БЛЮЗ ПОЛНОЙ ЧАШЕЙ
Найти музыкантов оказалось достаточно просто: в клубе «Вкус к жизни» мне дали их координаты, и вскоре мы договорились встретиться все вместе во «Френч-хаусе» на Дин-стрит. Встречу назначили вечером — днем все они работали. Меня это вполне устраивало, поскольку латынь еще было зубрить и зубрить. Я направился в Сохо сразу после шести, и, когда прибыл на место, они уже были там и ждали меня, облокотившись о стену. Стена была увешана портретами людей, чья слава гремела как раз тогда, когда мой папа был не у дел.
В афише «Вкуса к жизни» мои музыканты значились как «Лучший квартет», но мне они показались совсем не похожими на джаз-бэнд. Басисты — это почти всегда довольно солидные джентльмены, а Макс Харвуд (которого на самом деле звали Дерек) был подтянутым белым парнем лет тридцати с небольшим. И джемпер у него под пиджаком был без претензий — марки «Маркс и Спенсер», с треугольным вырезом и узором в ромбик.
— Когда я пришел, в группе уже был один Дерек, — пояснил Макс, — поэтому я стал Максом во избежание путаницы.
Сказав это, он вяло отхлебнул пива. По первой кружке всем поставил я — и теперь ощущал некоторое разочарование. Макс работал в лондонском метро специалистом по интегрированным системам — по-моему, это что-то вроде комплекса световой сигнализации.
Пианист Дэниел Хоссэк получил высшее педагогическое образование и теперь преподавал музыку в Вестминстере, в школе для неизлечимо богатых. Он отличался редеющими светлыми волосами, круглыми очками в темной оправе, а также добротой и любезностью, из-за чего над ним наверняка люто и бешено издевались десятиклассники — то есть по новой системе двенадцатиклассники.
— А каким образом вы все встретились? — спросил я.
— Да вот так вот, собственно, и встретились, — ответил Джеймс Локрейн, барабанщик. Этот низенький воинственный шотландец преподавал французскую историю в колледже имени королевы Марии. — Правильнее было бы сказать, что мы объединились — а случилось это примерно два года назад…
— Скорее уж три, — возразил Макс, — в пабе «Селкирк». По воскресеньям у них выступают джазовые группы. Сай как раз живет там неподалеку.
Дэниел нервно перебирал пальцами по стеклу своей кружки.
— Мы как раз слушали ту непотребную группу, которая пыталась играть… — Он возвел глаза к потолку, пытаясь вспомнить. — Нет, не помню, что именно.
— Может быть, «Body and Soul»? — спросил я.
— Нет, — ответил Джеймс, — это был «Saint Thomas».
— Которого они убили, — добавил Дэниел. — Ну, Сай и заявил вполне себе громко, чтобы услышали все, включая музыкантов: а спорим, мол, любой из нас сыграет лучше?
— А это, как вы понимаете, не совсем любезно, — вставил Макс. Все трое обменялись ехидными ухмылками. — Потом мы незамедлительно сели за один столик, заказали выпивку и разговорились о джазе.
— То есть объединились, как я и сказал, — добавил Джеймс.
— Да, отсюда и пошло наше название — «Лучший квартет», — сказал Дэниел.
— И как, вы вправду были лучше тех?
— Не сильно, — ответил Макс.
— Честно говоря, даже хуже, — признался Дэниел.
— Но по крайней мере стремились стать лучше, — рассмеялся Макс. — И репетировали у Сая дома.
— Причем много репетировали, — добавил Дэниел и осушил свою кружку. — Ну, парни, кому чего заказать?
Во «Френч-хаусе» пиво в пинтовых кружках не подают, поэтому Джеймс и Макс попросили бутылку домашнего красного. Я заказал полпинты горького — день выдался длинный, и к тому же от латинских склонений у меня всегда страшно сохнет во рту.
— Два раза в неделю, иногда три, — уточнил Макс.
— Так у вас, стало быть, появились амбиции? — спросил я.
— Да нет, никто из нас не относился к этому особо серьезно, — сказал Джеймс. — Мы были вовсе не похожи на юнцов, которые стремятся высоко взлететь.
— Но репетировали все равно много, — заметил я.
— Ну, мы просто хотели научиться лучше играть, — ответил Джеймс.
— Мы музыканты-любители, — сказал Макс. — Музыку надо играть ради самой музыки — понимаете, о чем я?
Я кивнул.
— Он что, на тот берег Темзы за выпивкой пошел? — возмутился Джеймс.
Выворачивая шеи, мы оглядели пространство бара. Дэниел с трудом проталкивался через толпу к стойке, подняв вверх руку с крепко зажатой двадцатифунтовой бумажкой. В субботний вечер сгонять на другой берег Темзы было бы, пожалуй, быстрее.
— А Сайрес — он серьезно относился к музыке? — спросил я.
— Не серьезнее, чем мы, — ответил Джеймс.
— Но играл он хорошо, — сказал Макс. И добавил, прищелкнув пальцами: — Он был самый настоящий саксофонист.
— И, соответственно, имел успех у женщин, — сказал Джеймс.
Макс вздохнул.
— Мелинда Эббот? — спросил я.
— О да, и Мелинда тоже, — улыбнулся Макс.
— Мелинда у него была постоянная, — пояснил Джеймс.
— А еще были Салли, Вив, Колетт, — сказал Макс.
— И Дария, — добавил Джеймс, — помните Дарию?
— Я же говорю, — подытожил Макс, — у него был магнетизм истинного саксофониста.
Я заметил, что Дэниел с напитками пробирается к нашему столику, и встал, чтобы помочь ему. Поймав его оценивающий взгляд, я заподозрил, что он отнюдь не разделяет зависти Макса и Джеймса к любовным победам Сайреса. Я коротко, политкорректно улыбнулся ему и расставил напитки на столе. Макс и Джеймс сказали «Будем!», и мы чокнулись.
Они стали забывать, что я из полиции. Это было мне на руку, и я спросил как бы между прочим:
— А что, Мелинда не была против?
— Еще как была, — ответил Джеймс, — но поскольку никогда не ходила на наши концерты, не имела возможности изменить свое мнение.
— Ну не нравился ей джаз, — сказал Дэниел.
— Вы же знаете женщин, — улыбнулся Джеймс, — им никогда не нравится, если ты занимаешься чем-то таким, что они не могут обратить себе на пользу.
— Она увлекалась нью-эйджем, — пояснил Макс, — ну знаете, кристаллы, гомеопатия и все такое.
— Но она всегда была с нами очень любезна, — вставил Дэниел, — и варила нам кофе, когда мы собирались на репетиции.
— И печенье пекла, — грустно вздохнул Макс.
— С остальными девушками у него все было далеко не так серьезно, — сказал Джеймс.
— Если уж на то пошло, я даже не уверен, доходило ли у них до постели. По крайней мере, пока не появилась Симона. Проблема с большой буквы «П».
Симона первая из всех девиц Сайреса стала приходить к нему, чтобы слушать репетиции.
— И вела себя так тихо, что через некоторое время мы даже забывали, что она тут, — сказал Дэниел.
Но Мелинда Эббот о присутствии Симоны Фитцуильям забывать не желала, и ее вполне можно понять. Я попытался представить себе, что было бы, если бы папа привел домой какую-нибудь женщину послушать, как он играет. Гарантирую, все закончилось бы плохо. Отнюдь не слезами, со слез все бы только началось.
Но Мелинде, очевидно, были известны некие правила хорошего тона, совершенно чуждые моей маме. И поэтому она все-таки дождалась, пока все чужие уйдут, и только потом, фигурально выражаясь, закатала рукава и взялась за скалку.
— После этого мы перебрались в гараж, который Макс выбил для нас у Лондонской транспортной службы, — сказал Джеймс. — Там все время дуло, зато обстановка была гораздо спокойнее.
— Но холод был просто невыносимый, — вставил Дэниел.
— А потом мы вдруг снова стали собираться у Сая дома, — продолжал Джеймс, — только кофе теперь приносила не Мелинда, а очаровательная Симона.
— Когда это произошло? — спросил я.
— Где-то в апреле — мае, — сказал Макс. — Весной, короче.
— И как Мелинда к этому отнеслась?
— А мы не знаем, — ответил Джеймс, — мы ее после этого особо и не видели, даже если она была дома.
— Я встречался с ней пару раз, — признался Дэниел.
Все изумленно уставились на него.
— Ты не говорил, — произнес Джеймс.
— Она позвонила мне в смятенных чувствах, ей хотелось выговориться.
— Что именно она говорила? — спросил Макс.
— Я не хотел бы рассказывать, — опустил глаза Дэниел, — это очень личное.
Настаивать мы не стали. Мне удалось незаметно для музыкантов перевести разговор обратно к «мистическим» увлечениям Мелинды Эббот. «Френч-хаус» был забит уже почти до отказа, и хотя фоновой музыки здесь не было, мне теперь приходилось кричать, чтобы меня слышали. Поэтому я предложил пойти куда-нибудь в другое место и перекусить.
— А Скотланд-Ярд оплатит нам ужин? — улыбнулся Джеймс.
— Думаю, небольшие представительские расходы я могу себе позволить, — ответил я. — Но в разумных пределах.
Джазмены закивали. Еще бы: для любого музыканта слово «бесплатно» — волшебное.
Остановились мы на «Вонг-Кей», что на Вордор-стрит. Кухня здесь сносная, персонал хамит, зато столик можно найти даже в субботу в полдвенадцатого — если, конечно, ты не против делить его с кем-то. Я молча показал парню у входной двери четыре пальца, и он жестом пригласил нас подняться на второй этаж. Там мрачного вида девушка в красной футболке указала нам на большой круглый стол.
Двое бледных американских студентов, которые в одиночестве сидели за этим столом, явно струхнули, когда мы плюхнулись рядом.
— Добрый вечер, — сказал Дэниел, — не волнуйтесь, мы не кусаемся.
На обоих американцах были опрятные красные футболки с вышитой на груди надписью «MNU, первый курс». Студенты нервно кивнули нам.
— Привет, — сказал один, — мы из Канзаса.
Мы вежливо помолчали, ожидая продолжения, но ни один, ни второй так больше ничего и не сказали. В течение следующих десяти минут они доели, расплатились и метнулись к выходу.
— А что означает MNU? — поинтересовался Макс.
— И он еще спрашивает! — вздохнул Джеймс.
Подошла официантка и шваркнула перед нами несколько меню. Я выбрал наггетсы из утки с жареной рисовой лапшой, Дэниел и Макс взяли на двоих рис с яйцом, курицу с орехами кешью и свинину в кисло-сладком соусе. Джеймс заказал лапшу с говядиной. Все трое вдобавок решили выпить еще по пиву — здесь это было «циньтао», — а я ограничился бесплатным зеленым чаем, который подавался в простых белых фаянсовых чайниках. Я спросил ребят, часто ли они выступали во «Вкусе к жизни», и это их почему-то рассмешило.
— Мы там играли всего-то пару раз, — ответил Макс, — оба раза днем по понедельникам.
— И как, собрали толпу?
— Ну, вообще мы к этому стремимся, — сказал Джеймс. — Мы играли уже в «Бычьей голове», в фойе Национального театра и в «Мерлиновой пещере» в Чалфонт-Сент-Джайлзе.
— В прошлую пятницу вечером мы впервые сделали кассу, — добавил Макс.
— Что же дальше? — спросил я. — Собираетесь писать диск?
— А дальше Сайрес бросил бы группу, — вдруг сказал Дэниел.
Пару секунд все молча смотрели на него.
— Да ладно вам, ребята, вы же понимаете, что к этому и шло, — усмехнулся он. — Еще пара концертов, и его кто-нибудь заприметил бы. И тогда все — с вами было прикольно, ребята, счастливо, не пропадайте.
— Он что, настолько хорошо играл? — спросил я.
Джеймс мрачно глядел на лапшу у себя в тарелке. Потом несколько раз с бессильной злостью ткнул ее палочками.
— Настолько, — криво усмехнулся он. — И с каждым разом все лучше и лучше. — Джеймс поднял руку с бутылкой пива. — За Сайреса и его сакс, — сказал он, — ибо талант бессмертен.
Мы чокнулись.
— А знаете что, — сказал Джеймс, — если все уже наелись, не пойти ли нам куда-нибудь послушать джаз?
Теплым летним вечером Сохо всегда полон табачного дыма и нескончаемых разговоров. Все посетители пабов плавно перетекают на свежий воздух, все кафе выставляют свои столики на узенькие тротуары, изначально сделанные просто для того, чтобы люди не наступали в лошадиное дерьмо. На Олд-Комптон-стрит поджарые молодые люди в обтягивающих белых футболках и узких джинсах любуются друг другом и своими отражениями в витринах магазинов. Я заметил, что Дэниел призывно посматривает на пару сладких мальчиков, крутящихся у зеркальной витрины «Адмирала Дункана», но они не обращали на него никакого внимания. Был вечер пятницы, и ни один из этих ребят, заработавших такое тело долгими часами в спортзале, не согласился бы лечь с кем-либо в постель меньше чем за десятку.
Мимо продефилировала стайка девиц с одинаковыми армейскими стрижками, темным загаром и периферийным акцентом — это представительницы женского контингента вооруженных сил направлялись в сторону Чайна-тауна и ночных клубов возле Лестер-сквер.
Мы с музыкантами брели по Олд-Комптон-стрит, глазея на стайки девушек. Джеймс чуть не упал, провожая глазами парочку белых девчонок в туфлях на шпильках и в розовых ультракоротких трикотажных платьях.
— Черт! — произнес он, с трудом удержав равновесие. — Имел я всех в задницу!
— Размечтался, — беззлобно ответила, обернувшись, одна из девушек.
Джеймс сказал, что знает одно местечко на Бейтмен-стрит — маленький клуб в цокольном этаже, в лучших традициях знаменитого «Фламинго».
— Или Ронни Скотта, — добавил он, — это ведь были его традиции.
Я еще не забыл, как во время стажировки патрулировал в униформе эти улицы, и с ужасом понял, что, кажется, знаю, куда он нас ведет. Мой папа именно в таких местах частенько предавался печальным воспоминаниям о бессмысленно потраченных молодых годах — это были насмерть прокуренные подвальные клубы, где пахло потом и было много девушек в обтягивающих майках. Он говорил, что во «Фламинго», если ты собирался провести там весь вечер, место надо было занимать сразу, поскольку после начала программы там было уже просто не протолкнуться. В «Мистериозо» была качественно воссоздана атмосфера тех времен благодаря усилиям двух ушлых парней, которые могли бы быть типичнейшими представителями бизнесменов из низов общества, наглыми и хитрыми, если бы не родились в Гилфорде. Звали их Дон Блэквуд и Стэнли Гиббс, но сами они называли себя «дирекция». И редкая смена выходного дня не заканчивалась для нас с Лесли вызовом к дверям этого самого клуба.
Но только к дверям: внутри «Мистериозо» никогда не возникало никаких конфликтов. Поскольку «дирекция» наняла вышибал суровее некуда, одела их в дорогие костюмы и дала полную свободу действий в части правил доступа в клуб. В своей работе вышибалы отличались рвением и деспотичностью, и даже в без четверти двенадцать ночи у дверей клуба все еще стояла длинная очередь желающих попасть внутрь.
На британской джазовой сцене всегда господствовала самодовольная серьезность, а типичные джазовые фанаты в свитерах со стойками, напустив на себя осведомленный вид и потирая подбородки, кивали: «Да, это можно слушать». Но, судя по виду тусовщиков, стоявших в очереди на вход, нынче у «дирекции» в почете была совсем другая целевая аудитория, и мы с ребятами в нее никак не вписывались.
Уж ребята-то точно. И, честно сказать, это меня устраивало, поскольку, хотя они нравились мне все больше и больше, перспектива провести вечер, слушая самый что ни на есть любительский джаз, не казалась мне особо привлекательной. Иначе мой папа был бы счастливейшим человеком на земле.
Однако Джеймс, отдавая должное традиционной воинственности своего народа, сдаваться без боя не собирался. Не обращая внимания на очередь, он двинулся прямо на противника.
— Мы играем джаз, — сказал он вышибале. — Мы имеем право!..
Вышибала был просто великанище, и я мог с уверенностью сказать, что он отмотал срок в Уондсвортской тюрьме за несколько разных преступлений, наименование которых включает слово «тяжкое».
— Я первый раз вас вижу, — ответил он.
— Возможно, и так, — сказал Джеймс, — но мы ведь все единомышленники, нас объединяет общий дух, разве нет? Музыка — это братство.
Дэниел и Макс за его спиной переглянулись и отступили на пару шагов назад.
А я шагнул вперед, дабы предотвратить неизбежную попытку насилия, — и в этот момент уловил краем уха отголосок «Body and Soul». Вестигий был очень слабый — но в пульсирующем ритме Сохо он выделялся, словно дуновение прохладного ветерка жаркой душной ночью. И исходил, несомненно, из клуба.
— Ты его приятель? — спросил вышибала.
Я бы мог, конечно, показать удостоверение — но как только его достаешь, возможные свидетели моментально испаряются и сочиняют поразительно правдоподобные алиби.
— Скажи Стэну и Дону, что пришел сын Чертенка Гранта.
Вышибала вгляделся в мое лицо.
— Я тебя знаю? — спросил он.
«Нет, — ответил я про себя, — но, возможно, помнишь по таким хитовым фразам субботних вечеров, как „Придержи-ка этого дятла, я должен его арестовать“, „Хватит его лупить, скорая уже приехала“, и, конечно, по первой строчке чарта: „Убери руки, а то и тебя упеку“».
— Сын Чертенка Гранта, — повторил я.
Джеймс у меня за спиной пробормотал вполголоса:
— Что за фигню он несет?
Когда моему папе было двенадцать, школьный учитель музыки подарил ему подержанную трубу и из собственного кармана оплачивал частные уроки. К пятнадцати годам папа уже успел бросить школу, устроился курьером где-то в Сохо и страстно мечтал стать музыкантом. Когда ему исполнилось восемнадцать, Рэй Чарльз случайно услышал его во «Фламинго» и сказал — достаточно громко, чтобы услышали нужные люди: «Да этот чертенок Грант действительно умеет играть». Табби Хейз в шутку прозвал его потом Чертенком Грантом, и эта кличка так к нему и приклеилась.
Охранник включил bluetooth, набрал Стэна и повторил ему мои слова. Услышав ответ, он с поистине впечатляющей невозмутимостью посторонился и впустил нас в клуб.
— Ты не говорил, что твой отец — Чертенок Грант.
— Об этом же не обмолвишься просто так, между делом, верно?
— Ну, не знаю, — сказал Джеймс. — Если бы мой отец был легендой джаза, я бы уж где-нибудь это да ввернул.
— Мы просто недостойны, — сказал Макс, спускаясь по лестнице.
— Вот и запомни это, — отозвался я.
Если «Вкус к жизни» представлял собой царство старого дерева и полированной меди, то здесь, в «Мистериозо», были бетонные полы, а на стенах — обои с волнистым рисунком, какие в конце девяностых частенько можно было увидеть в индийских забегаловках. Как я и ожидал, здесь было темно, людно и невыносимо накурено. «Дирекция» в погоне за аутентичностью явно закрывала глаза на курение табака, нарушая тем самым условия закона о здравоохранении, принятого в 2006 году. И не только табака, судя по легкому сладковатому аромату, витавшему над головами посетителей. Моему папе в любом случае здесь бы понравилось, даже если акустика тут не ахти. Вот если бы еще где-нибудь в уголке сидел и ширялся радиоуправляемый Чарли Паркер тогда это был бы полноценный тематический перформанс.
Отдавая должное давней и священной традиции музыкантов всего мира, Джеймс с парнями первым делом устремились в бар. Предоставив их самим себе, я решил поближе рассмотреть группу — которая, судя по надписи на барабанной установке, называлась «Фанк-Механика». И полностью оправдывала свое название, так как играла джаз-фанк на сцене, едва возвышающейся над полом. Группа состояла из двух белых парней, черного басиста и рыжей барабанщицы, у которой в разные части лица было вставлено в общей сложности не меньше фунта серебра. Пробираясь к сцене, я понял, что именно они играют: фанковую версию «Get Out of Town», но в таком псевдолатиноамериканском ритме, что меня это просто взбесило, — и я уже тогда сам себе удивился.
Вдоль стен тянулись отдельные кабинеты, обитые потертым красным бархатом. Люди, сидевшие там, глазели на танцпол. Столы были уставлены бутылками, и посетители, в основном белые, кивали в такт «Фанк-Механике», насилующей классическую мелодию. В самом дальнем кабинете обнималась белая парочка. Рука мужчины лежала на груди женщины, бесстыдно сжимая ее сквозь ткань. Я ощутил отвращение и злость — и только тут понял, что ко мне эти эмоции никакого отношения не имеют. Мне в жизни доводилось наблюдать и менее приличные сцены, да и к джаз-фанку я вполне нормально отношусь. Должно быть, я только что прошел через так называемую лакуну — очаг остаточной магии. А значит, первое предположение было верно: что-то пошло не так.
Лесли вечно ворчала, что для настоящего копа я слишком рассеянный. Так вот, на моем месте она преспокойно пересекла бы такую лакуну и не заметила.
Джеймс с ребятами протолкались наконец через толпу и весьма неожиданно преподнесли мне бутылку пива. Я отхлебнул — пиво оказалось хорошее. Глянул на этикетку. Это был достаточно дорогой «Шнайдер-Вайсс». Я перевел взгляд на музыкантов — те отсалютовали собственными бутылками.
— За счет заведения! — воскликнул Макс, чересчур воодушевленно, как мне показалось.
Я чувствовал, что Джеймс жаждет поговорить о моем отце, но для этого здесь, к счастью, было слишком шумно и тесно.
— Это современная аранжировка? — прокричал Дэниел.
— Вроде того! — отозвался Джеймс.
И тут я его услышал — вестигий, отдаленный и тихий, глотком прохлады вливающийся в духоту танцпола. Это был совсем не такой вестигий, как возле тела Сайреса Уилкинсона: звучал чище, ярче, а помимо самой мелодии в нем слышался женский голос. «Мне грустно и так одиноко», — пел он. И я снова ощутил запахи горелого и ломаного дерева и пыли.
И было еще одно отличие. Вестигий Сайреса представлял собой звук саксофона, но сейчас у меня в ушах, несомненно, звучал тромбон. Папа всегда с большим снобизмом относился к тромбонам. Он говорил, что кто угодно может запросто играть на тромбоне в составе духовой секции, но вот хороших соло-тромбонистов можно сосчитать по пальцам одной руки. Этот инструмент сложно воспринимать всерьез, но даже папа признавал, что только совсем особенные люди умеют играть соло на кулисном тромбоне. Потом он обычно пускался в рассуждения о Кае Уиндинге или Джей-Джей Джонсоне. Однако сейчас на сцене были труба, бас-гитара и ударная установка. А тромбона не было.
Возникло отвратительное ощущение, что я вот-вот уловлю суть происходящего — но она в последний момент все равно ускользнет.
Я сосредоточился на вестигии, позволив ему вести меня сквозь толпу. Слева от сцены находилась дверь, полускрытая динамиком. На ней было криво выведено желтой краской: «Служебное помещение». Только взявшись за ручку двери, я обнаружил, что музыканты мои все потянулись следом, словно стадо овец за пастухом. Я попросил их подождать снаружи — и они, конечно же, вошли в дверь за мной по пятам.
Сразу же за дверью была гримерка, она же раздевалка, она же склад — длинная узкая комната, больше всего похожая на перестроенный подвал для угля. Стены покрывали старые пожелтевшие афиши. Старомодный театральный туалетный столик с рядом круглых лампочек был втиснут между гигантским холодильником и складным столом, накрытым одноразовой скатертью в рождественских красно-зеленых тонах. На журнальном столике высился лес пустых бутылок, а на одном из двух кожаных диванов, занимавших остальную часть помещения, спала белая девушка лет двадцати с небольшим.
— Вот так и живут боевые подруги музыкантов, — сказал Дэниел, глядя на нее.
— Ну да, и это благодарность за бесконечные прослушивания прогонов, — добавил Макс.
Девушка на диване проснулась, села и уставилась на нас. На ней были великоватые в талии хлопчатобумажные брюки и желтая футболка с надписью «НЕ ДЛЯ ТЕБЯ МОЯ РОЗА ЦВЕЛА» поперек груди.
— Чем могу помочь? — спросила она. Губы у нее были накрашены темно-лиловой помадой, которая теперь размазалась по щеке.
— Мне нужны музыканты, — сказал я.
— Они всем нужны, — ответила она, протягивая руку. — Меня зовут Пегги.
— Музыканты, — повторил я, игнорируя ее руку.
Пегги вздохнула и откинула волосы за спину, явив взорам потрясающий бюст, который приковал внимание всех — кроме Дэниела, конечно.
— А разве они не на сцене? — спросила она.
— Нет, я ищу тех, что выступали перед ними, — сказал я.
— А что, они уже ушли? Вот сволочь, обещала же, что разбудит меня после их сета. Все, с меня хватит.
— Как называется та группа? — спросил я.
Пегги поднялась с дивана и оглядывала пол в поисках своей обуви.
— Честно — не помню, — сказала она. — Ими Черри занимается.
— У них в составе есть хороший тромбонист? — допытывался я.
Макс тем временем обнаружил ее туфли за другим диваном — это были открытые босоножки на высокой шпильке, на мой взгляд, они плохо сочетались с хлопчатобумажными штанами.
— Вообще да, есть, — сказала она. — Микки, не кто-нибудь. Таких, как он, — один на миллион.
— А вы не знаете, куда они направились после выступления?
— Извините, не знаю, — ответила она, — никогда не интересовалась.
На каблуках она была почти с меня ростом. Штаны немного сползли, открыв полоску белой кожи и кружевной край шелковых красных трусиков. Я отвернулся: войдя в эту комнату, я перестал ощущать вестигий, а разглядывание Пегги отнюдь не помогало сосредоточиться. Но вместо того вестигия появились другие ощущения — смутные, отрывочные: запах лаванды, нагретого солнцем капота автомобиля и ощущение тишины, какая обычно наступает сразу после очень громкого звука.
— Вы кто? — спросила Пегги.
— Джазовая полиция, — ответил Джеймс.
— Это он — инспектор джазовой полиции, — уточнил Макс, имея, очевидно, в виду меня. — А мы уж скорее добровольный джазовый патруль с Олд-Комптон-стрит.
Это рассмешило меня, и я понял, что еще далеко не протрезвел.
— А что, у Микки проблемы? — спросила Пегги.
— Ну, если он опорожнил свой сливной клапан кому-нибудь на плечо — тогда возможно, — ухмыльнулся Макс.
Мне больше некогда было болтать. В конце комнаты была еще одна дверь с табличкой «Запасный выход». Туда я и направился. За дверью находился недлинный темный коридор с голыми кирпичными стенами. Он был загроможден старой мебелью, завален ящиками и черными полиэтиленовыми пакетами — грубое нарушение санитарных норм. Еще одна пожарная дверь с длинными поперечными ручками вела к лестнице наверх, на улицу. Дверь наверху лестницы тоже была с поперечными ручками, которые в нарушение всяких правил были сцеплены велосипедным замком.
Найтингейл знает заклинание, с помощью которого можно вырвать замок из гнезда целиком, — но, поскольку мне светит научиться этому только через год, я вынужден был импровизировать. Отошел на безопасное расстояние и запустил в замок одним из своих неудачных световых зарядов. Точность у них, конечно, не ахти, зато мощности хоть отбавляй. Сделав еще шаг назад, чтобы не обжечься, я прищурился и увидел, что замок завис в центре небольшой пульсирующей сферы. Как только я убедился, что замок нагрелся как следует, то «отпустил» заклинание. Сфера лопнула, как мыльный пузырь. Я тут же мысленно воспроизвел стандартное «Импелло». Это вторая по счету форма, которую я освоил, — и знал, что освоил ее хорошо. «Импелло» передвигает предметы, в данном случае двойные двери. Замок полетел прочь, створки дверей с силой распахнулись, и одна из них даже повисла на петле.
Зрелище было впечатляющее, даже для меня самого. Что уж говорить о моем добровольном джазовом патруле, столпившемся сзади на лестнице.
— Что это было, мать его? — спросил Джеймс.
— Может, жвачка со взрывчаткой? — невинно предположил я.
Сработала пожарная сигнализация — значит, пора валить. Мы с добровольным джазовым патрулем, напустив на себя максимально безмятежный вид, прошли пятьдесят ярдов до угла Фрит-стрит со скоростью, достойной олимпийских чемпионов по спортивной ходьбе. Было уже достаточно поздно, туристы разошлись по отелям, и на улице тусовались только шумные компании молодежи.
Джеймс обогнал меня, и я остановился.
— Это все как-то связано со смертью Сая, верно ведь? — спросил он.
Возразить я не мог — слишком вымотался.
— Может быть, — ответил я. — Не знаю.
— Кто-то что-то с ним сделал? — продолжал Джеймс.
— Не знаю, — повторил я. — А ты куда бы направился, отыграв сет?
— Не понял? — поднял брови Джеймс.
— Помоги мне, Джеймс. Я хочу найти того тромбониста — так куда бы ты пошел после концерта?
— «Потемкин», например, работает допоздна.
Хорошая мысль, подумал я. Там кормят, а главное — поят до пяти утра. Я направился вниз по Фрит-стрит, джазовый патруль — следом за мной. Джеймс оказался очень дотошным, и это настораживало.
— И ты боишься, что то же самое может случиться и с этим тромбоном? — допытывался он.
— Возможно, — уклончиво ответил я. — Не знаю.
Мы свернули на Олд-Комптон-стрит, и я сразу понял, что опоздал, как только увидел голубую мигалку скорой. Она стояла у входа в клуб. Задняя дверь микроавтобуса была открыта, и, судя по неторопливости, с которой врачи бригады расхаживали вокруг потерпевшего, тот либо почти не пострадал, либо был давно покойник. И я бы не поставил на первый вариант. Вокруг места происшествия уже собралась разношерстная толпа зевак, за ними пристально наблюдали пара полицейских общественной поддержки и констебль, которого я сразу узнал, так как помнил по участку Черинг-Кросс.
— Эй, Парди! — окликнул я его. — Что тут случилось?
Парди неуклюже повернулся. Когда на тебе бронежилет, ремень для снаряжения, остроконечный шлем и портупея плюс телескопическая дубинка, рация, наручники, перцовый газовый баллончик, блокнот и сухой паек в виде батончика «Марс», то двигаться ты можешь только неуклюже, иначе никак. В участке у Парди была репутация «вешалки для формы» — то есть копа, который может только форму носить, а больше ни к чему не пригоден. Но это было как раз к лучшему: хороший коп мне был сейчас ни к чему. Хорошие копы задают слишком много вопросов.
— Вызов скорой, — ответил Парди. — Какой-то парень упал и умер прямо посреди улицы.
— Пойдем глянем? — сказал я скорее вопросительно, чем утвердительно. Вежливость — полезная вещь.
— Это по твоей части?
— Пока не посмотрю — не узнаю.
Парди хмыкнул и отошел на пару шагов, пропуская меня.
Врачи скорой уже укладывали пострадавшего на каталку. Он был младше меня, темнокожий, с лицом уроженца африканского континента. Я бы сказал, откуда-то из Нигерии или Ганы — либо кто-то из его родителей родом из тех краев. Одет он был хорошо, в модные брюки из жатого хлопка цвета хаки и пиджак, явно сшитый на заказ. Чтобы поставить электроды дефибриллятора, врачи разорвали у него на груди белую хлопчатобумажную рубашку — несомненно, дорогую. Его темно-карие глаза были широко раскрыты и абсолютно пусты. Ближе подходить не имело смысла. Если бы мелодия «Body and Soul», исходившая от него, звучала хоть на пару децибел громче, я обтянул бы лентой место, где он лежит, и принялся бы продавать билеты.
Я спросил у врачей скорой о причине смерти, и они, пожав плечами, ответили, что это сердечный приступ.
— Он что, умер? — спросил Макс у меня за спиной.
— Нет, черт возьми, отдохнуть прилег, — отозвался Джеймс.
Я спросил у Парди, нашли ли они хоть какое-то удостоверение личности погибшего. Парди в ответ протянул мне бумажник в прозрачном пластиковом конверте.
— Так это твой случай? — спросил он.
Я кивнул, взял у него конверт и тщательно заполнил документы, подтверждающие передачу ответственности и легитимность всех дальнейших действий. Потом сунул их вместе с бумажником в карман брюк.
— Он был один или с кем-то? — спросил я.
— Я никого не видел, — покачал головой Парди.
— А кто вызвал скорую?
— Не знаю, — ответил он, — может, кто-то с мобильного позвонил.
Вот из-за таких, как Парди, лондонская полиция и славится своей идеальной работой с клиентами, благодаря которой нам завидует весь цивилизованный мир.
Каталку грузили в микроавтобус. Где-то позади меня шумно тошнило Макса.
Парди приглядывался к Максу с особым интересом копа, который только-только заступил на смену в субботнюю ночь и мог бы запросто отправить напившегося до бесчувствия человека на пару часов под арест. А сам бы в этом случае сел в столовой и принялся заполнять соответствующие документы под чаек с сэндвичами. Черт бы побрал эту сигнальную ленту, из-за которой доблестный офицер полиции должен оставаться в стороне от беспорядков! Я огорчил Парди — сказал, что сам разберусь.
Врачи скорой уже хотели ехать, но я попросил немного подождать. Нельзя было допускать, чтобы тело увезли до того, как его посмотрит доктор Валид. И еще я должен был выяснить, выступал ли этот парень в «Мистериозо». Из троих добровольцев, составлявших мой джазовый патруль, на ногах тверже всех держался Дэниел.
— Дэниел, — спросил я, — ты трезвый?
— Да, — ответил он, — и трезвею все больше с каждой секундой.
Мне надо ехать вместе с бригадой. Можешь смотаться в тот клуб и достать список выступавших? — Я сунул ему свою визитку. — Вот, позвонишь на мобильный, когда добудешь.
— Думаешь, с ним случилось то же самое? — спросил он. — Что и с Сайресом?
— Не знаю, — ответил я. — Но как только выясню что-нибудь, сразу свяжусь с вами.
Вы едете или как? — окликнул меня кто-то из врачей.
— Сумеешь? — спросил я Дэниела.
Тот ухмыльнулся.
— Я же джазмен, не забывай, — ответил он.
Я поднял кулак, и Дэниел после секундного замешательства стукнулся со мной костяшками.
Я сел в микроавтобус, и врач захлопнул за мной дверцу.
— Мы едем в Университетский госпиталь? — спросил я.
— Вроде того.
Сирену и мигалки мы включать не стали.
Нельзя просто так взять и отвезти тело в морг. Сперва его должен осмотреть квалифицированный врач. Неважно, в каком оно виде и на сколько частей расчленено: пока действительный член Британской медицинской ассоциации не подтвердит, что это мертвое тело, оно формально имеет неопределенный статус, вроде кота Шредингера. В этом случае я могу предпринимать действия, приравненные к расследованию убийства, но исключительно под свою ответственность.
Ночь с субботы на воскресенье в приемном покое — сплошное удовольствие. Пьяный кураж проходит, уступая место боли, и начинаются крики, стоны, перепалки. Любой офицер полиции, которого непреодолимое желание заботиться об обществе заставит предстать перед этим самым обществом, рискует поучаствовать по крайней мере в полудюжине эмоционально насыщенных столкновений между двумя и более людьми. И, как всегда, это будет «Нет-нет, констебль, мы ничего не делали, оно само так получилось».
Мне такого счастья было даром не надо, а потому я заперся в палате наедине с тихим и спокойным трупом. В ящике стола нашлись стерильные резиновые перчатки. Позаимствовав пару, я извлек из пакета бумажник.
Согласно водительскому удостоверению, полное имя Микки-Костяшки было Майкл Аджайи. Значит, все-таки из Нигерии. Дата рождения свидетельствовала о том, что ему только-только исполнилось девятнадцать.
«Твоя мама будет очень недовольна», — с горечью подумал я.
Помимо документов в бумажнике у него было несколько карточек — кредитки «Виза» и «Мастер Кард», еще какая-то банковская карта, а также членский билет Союза музыкантов. Пара визиток, одна из них — от агента. Я списал все данные с карточек к себе в блокнот, после чего аккуратно положил все вместе обратно в пакет.
Только в четверть третьего пришел дежурный ординатор и подтвердил наконец, что Майкл Аджайи действительно мертв. Я сообщил, что тело было доставлено с места преступления, и оформление всех документов заняло еще часа два: доктор составил подробное заключение, я сделал копии со всех необходимых бумаг, включая его заключение и записи бригады скорой. И только потом забрал тело вниз, в морг, где оно будет надежно храниться в ожидании заботливых рук доктора Валида.
Теперь оставалось еще одно дело, самое «приятное»: связаться с родными погибшего и сообщить им страшное известие. В наше время это проще простого — берешь мобильный телефон фигуранта и просматриваешь контакты. У Микки, конечно же, был айфон, он нашелся в кармане пиджака. Но дисплей погас, и мне не понадобилось его включать, чтобы понять, что микропроцессор, скорее всего, сгорел. Я положил айфон в отдельный пакет для улик, однако бирку приклеивать не стал, так как собирался сразу взять его с собой в «Безумие». Удостоверившись, что тело никто не будет трогать, я позвонил доктору Валиду. Будить его среди ночи не было нужды, так что я просто набрал его рабочий номер и оставил голосовое сообщение.
Если Микки действительно стал второй жертвой — значит, маг-убийца, охотящийся на джазменов (надо будет, кстати, придумать какое-то название покороче), за четыре дня совершил уже два нападения.
Интересно, думал я, а в списке доктора Валида есть похожие случаи? Надо проверить сразу же, как только доберусь до техкаморки. Когда зазвонил телефон, я как раз размышлял, стоит ли ехать домой или лучше поспать тут же, в морге, в комнате для персонала.
Номер был незнакомый.
— Алло, — сказал я.
— Это Стефанопулос, — произнесла сержант уголовной полиции Стефанопулос. — Нам требуются ваши особые навыки.
— Где вы?
— На Дин-стрит, — ответила она.
Снова Сохо. А почему бы и нет, собственно?
— Могу я узнать, каков характер происшествия?
— Зверское убийство, — ответила сержант. — Возьмите с собой сменную обувь.
После превышения определенной дозы кофе просто перестает действовать. И если бы не мерзкий запах освежителя воздуха, который хмурый таксист-латыш зачем-то повесил в салоне своего мини-кэба, я бы прямо там и отрубился.
Дин-стрит была перетянута сигнальной лентой от пересечения с Олд-Комптон до самого угла Мирд-стрит. Я с ходу заметил по крайней мере два микроавтобуса «Мерседес Спринтер» без какой-либо маркировки и целый косяк серебристых «Воксхолл Астра»: последнее говорило о том, что представители Департамента расследования тяжких преступлений уже здесь.
Знакомый констебль из уголовного отдела Белгравии ждал меня у ленты. Чуть выше по Дин-стрит криминалисты уже растянули тент над входом в клуб «Граучо».
Выглядело страшновато — вроде территории для учений по использованию бактериологического оружия.
Внутри меня ждала сержант Стефанопулос. Это была невысокая женщина грозного вида, чья широко известная мстительность снискала ей заслуженную славу: все знали, стоит заикнуться об ориентации этой лесбиянки в форме, и ты за это ответишь. Фигура у нее была плотная и коренастая, а квадратное лицо не делала изящнее даже стрижка под Шину Истон. Эту прическу также можно было бы назвать «выпендрежным лесбийским ежиком в духе постмодерна» — но так сказал бы только тот, кто очень-очень хочет, чтобы ему сделали больно.
Сержант Стефанопулос уже надела голубой одноразовый защитный костюм, полученный от криминалистов. На шее у нее висел респиратор. Кто-то принес два складных стула и разложил на них защитный костюм для меня. Мы называем такие штуки «презервативами». Потеешь в них, как лошадь. На ногах сержанта Стефанопулос я заметил пятна крови — они сплошь покрывали полиэтиленовые бахилы.
— Как ваш шеф? — спросила сержант, когда я сел и принялся переодеваться.
— Нормально, — ответил я. — А ваш?
— Тоже, — сказала она. — Через месяц вернется на службу.
Сержант Стефанопулос знала, что собой представляет «Безумие». Вообще это знали до странности многие старшие офицеры, просто данный вопрос было не принято обсуждать в светской беседе.
— Вы старший следователь, мэм? — осведомился я. Офицер, который руководит следствием, — это обычно как минимум старший инспектор, но отнюдь не сержант.
— Нет, конечно, — ответила она. — К нам направили шеф-инспектора сыскной полиции из Управления по расследованию уголовных дел в Хэверинге, но он выбрал неудачный управленческий подход к сотрудничеству наших структур. А в подобных случаях старшим офицерам предписывается брать ситуацию под контроль, если позволяет квалификация.
Другими словами, шеф-инспектор предпочел не покидать своего кабинета и предоставил сержанту Стефанопулос разруливать все самостоятельно.
— Всегда приятно, когда старшие офицеры демонстрируют такую прогрессивную позицию во взаимодействии с высшим руководством, — отозвался я и был даже вознагражден чем-то вроде улыбки.
— Готовы?
Я надел капюшон и затянул под подбородком шнурок. Сержант Стефанопулос протянула мне респиратор и двинулась внутрь помещения. Я последовал за ней. Пол в холле был выложен белой плиткой, и, несмотря на явные усилия уборщиков, от двустворчатых решетчатых деревянных дверей еще тянулись кровавые разводы.
— Тело внизу, в мужском туалете, — сказала сержант Стефанопулос.
Лестница, ведущая вниз, была такой узкой, что нам сперва пришлось подождать, пока по ней гуськом поднимется толпа криминалистов, и только потом спускаться самим. Многопрофильных бригад криминалистов не существует в принципе. Это было бы слишком накладно, поэтому мы каждый раз звоним в Министерство внутренних дел и бронируем выезд нужных специалистов. Это как заказать домой китайскую еду по телефону, и, судя по количеству голубых «презервативов», проплывавших мимо нас по лестнице, сержант Стефанопулос решила не мелочиться и заказала сразу комплексный обед, да еще и с двойной порцией обжаренного риса. А я в этом обеде был, наверное, бесплатным десертом.
Подобно большинству уборных в заведениях Вест-Энда, туалеты в «Граучо» были крохотные, с низеньким потолком: их оборудовали в подвале, когда здание перестало быть особняком. При отделке владельцы зачем-то решили оформить стены чередующимися панелями из матовой стали и темно-красного плексигласа. Получившаяся картина здорово напоминала последние, самые жуткие уровни компьютерной игры «System Shock-2». Это впечатление отнюдь не смягчали кровавые отпечатки подошв, ведущие в коридор.
— Его нашла уборщица, — прояснила сержант Стефанопулос последнюю деталь.
Слева находились квадратные фаянсовые раковины. Прямо — ряд стандартных писсуаров, а справа, на небольшом возвышении — одна-единственная туалетная кабинка. Ее дверца была приоткрыта и держалась на паре полосок скотча. Что там внутри, было понятно без слов.
Любопытно все же, как постепенно проникает в сознание вид жертвы преступления. В первые секунды взгляд цепляется за обыденное, избегает самого страшного. Это был белый мужчина средних лет, он сидел на унитазе. Плечи сгорблены, подбородок опущен на грудь, так что лица не видно. Темные волосы, начинающие уже редеть на макушке. Одет в дорогой, но поношенный твидовый пиджак, приспущенный с плеч, под ним — довольно симпатичная бело-голубая рубашка в тонкую полоску. Брюки и трусы стянуты до лодыжек, бледную кожу бедер покрывает темная поросль. Руки бессильно свесились между ног — очевидно, он схватился за пах и держался, пока не потерял сознание. Ладони его были липкие от крови, края рукавов пиджака и рубашки тоже пропитались кровью. Я заставил себя взглянуть на его рану.
— Ни черта себе! — вырвалось у меня.
Кровь наполнила унитаз, и я бы очень не хотел оказаться на месте бедняги-криминалиста, которому предстоит в скором времени там возиться. Кто-то отсек бедняге пенис — целиком и полностью, по самые яйца. А потом, как я понял, оставил несчастного умирать от потери крови.
Это было страшно. Однако вряд ли сержант Стефанопулос притащила меня сюда, чтобы преподать интенсивный курс анализа картины преступления. Нет, должно быть что-то еще. Я заставил себя снова посмотреть на тело. И тут до меня дошло. Я, конечно, не эксперт, однако, судя по рваным краям раны, она была нанесена не ножом.
Я поднялся. Сержант Стефанопулос бросила на меня одобрительный взгляд. Заслужил я его, видимо, тем, что не схватился за пах и не убежал оттуда прочь, визжа от ужаса.
— Знакомая картинка? — спросила она.
Назад: «ВКУС К ЖИЗНИ»
Дальше: ОДНА ДЕСЯТАЯ МОЕГО ПЕПЛА[17]
