мелодия лаэрского храма.

Мелодии совершенно не совпадали друг с другом, и общий гул наполнял его сознание невообразимыми видениями и обещаниями неожиданных возможностей.

Деятельность брата сильно испортила ему настроение, но ему ничего не оставалось делать, кроме как последовать за Пятьдесят второй экспедицией. Решение Ферруса выступить в одиночку означало недостаток уважения, и это не на шутку разъярило Фулгрима и расстроило все его планы относительно Диаспорекса.

Мысль мгновенно оформилась и сочилась таким ядом, что Фулгрим поразился ее интенсивности. Да, его возлюбленный братец действовал импульсивно, но он должен был предугадать, что Феррус не сможет удержать свой медузианский нрав.

При этой мысли по спине Фулгрима пробежал неприятный холодок. Эти слова явно были вытащены из самых темных глубин его существа, и они чересчур отчетливо прозвучали в голове. Феррус Манус был его братом и примархом, и, хотя многих из них Фулгрим считал своими друзьями, не было крепче уз, чем связь между ним и Феррусом.

После победы на Лаэране у Фулгрима все чаще из глубин сознания всплывали неожиданные мысли и вылезали едкие обиды, о существовании которых он и не подозревал. Каждую ночь, лежа на шелковых простынях, он слышал голос, нашептывающий на ухо то соблазнительные мечты, то ужасные, незабываемые кошмары. Сначала он подумал, что сходит с ума, что какой-то последний предательский прием лаэров возымел свое действие и начал разрушать рассудок, но Фулгрим отмел этот вариант как невероятный, поскольку ничто не могло влиять на столь совершенное существо, как примарх.

Потом он подумал, что получает какие-то астропатические послания со стороны, но Фулгрим знал, что лишен психопатического потенциала. Магнус, обосновавшийся на Просперо, унаследовал от отца дар предвидения, но эта особенность возвела преграду между ним и остальными братьями, поскольку никто не мог поверить, что такие способности даются просто так и не вызывают последствий.

В конце концов Фулгрим пришел к выводу, что голос является выражением его подсознания, одной из граней собственного разума, которая формулировала мысли независимо от его воли, опрокидывая барьеры и срывая покровы, созданные обществом.

Кто еще мог бы похвастаться таким непредвзятым советчиком в своей голове?

Фулгрим понимал, что должен пойти на капитанский мостик, что его Астартес нуждаются в его мудром руководстве, поскольку полагаются на его суждение во всех вопросах, поскольку только его воля определяет характер и направление Легиона.

Фулгрим усмехнулся этой мысли, протянул руку и прибавил громкость того транслятора, который воспроизводил музыку, записанную в лаэрском храме. Звуки, лишенные гармонии и мелодии, но неудержимые в своей примитивной мощи, проникали в его самые потаенные глубины. Они будили в нем стремление к лучшему, к новым победам и великим деяниям.

Фулгрим вспомнил, как, вернувшись на поверхность Лаэрана, увидел в храме Бекью Кински. Женщина записывала музыку, стоя с поднятыми руками, а ее лицо повлажнело от слез. Она обернулась, почувствовав его появление, а потом, не в силах устоять перед мощью чуждых звуков, упала на колени.

— Я запишу это для вас! — вскричала она. — Я создам нечто удивительное. Это будет «Маравилья» в вашу честь!

Он улыбнулся этому воспоминанию, зная, что сочиненное Бекьей Кински произведение будет выше всяких похвал. «Ла Фениче» уже сейчас переполнилась новинками из великолепных картин и величественных статуй, преподнесенных теми, кто успел посетить поверхность Лаэрана.

Если у него и появилась тревожная мысль по поводу принадлежности этих творений, то он давно о ней забыл, но приятное сознание правильности принятого решения осталось.

Величайшей из всех работ должен стать грандиозный портрет самого Фулгрима, заказанный Серене д'Анжело после того, как он увидел начатую художницей картину, посвященную победе на Лаэране. Полотно буквально искрилось избытком эмоций и ассоциаций, и при виде такой красоты сердце сжималось, словно от боли.

С тех пор он несколько раз позировал для Серены д'Анжело, но после уничтожения Диаспорекса надо бы найти время и поработать с ней как следует.

Да, вскоре на «Гордости Императора» будет звучать эхо музыки творения, и его воины донесут ее до каждого уголка Галактики, чтобы все могли получить возможность наслаждаться непревзойденной красотой.

При взгляде в дальний конец зала настроение Фулгрима несколько омрачилось: там валялись куски мрамора, оставшиеся от его попытки создать собственный шедевр. Каждый удар инструмента был произведен с величайшей точностью, и анатомические пропорции фигуры радовали своим совершенством… И все же в скульптуре явно чего-то не хватало, но изъян оказался выше его понимания. Разочарование результатами работы быстро переросло в ярость, и Фулгрим уничтожил статую тремя ударами серебряного меча.

Возможно, Остиан Делафур мог бы указать на его ошибки, но слушать замечания простого смертного претило примарху. Разве он не был создан для того, чтобы стать величайшим из всех живых существ? Все его братья унаследовали характерные черты своего отца, но гнетущее подозрение, что несчастный случай, едва не уничтоживший Детей Императора сразу после рождения, мог вызвать скрытый дефект в его генетическом строении, снова стало преследовать Фулгрима в темноте ночей.

Неужели его естество, так близкое к совершенству с первого взгляда, содержит в себе никому еще не известный зародыш падения и неудач? Подобные мысли претили ему, но вызванный ими страх мучительной язвой разъедал грудь. Фулгрим чувствовал, что события уже не вполне подчиняются ему. Война на Лаэране была порождена тщеславием, и он это прекрасно понимал, но она была выиграна, и летописцы опишут только его победу. Они умолчат об ужасающих цифрах потерь, которые он не стал обнародовать, но сны Фулгрима полны видений павших воинов, которых он хорошо знал и помнил. А теперь, после удачного рейда кораблей-разведчиков, Феррус нетерпеливо унесся навстречу Диаспорексу и уже приближается к солнечным генераторам.

В душе снова разгорелся уже знакомый гнев на брата, и все воспоминания о братской любви и столетиях дружбы померкли перед этим новым предательством.

Юлий прислушивался к донесениям, передаваемым трещавшими громкоговорителями, и наблюдал за офицерами-тактиками, которые сгрудились над картографическим столом с мерцающими зелеными линиями, планируя ход сражения.

После обнаружения «Феррумом» солнечных генераторов Феррус Манус, не советуясь с примархом Детей Императора, приказал кораблям Пятьдесят второй экспедиции на полной скорости отправляться к звезде Кароллис. Диаспорекс в ответ на его демарш ринулся наперехват. В отличие от прошлых столкновений, в этом случае намечался не просто обмен ударами из засады. Юлий понимал, что без своевременного вмешательства Детей Императора кораблям Пятьдесят второй экспедиции не удастся справиться с Диаспорексом.

На капитанском мостике «Гордости Императора» царила тишина, нарушаемая лишь лаконичными репликами команды да гудением механизмов. Юлию отчаянно хотелось, чтобы что-нибудь громкое и неординарное напомнило экипажу, что в отсутствие Фулгрима все идет не так, как следовало. Словно в рубке зияла непереносимая пустота, обычно заполняемая могущественной фигурой предводителя, но рутинная работа экипажа продолжалась в повседневном режиме, и равнодушие окружающих приводило Юлия в ярость.

Капитан «Гордости Императора» Лемюэль Айзель настолько привык исполнять приказы примарха, что совершенно разучился отдавать собственные распоряжения, а потому просто направил корабли Детей Императора вслед за флотилией Железных Рук. Юлий видел, что без внушительного руководства их господина и повелителя этот воин чувствует себя не в своей тарелке.

Даже капитаны Астартес, казалось, не ощущали отсутствия примарха, и Юлий едва сдерживался, чтобы не взорваться при виде такой неблагодарности. Соломон, только недавно вернувшийся в строй, всецело сосредоточился на тактических планах, а вот на лице Мария Юлий, к своему немалому удовольствию, заметил выражение непримиримого отвращения. Злость Юлия разгоралась все сильнее, он даже сжал кулаки, настолько сильно хотелось ему взорвать монотонность, воцарившуюся в рубке. Ему вдруг захотелось обрушить кулак на голову кого-нибудь из экипажа, просто для того, чтобы нарушить оскорбляющий чувства порядок.

— С тобой все хорошо? — спросил подошедший к нему Соломон. — Ты выглядишь очень напряженным.

— Да, конечно, я дьявольски напряжен! — огрызнулся Юлий. Звук собственного голоса, наконец принес ему некоторое облегчение, и чрезмерно громкий ответ немного утихомирил разгоравшийся гнев: — Феррус Манус отправил свою флотилию прямо навстречу Диаспорексу, а мы вынуждены тащиться в хвосте, не имея даже плана действий.

Взрыв негодования вызвал немедленное внимание всех присутствующих, и Юлий физически ощутил, как по его телу разливается бурное ликование. Он видел, что озадачил Соломона, и испытывал приятный трепет, позволив мыслям вырваться из-под контроля.

— Успокойся, — сказал Соломон, сжимая его ладонь. — Да, Железные Руки начали операцию без нас, но если им удастся выманить Диаспорекс — это может стать нашим преимуществом. Мы станем молотом, который разобьет врагов на наковальне Железных Рук.

Мысль о предстоящей битве окончательно погасила недавний гнев, а от перспективы сражаться без намеченного плана по телу прошла дрожь предвкушения.

— Ты прав, — сказал Юлий. — Как раз для этого мы здесь и оказались.

Соломон окинул его несколько недоумевающим взглядом и вернулся к тактическому экрану.

— Теперь уже не долго осталось ждать, — произнес Соломон после короткого размышления.

— Чего ждать? — спросил его Марий.

— Кровопролития, — ответил он, и у Юлия при этих словах заметно участился пульс.