ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ЗЕЛЕНАЯ КОЖА
Миссия на Ганахедараке

Податливый нанос илистого песка сполз прямо перед ним и провалился во тьму впадины. Вверху, там, куда достигал солнечный свет, светло-голубой прогалиной покачивался мир. Здесь, внизу, было так безмятежно, что Аэкону показалось, будто он стоит на песчаном пляже под ясным голубым небом. Если не считать тисков давления, всеобъемлющего холода и гулкого шума в ушах. И еще один шаг. Босые ноги поднимали дымку мелкого донного песка, вьющуюся вокруг коленей. Аэкон был обнажен, если не считать ремня да пересекавшей широкий торс лямки небольшой, затянутой бечевкой сумки.

Сколько же прошло времени? Шестнадцать минут. Он внимательно вел отсчет, хотя те воины фратрии, которые знали в этом деле толк, предупреждали, что сбиться — проще простого. После семи-восьми минут разум начнет туманиться, несмотря на автономию функций усиленной легочной системы, осмотический кислородный обмен и ускоренный вывод токсинов. В кровотоке все равно будут накапливаться отравляющие вещества, и это вдобавок к воздействию температуры и давления. Он начнет ошибаться.

Если он обсчитается всего лишь на полминуты, если разум его помутится, тогда — конец, он умрет. Как дурак.

Некоторые братья предупреждали о галлюцинациях. О безмятежном спокойствии, подстерегающем неосторожных или плохо подготовленных. Видения приходят весьма утешительные, говорили они. Прекрасные. Они заставляют человека поверить в то, что все у него хорошо, и он сможет продержаться здесь вечно. Это были признаки уже наполовину свершившейся смерти.

Аэкон оттолкнулся от песка и взмахнул могучими руками, устремляясь сквозь толщу воды и тьму котлована. Почувствовал, как в легких медленно нарастает жжение, как в мускулах вырабатывается молочная кислота, а кожу лица и груди растягивает глубоководное давление. Руки и ноги словно налились свинцом.

Еще немного дальше, еще чуть-чуть глубже. Шестнадцать с половиной минут, стойко считал он. Второе сердце стало стучать тяжелей. Его окружала чернота. От мягкой губы впадина круто обрывалась вниз, уклон шел практически перпендикулярно к верхнему шельфу. Тут же вода стала холодней. Слишком далеко от солнечного света, на десять-двенадцать градусов меньше, чем на поверхности. Перевернувшись головой вниз, он раздвигал воду руками, словно веслами, и работал ногами. Такое чувство, будто голова охвачена сжимающимся металлическим обручем. Из уголка рта выскользнули несколько жемчужных пузырьков.

Он все глубже уходил в полную тьму, в холодное лоно котлована. Котлован. Впадина. С незапамятных времен это место стало совершенно особым для фратрии. Здесь испокон веков проверяли себя, свою выносливость и храбрость, это было место риска и ухарства. Здесь человек мог буквально оставить свой след. Здесь желающий мог испытать пределы своих возможностей, и узнавали об этом только такие же силачи. Или глупцы.

Семнадцать минут. В глубинной тьме он различал очертания предметов благодаря усиленному зрению, с четырнадцати лет оснащенных оккулобами. Он увидел следы первых приношений, рассеянные средь ила на дне котлована. Клинки, щиты, наконечники копий, бусы, кости, детали брони, тотемы и талисманы, идолы и трофеи… Все это призрачно белело во мраке, опутанное водорослями. Каждое подношение было подписано, впрочем, большинство надписей уже стерла вода, и прочесть их было невозможно.

Семнадцать, двадцать. Пробираясь вперед, Аэкон выбрал подходящее место — гладкий круг ила между бронзовой статуэткой и острогами, воткнутыми наконечниками в ил. Бронзовая фигурка когда-то могла изображать примарха, но теперь, утратив всякие индивидуальные черты, обратила лицо к тьме котлована, будто не желая быть свидетелем человеческой глупости.

Аэкон работал ногами, чтобы оставаться на месте, и потянул завязки мешка, который тихо и тяжело затрепыхался в окоченевших пальцах, подхваченный донным течением. Аэкон сунул руку внутрь и достал свое подношение — обойму с патронами от автоматической винтовки, все еще полную боевых снарядов. Он забрал ее у врага, культиста, убитого им во время штурма священного кургана на Йоргу. Это была первая операция Аэкона в качестве полноправного члена ордена Железных Змеев и воина отделения «Дамокл». Тот культист стал его первой жертвой на поле боя. Достойное жертвоприношение, весьма уместное, и Аэкон пометил его своим именем и эмблемой отряда.

Он положил обойму на илистое дно и вдавил рукой так, чтобы ее не унесло гуляющим по котловану течению. Потом осенил грудь знамением аквилы.

На миг он задумался об Йоргу. Да, его первая операция, и — не считая пары обычных караульных поручений — его единственная боевая вылазка за два года, прошедших с момента его зачисления во фратрию и в отделение Дамоклов. Одна-единственная, в которой его ожидало благословение боя. Он горел желанием сражаться, мечтал… Аэкон моргнул. Мечтал, и точка. Вспоминая Йоргу, он на миг забыл о главном. Перестал считать.

Неужели уже? Сознание уже помутилось? Он уже погрузился в видения? Как хочется сделать вдох.

Он потер глаза белыми сморщившимися пальцами, надеясь вернуть ясность ума и зрения. Здесь он уже закончил. Сделал то, ради чего явился сюда. Оставалось только вернуться. Всплыть на поверхность.

На какой-то миг Аэкон не мог сориентироваться во тьме, и решить, куда ему надо плыть. Где же она, поверхность?

Он погрузился еще чуть ниже, коснувшись ила пальцами ног. И вздрогнул от неожиданного ощущения. Взглянул на свои ступни, увидел дно котлована, и его перегруженный растерявшийся разум осознал незамысловатые понятия верха и низа. Аэкон согнул мускулистые ноги и оттолкнулся от дна.

Он плыл прямо вверх, по мере подъема становилось светлее. Воду наверху заливал свет, там играли зелено-голубые отблески. Аэкон работал ногами, которые словно горели. Когда он приближался к шельфу, стало теплее, и вот он уже в залитых солнцем водах. Золотые лучи пронзали синь подобно лестницам, спускавшимся с находящейся далеко вверху поверхности. Узорчатым косяком блеснули рыбы. Подниматься вверх — быстрее, чем заплывать вглубь. Сколько прошло времени? Пять минут? Четыре?

Сможет ли он продержаться до конца?

Аэкон начал склоняться к тому, что нет. Он все еще барахтался, поднимаясь вверх, изредка взмахивал уставшими руками, но разум его помутился. Он думал о друзьях детства, о собаке, которая у него когда-то была. Вспоминал маленький домик в деревне, в котором рос до того, как был призван к служению ордену. И женщину, которая когда-то была его матерью. Подумал о своей первой остроге — детской, в половину длины гарпуна взрослого мужчины. Все эти видения пронеслись перед ним словно быстро меняющиеся картинки на дисплее. Он не мог сконцентрироваться или сфокусироваться. Просто смотрел.

Он увидел морского мужа, водяного, который явился забрать его жизнь и отнести душу почивать в бескрайнем океане. Высокий, широкоплечий, с бусинками-пузырьками, светящимися по контуру мускулистой фигуры, и ноги его работали вместе, словно рыбий хвост. Древний бог моря, седовласый, бородатый, а в руках у него — зазубренный гарпун…

Водяной приближался, спускаясь по лестнице света. Лицо его было сурово, глаза прищурены, челюсть выдвинута вперед, как у Хирона, кото…

Нет, не как у Хирона. Это был сам Хирон.

Апотекарий Дамоклов подплыл к Аэкону и протянул ему руку. Одурманенный разум молодого воина тут же очнулся и обрел ясность.

Аэкон отпрянул от протянутой руки и покачал головой. Хирон нахмурился. Аэкон еще раз покачал головой. «Помощь не нужна. Я справлюсь сам».

Он снова начал барахтаться, рывками продвигаясь вверх, к поверхности. Хирон грациозно плыл за ним, одной рукой сжимая копье.

В отличие от глубокой сини средних слоев вода под солнцем переливалась серебристыми и желтыми цветами, сияла и рябила на мелководье.

Уже так близко. Так близко.

Они выбрались из воды на пустынный берег из бело-золотого песка. За полумесяцем пляжа вздымались леса: густые, зеленые, буйно разросшиеся вокруг мыса. Солнце Итаки было изысканно-синим и палило нещадно. Но Аэкон ничего этого не видел. В три погибели он, задыхаясь и давясь, брел по бурунам, слыша только грохот пульса. Он пытался расслабить легкие, так долго бездействовавшие, но грудь горела нестерпимо. Кожа, покрытая пупырышками, совсем обесцветилась. Солнце жгло спину.

Хирон шел позади Аэкона, положив гарпун на плечо. Он ровно и сдержанно дышал, прочищая горло и легкие.

— Расслабь гортань, — сказал он.

Аэкон упал на колени на колючий зернистый песок. Его вырвало водой.

— Расслабься, — вновь повторил Хирон. — Перестань напрягаться. Если перестанешь понуждать легкие, они раскроются.

Аэкон кивнул. Спазм в груди начал постепенно отпускать, огонь в отяжелевших конечностях поутих. Воин посмотрел на Хирона.

Апотекарий воткнул острогу в песок и оперся на нее, стоя на одной ноге. Каждые несколько секунд он переступал на другую ногу, спасаясь от обжигающе горячего песка.

— В тень, — сказал Хирон.

Тут Аэкон почувствовал, как песок жжет ему голени. Пошатываясь, он поднялся и следом за Хироном двинулся к густой тени деревьев. Там было прохладно, и пахло влажной растительностью. В глубине чащи звенел птичий щебет.

Аэкон сел на бревно и заставил себя сделать упражнение на расслабление, лимбус, которое успокаивало мышцы и умиротворяло разум.

— Ты считаешь меня глупцом, — наконец произнес он.

Хирон пожал плечами и отвечал:

— Я считаю, ты молод. Полагаю, глупость и храбрость частенько составляют две стороны одной монеты.

Неожиданно Аэкон начал озираться по сторонам.

— Приад?..

— Его здесь нет. И он ничего не знает об этом. И не узнает, если ты не сочтешь нужным ему рассказать.

— Он возненавидит меня.

— Брат-сержант Приад никого не ненавидит. Ненависть — сильнодействующий яд, Аэкон. Ты это знаешь. В разумах членов фратрии ненависти находится не больше места, чем страху. Ненависть омрачает и путает ум. Как глубокая холодная вода.

Аэкон смотрел вниз, на ноги.

— Воину не нужны ни ненависть, ни страх, сынок. Это мешает рациональным военным действиям. Приад не станет тебя ненавидеть. Скорее, даже поймет тебя. Но исключит из Дамоклов.

Аэкон застонал.

— Выбора у него не будет. Ты знаешь об этом, — Хирон прислонил острогу к дереву и тщательно пригладил заплетенные в косу седые волосы. — Таковы правила фратрии. Ныряния в котлован запрещены. Ты опять вернешься к претендентам.

— Но ты же с этим не согласен? — спросил Аэкон.

— Почему это?

— Потому что… ты сказал, что не скажешь Приаду.

— Я беспрекословно подчиняюсь приказам ордена, — заявил Хирон. — Но я апотекарий, поэтому обладаю некоторой широтой взглядов и свободой. Я пришел на пляж поплавать. Я ничего не видел.

— Спасибо.

— Не нужно словесной благодарности, — презрительно бросил Хирон. Он отошел на несколько шагов и взял свои вещи: кожаные тренировочные латы и наголенники, пояс для ножей, сумку, красный льняной хитон, сандалии. И начал одеваться.

Аэкон наблюдал за ним.

— Как ты узнал, брат-апотекарий? Как догадался, что я собираюсь это сделать?

Хирон натянул хитон через голову, разгладил одежду и начал скреплять кожаный нагрудник.

— Для обучения и тренировки мы на девять дней прибыли на далекий перешеек Кидидес, страну лесов и холмов, где много морских бухт для состязаний в плавании. Но каждая душа во фратрии отлично знает, что на перешейке есть один залив, в котором находится определенный котлован, известный по апокрифам ордена. Во время длительных учений, таких как эти, непременно находится один молодой бахвал, который улучает момент удрать, испытать свою силу и стать членом тайного клуба. Я же смотрю в оба. Обычно этим грешит один из самых молодых, так что я подумал на тебя или Диогнеса, хотя смельчаком мог бы стать один из претендентов. Я решил, что это будешь ты.

— Почему?

— Потому что нынешние претенденты — толпа посредственностей, у них ума не хватит, да и кишка тонка так рисковать. А Диогнес, как мне кажется, уже все себе доказал. Ты же самый неопытный из нас, и тебе кажется, будто ты прозябаешь в тени бойцов отделения, включая Диогнеса.

— Я в самом деле настолько прозрачен? Настолько… слаб?

Хирон улыбнулся, завязывая сандалии.

— Это было только предположением. По правде говоря, я догадался по одной мелочи. Для девятидневных учений положен основной комплект. Абсолютный минимум. Учебные доспехи, щит и копье, масло и точильный камень в одном мешке, вокс-передатчик в другом. Я заметил у тебя под ободом щита еще один, небольшой, но тяжелый. Твое приношение.

— Мне следовало догадаться! От тебя ничего не спрячешь, — рассмеялся Аэкон.

— Верно, — Хирон закрепил на лодыжках поножи, посмотрел на Аэкона и спросил:

— Ну, так что? Тебе удалось?

Аэкон дернул ремешок и протянул небольшой мокрый мешок. Пустой. И усмехнулся, не смог сдержаться.

— Отлично, — поднял бровь Хирон. — Итак, теперь ты покоритель котлована. Один из немногих дураков.

— Я не считаю себя дураком, — сказал Аэкон. — Полагаю, испытание вполне достойное. Мы чувствуем себя в безопасности в наших боевых доспехах, с нашими улучшенными костями и мышцами. Каждый день мы просыпаемся и ощущаем себя богами. Полезно разок почувствовать себя уязвимым. Осознать предел сверхчеловеческой плоти. Ощутить опасность, самую настоящую.

— И страх?

— Не было страха, — покачал головой Аэкон. — Ни на миг. Но я чувствовал, что прохожу проверку как человек, а не супермен.

— Медес, — сказал Хирон, поднимая боевой щит и поудобней перехватывая его рукой.

— Что?

— Это не ты говоришь, а брат-капитан Медес. Не утруждайся отрицать это, я слышал его речи. Медес из отделения «Сципион», храбрейший из храбрых. Говорят, что сам Сципион основал сей тайный клуб ныряльщиков, и обряд практикуется по сей день наперекор приказу ордена. За выдающиеся заслуги, за элитарность, магистр ордена предоставляет бойцам «Сципиона» некоторую свободу. Не позволяй себя втягивать в их безрассудства.

— Не буду, брат.

— И все же ты нырнул в котлован. Аэкон, в истории нашей фратрии остались имена тридцати семи братьев, погибших в нем. Поэтому ритуал был запрещен. Пустое расточительство, — Хирон сделал паузу. — Кстати, — добавил он, — я понимаю, отчего молодежь так настойчиво делает это. Ты бы хотел попасть в «Сципион», сынок?

— Нет, конечно.

— Отделение «Дамокл» недостаточно хорошо для тебя?

— Нет!

— Тогда не будем больше об этом. Собирайся. Лучше присоединиться к остальным, пока нашего отсутствия не заметили.

Аэкон встал. Свернул в клубок пустую сумку и зашвырнул в кусты. По песку Хирон пошел за ним туда, где Аэкон оставил свои вещи. Их он положил в щит, который повесил на низкий сук, чтобы туда не забрались муравьи.

— Сколько? — спросил Хирон Аэкона, пока тот одевался.

— Что сколько?

— Ты должен был считать. Сколько?

— Двадцать шесть, — отвечал Аэкон.

— Невозможно.

— Я абсолютно уверен. Двадцать шесть. Плюс-минус десять секунд. У меня вкралась погрешность в счет, но меньше этого быть не может.

— Ты неправильно сосчитал, — заявил Хирон. — Ни одному не удалось продержаться больше двадцати трех минут.