«ВКУС К ЖИЗНИ»

Вообще понятия общества относительно того, с какой скоростью продвигается расследование преступления, несколько искажены. Непосвященные любят воображать себе допросы с пристрастием в кабинетах с опущенными жалюзи и небритых, но мужественно красивых следователей, целеустремленно и самоотверженно доводящих себя до стресса, пьянства и развода. Правда же состоит в том, что в конце рабочего дня, если на тебе не висит срочная проработка какой-нибудь версии расследования, ты спокойно отправляешься домой, дабы приобщиться к жизненно необходимым вещам вроде выпивки и сна. И, если повезет, контакта с кем-нибудь интересующего тебя пола и сексуальной ориентации. Утром я бы непременно сделал бы хоть что-то из этого списка — да вот только на территории Англии, так уж совпало, не осталось, кроме меня, ни одного ученика волшебника. И, соответственно, я посвящал все свободное время изучению магии, зубрежке мертвых языков и чтению книг типа «Очерки по метафизике» авторства Джона «даешь-побольше-слогов-в-словах» Картрайта.

Ах, да, и еще изучению магии — ради которого все и затевалось.

Заклинание звучит так: «Люкс-Иактус-Скиндере». Можно прочитать его тихо, можно громко, можно принять выпендрежную позу в эпицентре грозы и драматично продекламировать — толку не будет. Потому что слова — всего лишь символы формы, которую создаешь мысленно: «Люкс» — чтобы возникло свечение, «Скиндере» — чтобы придать ему неподвижность. При правильном исполнении этого заклинания получишь фиксированный источник света. При неправильном — обгорелую дыру в лабораторном столе.

— А знаете, — сказал Найтингейл, — сдается мне, я в жизни ничего подобного не видел.

Я в последний раз пшикнул на столешницу из баллона с углекислым газом и заглянул под стол, чтобы проверить, как там пол. Отметина осталась, но дырки, слава богу, не было.

— Ничего у меня не получается, — пожаловался я.

Найтингейл поднялся со своего инвалидного кресла и внимательно оглядел себя. Осторожно, стараясь не потревожить правый бок, повернулся. Если он и носил еще повязку на плече, то сейчас ее не было видно под крахмальной сиреневой рубашкой, какие вошли в моду в эпоху Династического кризиса. Молли изо всех сил старалась откормить его, но мне он по-прежнему казался очень худым и бледным. И, конечно, заметил мой взгляд.

— Я был бы очень рад, если бы вы с Молли перестали на меня так смотреть, — сказал мой наставник. — Я уверенно иду на поправку. Мне уже доводилось получать огнестрельные ранения, так что я знаю, о чем говорю.

— Мне продолжать практику? — спросил я.

— Нет. Совершенно очевидно, что у вас проблема со «Скиндере». Скорее всего, вы слишком спешите. Завтра начнем заново разбирать нужную форму и, когда я удостоверюсь, что вы ею овладели в достаточной степени, вернемся к данному заклинанию.

— Ура, — сказал я.

— Здесь нет ничего удивительного, — ободряюще проговорил Найтингейл. — Вы должны как следует овладеть основами — иначе все, что вы на них построите, будет искажено и, разумеется, неустойчиво. В магии нет коротких путей, Питер. Если бы были, ею бы пользовался каждый.

Разве что в передаче «Ищем таланты», подумал я. Вслух Найтингейлу такие вещи говорить не стоит: его чувство юмора на искусство не распространяется, а по телевизору он смотрит только регби.

Я сделал мину прилежного ученика, но Найтингейл вряд ли повелся.

— Расскажите мне об этом погибшем музыканте, — потребовал он.

Я пожал плечами.

— Там был вестигий, босс. И такой сильный, что его мелодию услышали мы оба. Это не может не вызывать подозрений.

— Не может, — согласился он, усаживаясь обратно в кресло. — Но имело ли место преступление?

— В уголовном кодексе говорится, что вы преступник, если незаконно и предумышленно лишили человека жизни. Относительно того, как именно, там ничего нет.

Перед тем как спуститься к завтраку, я предусмотрительно заглянул в «Справочник полицейского следователя» Блэкстона.

— Было бы интересно послушать доводы против, которые привела бы Служба уголовного преследования в суде присяжных, — сказал он. — Прежде всего надо доказать, что он был убит посредством магии. А затем найти того, кто был на такое способен и сумел придать убийству видимость естественной смерти.

— А вы могли бы это доказать? — спросил я.

Найтингейл задумался.

— Скорее всего, да, — помолчав, ответил он. — Но сперва мне надо некоторое время провести в библиотеке. То заклинание должно было быть очень сильным, и, возможно, мелодия, которую вы услышали, и есть «сигнаре» мага, своего рода непроизвольная личная подпись. Подобно тому как телеграфисты могли различать друг друга по сигналам, каждый маг тоже использует заклинания в особой, одному ему присущей манере.

— И у меня тоже есть такая подпись?

— Есть, — ответил Найтингейл. — Ваша магия с пугающей частотой поджигает различные предметы.

— Босс, я серьезно.

— Вам еще рано иметь собственный сигнаре, — сказал Найтингейл, — однако любой другой адепт магии сможет опознать в вас моего ученика.

— А что, есть и другие адепты?

Найтингейл поерзал в кресле, устраиваясь удобнее.

— Войну пережили лишь немногие, — сказал он. — И, кроме них, мы с вами последние маги с классическим образованием. Точнее, вы станете таковым, если и дальше будете прилежно учиться.

— А это преступление не мог совершить кто-то из переживших войну? — спросил я.

— Если джаз — часть его сигнаре, то нет.

Значит, и их ученики — если они были — тоже отпадают.

— Стало быть, если это не один из ваших…

— Наших, — поправил Найтингейл. — Вы дали клятву и, соответственно, стали одним из нас.

— Если это не один из наших, тогда кто?

Найтингейл улыбнулся.

— Кое-кто из ваших речных друзей обладает такими силами.

Я задумался. Существуют бог и богиня реки Темзы, у каждого из них полно вздорных и капризных отпрысков — по одному на каждый приток. И они, несомненно, обладают определенной силой — я своими глазами видел, как Беверли Брук затопила Ковент-Гарден, попутно спасая несколько жизней: мою и семейства немецких туристов.

— Но Отец Темза не станет хозяйничать ниже Теддингтонского шлюза, — заметил Найтингейл. — А Матушка Темза не решится нарушить наш договор. Если бы Тайберн хотела вашей смерти, она бы действовала через официальные инстанции. Флит смешала бы вас с грязью в прессе. А Брент еще маленькая. И наконец, Эффра, даже если бы хотела уничтожить вас с помощью музыки, не выбрала бы для этого джаз, не говоря уже о том, что Сохо находится по ту сторону реки.

«Еще бы — Эффра же практически богиня-покровительница британского грайма», — подумал я и спросил:

— Но есть ведь другие люди? И другие силы?

— Возможно, — сказал наставник. — Но я бы на вашем месте сейчас больше думал не о том кто, а о том как.

— Что посоветуете?

— Стоит начать с осмотра места преступления, — сказал Найтингейл.

К большой досаде правящих классов, которые хотели бы, чтобы их города были чистенькими, безопасными и хорошо простреливались, Лондон с самого начала был плохо приспособлен для капитального строительства. Даже после 1666 года, когда от него почти не осталось камня на камне. И заметьте, это отнюдь не заставило архитекторов опустить руки, и в восьмидесятых годах девятнадцатого века силами столичного комитета по транспорту во все стороны — с северной на южную и с восточной на западную — были проложены Черинг-Кросс-роуд и Шефтсбери-авеню. То, что при этом ликвидировали печально известные трущобы возле Ньюпортского рынка, уменьшив тем самым число отвратительных бедняков, которые мешают приличным людям наслаждаться прогулками по городу, произошло, разумеется, чисто случайно. На пересечении этих двух улиц возник Кембридж-серкус, на западной стороне которого нынче стоит театр «Палас» в его мишурном блеске, характерном для поздневикторианской архитектуры. А рядом с ним — и в том же стиле — располагается бывшая пивная под названием «Георгий и Дракон», ныне — джаз-клуб «Вкус к жизни». Который, согласно его же афишам, считается главной джазовой площадкой Лондона.

Давным-давно, когда мой старик выступал на сцене, клуб «Вкус к жизни» еще не был джазовой меккой. И существовал, но папиным словам, сугубо для неудачников в водолазках и с козлиными бородками, слушающих фолк и читающих стихи. В шестидесятые там по паре раз выступили Боб Дилан и Мик Джаггер. Но для моего папы это ровным счетом ничего не значит. Он утверждает, что рок-н-ролл — это, конечно, хорошо, но только для тех, кто не умеет самостоятельно держать ритм.

Раньше я, собственно, никогда не бывал во «Вкусе к жизни». Когда я еще не был копом, то ни разу не пил здесь пиво, а когда стал им — не арестовывал здесь преступников.

Я выбрал время так, чтобы не попасть в толкотню обеденного перерыва, и сейчас по площади бродили только туристы. А в клубе было пусто, здесь царили приятный полумрак и тишина. Легкий аромат бытовой химии безуспешно пытался перебить запах разлитого пива, въевшийся за многие годы. Мне захотелось как следует прочувствовать это место, и я решил сделать это самым естественным способом: сесть за стойку и выпить пива. Но, поскольку был при исполнении, взял всего полпинты. Подобно большинству пабов Лондона, «Вкус к жизни» умудрился сохранить в интерьере блестящую медь и полированное дерево и не скатиться при этом в китч. Я встал возле стойки и взял свою кружку. И после первого же глотка на меня нахлынул запах конского пота, стук молотков по наковальне, крики, смех, запах табака и отдаленный женский визг — стандартная смесь для любого паба в центре Лондона.

Сыновья Мусы ибн Шакира были храбры и умны. Не будь они мусульманами, непременно стали бы святыми-покровителями фанатов технических новинок. Они прославились в девятом веке после своего багдадского бестселлера — справочника хитроумных механических штуковин, который весьма изобретательно назвали «Китаб-аль-Хайяль», то есть «Книга хитроумных штуковин». В ней они описали, пожалуй, самый первый прибор для измерения разности давлений. Тут-то все и началось. В 1593 году Галилео Галилей, оторвавшись на время от астрономии и несения ереси в массы, изобрел термоскоп для измерения высоких температур. В 1833 году Карл Фридрих Гаусс придумал прибор для измерения силы магнитного поля, и, наконец, в 1908 году Ганс Гейгер создал детектор ионизирующего излучения. С этого момента астрономы получили возможность обнаруживать самые дальние планеты и звезды путем измерения колебания их орбит. А умники, которые сидят в ЦЕРНе, расщепляют частицы в надежде, что в один прекрасный день явится Доктор Кто и запретит им эти фокусы. История науки, собственно, и сводится к истории измерения человеком окружающего мира.

А что есть у нас с Найтингейлом для измерения вестигиев? Ни черта у нас нет, да мы даже и не знаем, что, собственно, измерять. Неудивительно, что наследники Исаака Ньютона так надежно прятали магию под своими завитыми париками. Я разработал собственную шуточную шкалу для измерения вестигиев. Она основывается на количестве звуков, которые издает Тоби при встрече с какой-либо остаточной магией. Единицу измерения я назвал «тявк»: один тявк означает наличие вестигия, который я, возможно, даже не пытался обнаружить.

Таким образом, согласно Международной системе единиц, атмосферный фон обычного паба в центре Лондона составляет 0,2 тявка (0,2Т), или 200 миллитявков (200 мТ). Проделав данное измерение, я удовлетворенно допил пиво и направился вниз по лестнице, на цокольный этаж, туда, где в этом заведении, собственно, и играли джаз.

Скрипучие ступеньки привели меня в Бар-за-сценой — помещение в форме неправильного восьмиугольника, размеченное массивными колоннами кремового цвета. Они, очевидно, выполняли функции несущих опор, потому что элементами декора быть уж никак не могли. И вот, стоя на пороге и пытаясь уловить здешнюю фоновую магию, я вдруг ощутил, что в ход расследования вот-вот вмешаются мои же собственные детские воспоминания.

В 1986 году Кортни Пайн выпустил пластинку «Journey to the urge within», и джаз снова вошел в моду. Тогда же мой отец в третий и последний раз ощутил сладость богатства и славы. Я никогда не ходил на его концерты, но во время каникул он частенько брал меня с собой в клубы и студии звукозаписи. Есть вещи, которые запоминаются не сознанием, а чем-то глубже: запах разлитого пива, табачного дыма, звук трубы, когда трубач репетирует перед выступлением. В этом помещении запросто можно было получить вестигиев на все двести килотявков — и я не был уверен, что мог бы отличить их от своих собственных воспоминаний.

Зря я не взял с собой Тоби. От него было бы больше проку. Я подошел ближе к сцене в надежде, что ощущения станут четче.

Мой папа всегда говорил, что трубач нацеливает свой инструмент на публику, будто ружье. А вот саксофонист любит стоять боком, показывая профиль, причем всегда какой-то определенной стороной. Человек никогда даже в руки не возьмет этот инструмент, если сознает, что выражение его Лица во время игры неидеально: для моего отца это самая настоящая догма. Я стоял на сцене и впитывал обрывки классических джазовых композиций — и вдруг почувствовал что-то справа на сцене, ближе к краю. Услышал легкий звон, а затем мотив «Body and Soul». Он звучал словно бы издалека — тихий, навязчивый, терпкий.

— Есть, — прошептал я.

Итак, я теперь располагал магическим отголоском определенной джазовой композиции. Далее нужно было выяснить, с какой именно из нескольких сотен кавер-версий «Body and Soul» мы имеем дело. И здесь требовался знаток джаза, настолько увлеченный, настолько преданный этой музыке, что отдал ей свое здоровье, пожертвовал семейной жизнью и любовью собственных детей.

Пришло время навестить своего старого папашу.

Я, конечно, очень люблю ездить в «Ягуаре», но для полицейской деятельности он слишком приметный. Поэтому в тот день я сел в старенький «Форд Асбо», списанный из полицейского парка. Несмотря на все мои усилия, в этой машине все еще пахло полицейским патрулем и мокрой псиной. Она у меня стояла на Ромилли-стрит, с полицейским пропуском на лобовом стекле — волшебным амулетом, отгоняющим инспекторов дорожного движения. Один мой приятель поставил на эту машину двигатель от «Вольво», что добавило ей скорости, а мне позволило ловко маневрировать, объезжая длинные автобусы на Тоттенхэм-Корт-роуд по пути на север, в Кентиш-Таун.

У каждого лондонца есть своя территория — места, где он чувствует себя как дома. Это может быть район, где он когда-то жил, ходил в школу или в спортклуб, может быть, отдельно взятый паб в Вест-Энде, куда человек заглядывает попить пива, — или патрулируемый участок, если он работает в полиции. Но если ты родился в Лондоне — а нас таких, вопреки общественному мнению, большинство, — основой твоей территории непременно будет то место, где ты вырос. Улица, по которой ты ходил в школу, на которой в первый раз обжимался с девчонкой или напился и выворачивал на асфальт съеденное карри, почему-то всегда дарит особое ощущение надежности и уюта. Я родился и вырос в Кентиш-Тауне — этот район мог бы считаться зеленой окраиной, будь он позеленее и поближе к окраине. А также если бы в нем было поменьше муниципальных домов, один из которых, а именно «Пекуотер-Эстейт», и есть мое родовое гнездо. В процессе его возведения архитекторы успели смириться с мыслью, что пролетарии, для которых он строился, хотели бы иметь в квартирах санузлы и возможность хоть иногда мыться. Но не успели понять, что эти самые пролетарии могут взять и родить не одного ребенка, а несколько. А возможно, посчитали, что три спальни на квартиру как раз и послужат рабочему классу стимулом для размножения.

Одно преимущество у этого дома все же было: внутренний дворик, приспособленный под парковочную площадку. Я нашел свободный пятачок между «Тойотой Эйго» и стареньким побитым «Мерседесом», крыло у которого явно заменили после серьезной аварии. Припарковавшись, я вышел из машины, нажал кнопку центрального замка и преспокойно отправился прочь с абсолютной уверенностью, что меня тут знают все, а стало быть, никто и не подумает угонять мою машину. Вот что значит «свои владения». Хотя, честно говоря, я подозревал, что местные хулиганы боятся мою матушку значительно сильнее, чем меня. В конце концов, что я могу им сделать? Всего-то навсего арестовать.

Открыв двери родительской квартиры, я, к своему удивлению, услышал музыку — «The way you look tonight» на синтезаторе. Мама лежала на большом диване в гостиной. Она даже не переоделась с работы — на ней были джинсы, серая водолазка и платок с набивным рисунком на голове. Глаза ее были закрыты. Я изумленно осознал, что магнитофон молчит и даже телевизор выключен. В доме моих родителей телевизор не выключался никогда, даже в дни похорон. Особенно в такие дни.

— Мама?

Не открывая глаз, она приложила палец к губам, а потом указала на дверь спальни.

— Это что, папа играет? — спросил я.

Мамины губы изогнулись в неторопливой блаженной улыбке, знакомой мне лишь по старым фотографиям. В начале девяностых случилось третье и последнее возвращение моего отца на сцену. Оно окончилось в тот день, когда он потерял свой саксофон прямо перед выступлением в студии «Би-Би-Си-2». После этого мама не разговаривала с ним полтора года. Думаю, она приняла это слишком близко к сердцу. В столь же расстроенных чувствах я ее видел только однажды, на похоронах принцессы Дианы, но тогда это был своего рода катарсис, и ей пришлось не так тяжко.

Музыка все лилась — проникновенная, душевная. Помню, мама, вдохновившись частыми просмотрами фильма «Клуб „Буэна Виста“», купила отцу синтезатор — но не помню, чтобы он когда-либо учился на нем играть.

Под эту музыку я отправился в крохотный закуток, именуемый кухней, и заварил две чашки чаю. Услышал, как мама завозилась на софе и вздохнула. Вообще я не фанат джаза, но в детстве частенько служил отцу мальчиком на побегушках: ставил на проигрыватель пластинки из его коллекции, когда сам он был не в силах. Поэтому поневоле стал разбираться в музыке.

А папа играл именно хорошую музыку — в данный момент «All blues», но без хитровывернутых импровизаций: просто воспроизводил красивую печальную мелодию как она есть.

Я вернулся в гостиную и поставил мамину чашку на журнальный столик из искусственного дерева «под каштан». Потом сел и стал смотреть, как она слушает папину игру.

Музыка, к сожалению, закончилась довольно скоро. Отец последний раз пробежался пальцами по клавишам — и все. Мама вздохнула и села на софе.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Приехал повидаться с папой, — ответил я.

— Молодец, — кивнула она и отхлебнула чаю из своей кружки. — Совсем остыл, — сказала она, двигая кружку ко мне, — налей горячего.

Когда папа вышел в гостиную, я был в кухне. Я услышал, как он поздоровался с мамой, а потом — непонятные влажные звуки, в которых с изумлением узнал поцелуи. И чуть не пролил чай.

— Перестань, — прошептала мама, — Питер приехал.

Папа заглянул в кухню.

— Некстати, — заявил он. — А может, тогда и мне заодно чайку нальешь?

Я кивнул на вторую кружку на столе.

— Невероятно, — сказал он.

Я отнес родителям чай, и папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: непосредственно перед прошлым приездом я спалил рынок в Ковент-Гардене — ну, почти.

— Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, — ответил я.

Папа самодовольно улыбнулся.

— Тогда добро пожаловать в кабинет, — сказал он, — доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.

Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца — и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки — деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.

Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии «Синяя птица». Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.

— Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.

Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы «Виктор» — запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы «Гаррард», и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял «ортофон» и пошел искать «стентон». Он обнаружился на своем обычном месте — на полке, прямо за стереосистемой, — и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов — думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.

Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск — и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.

— Нет, мне нужна более поздняя запись, — сказал я.

— Сколько хочешь, — ответил папа. — Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.

Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей — одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная — эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.

— Там был затактовый ритм, — сказал я. — Музыкантов было больше, и она была более свинговая.

— Свинговая? — переспросил папа. — Это же «Body and Soul», она в жизни не была свинговой.

— Да ладно, — сказал я, — кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

— Прикуси язык, такими вещами не шутят, — ухмыльнулся папа. — Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

— Ты купил айфон, — заметил я.

— Айпод, если быть точным, — отозвался родитель. — У него неплохие динамики.

И это сказал человек, пользовавшийся усилителем «Квад», произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

— Послушай-ка эту, — сказал он.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Body and Soul» — и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.

— Кто это? — спросил я.

— Кен Джонсон, — ответил папа, — Змеиные Кольца собственной персоной. Это запись с пластинки «Blitzkrieg Babies and Bands», очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс — стиль совсем другой.

— Когда была сделана эта запись?

— Пластинку записали в тридцать девятом в студии «Декка» в Хемпстеде, — сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. — А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.

На эту удочку меня не поймаешь.

— А с чего ты вдруг сел за клавиши? — сменил я тему.

— Хочу вернуться на сцену, — ответил родитель, — и стать новым Оскаром Питерсоном.

— Серьезно?

Это было чересчур самонадеянно — даже для моего папаши.

— Серьезно, — кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору.

Пару тактов «Body and Soul» сыграл, не слишком импровизируя, — а остальное преподнес в совсем другом стиле, который вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция его разочаровала — папа не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни — завел же он себе айпод.

— А что случилось с Кеном Джонсоном?

— Погиб во время лондонских бомбежек вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж, — ответил отец. — Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то невзлюбил людей, которые играют джаз. По словам Теда, во время Североафриканской кампании он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же выступлениях в Лондоне.

Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков — мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.

Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.

— И знаешь еще что? — проговорил папа. — Я хочу выступать с какой-нибудь группой.

— На клавишах? — спросил я.

— Ритм есть ритм, — отозвался папа, — а инструмент — всего лишь инструмент.

Да, джазмен живет, чтобы играть.

Мама вышла из спальни в желтом сарафане. Платок она тоже сняла. Волосы у нее были разделены на прямой пробор и заплетены в четыре толстые косы. Увидев ее, папа ухмыльнулся. Когда я был маленьким, мама выпрямляла волосы строго раз в полтора месяца. И вообще каждый выходной я наблюдал, как какая-нибудь тетушка, кузина или просто соседская девчонка сидит в гостиной и выпрямляет свои волосы при помощи химии. И если бы не пошел как-то раз в двухтысячном году на дискотеку с Мегги Портер, чей папа был просто чудовище, а мама — страховой агент и чьи кудрявые волосы свободно ниспадали на плечи, то вырос бы с убеждением, что волосы всех чернокожих девушек по природе своей пахнут гидроксидом калия. Лично мои вкусы в этом вопросе совпадают с папиными: мне нравится, когда волосы распущены или заплетены в косу. Но первое правило относительно волос чернокожей женщины гласит: не говори о ее волосах. А второе — никогда, ни при каких обстоятельствах не прикасайся к ее волосам, не получив на это письменного разрешения. В том числе после секса, свадьбы или смерти, если уж на то пошло. И правила эти незыблемы.

— Тебе надо постричься, — заметила мама.

Под «постричься» она, конечно, имела в виду побриться наголо и ходить, сверкая лысой макушкой. Я пообещал, что непременно так и сделаю, и она направилась на кухню готовить ланч.

— Я родился во время войны, — сказал отец. — Твою бабушку эвакуировали до родов, и поэтому у меня в свидетельстве о рождении написано «родился в Кардиффе». Но, к счастью для тебя, еще до конца войны мы вернулись в Степни.

Иначе были бы валлийцами, а в папином представлении это даже хуже шотландцев.

Он рассказал, каково было жить и расти в послевоенном Лондоне. Тогда, сказал он, война словно бы еще продолжалась в сознании людей — из-за руин, оставшихся после бомбежек, из-за продуктов, которые выдавались по карточкам, из-за поучений Национального радио.

— Разве что взрывы кончились, — добавил он. — Но в те дни все еще говорили о Боули, погибшем при взрыве на Джермин-стрит, и Гленне Миллере, не вернувшемся из боевого вылета в сорок четвертом. Тебе известно, что он был самым настоящим майором американских ВВС? — спросил папа. — Он и до сих пор числится пропавшим без вести.

Но в пятидесятых быть молодым и талантливым означало стоять на самом пороге новой жизни.

— Впервые я услышал «Body and Soul» в клубе «Фламинго», — вспоминал отец, — в исполнении Ронни Скотта, который тогда еще только начал становиться Ронни Скоттом. В конце пятидесятых клуб «Фламинго», словно магнит, притягивал чернокожих летчиков с Лейкенхита и других американских баз. Им нужны были наши девушки, — пояснил папа, — а нам — их музыка. Они всегда могли достать все самые модные пластинки. Так у нас сложилось идеальное партнерство.

Вошла мама с кастрюлей в руках. В нашей семье на ланч всегда готовилось два разных блюда. Одно мама делала для себя, другое, гораздо менее острое, — для папы. Папа предпочитал рису белый хлеб с маслом, что грозило бы проблемами с сердцем, не будь он худым, как щепка. А я ем и рис, и хлеб, вот почему у меня теперь такая шикарная мускулистая фигура и такая классная внешность.

Себе мама приготовила листья маниоки, а папе — рагу из баранины. Я выбрал рагу, потому что маниока мне не очень нравится, особенно когда мама доверху заливает ее пальмовым маслом. А еще она сыплет туда столько перца, что подлива становится красной. Рано или поздно один из ее гостей самовоспламенится прямо за столом, это я вам точно говорю.

Мы уселись в гостиной за большой стол со стеклянной столешницей. В центре его стояла пластиковая бутылка минералки «Горный источник», вокруг лежали розовые салфетки и хлебные палочки в целлофановой упаковке. Все это мама умыкнула из офиса, где работала уборщицей. Я намазал папе бутерброд с маслом.

Поглощая еду, я заметил, что мама пристально на меня смотрит.

— Что такое? — спросил я.

— Жаль, что ты не умеешь играть, как отец.

— Зато я пою, как мама, — ухмыльнулся я, — а готовлю, к счастью, как Джейми Оливер.

Она шлепнула меня по ляжке.

— Думаешь, раз ты вырос, то я не могу тебя поколотить?

Даже не помню, когда мы последний раз вот так сидели за столом — только втроем, без десятка дальних и близких родственников. Более того, и в моем детстве такого тоже особо не было: всегда в доме гостила какая-нибудь тетушка, или дядюшка, или кузен, гнусный похититель конструктора «Лего» (не подумайте, я вовсе не жадный!).

Я сказал об этом вслух, и мама тут же заявила, что этот гнусный похититель как раз недавно получил в Сассексе диплом инженера. В ответ я заметил, что служу, между прочим, констеблем в криминальной полиции, в совершенно секретном отделе.

— И в чем заключается твоя работа? — спросила мама.

— Мам, это государственная тайна, — ответил я, — и если я ее раскрою, мне придется тебя убить.

— Он там творит волшебство, — вставил папа.

— У тебя не должно быть секретов от родной матери, — сказала мама.

— Мама, ты веришь в магию?

— Не шути так, — нахмурилась она. — Сам знаешь, наука не может дать ответы на все вопросы.

— Зато вопросы ставит хорошие, — сказал я.

— Но ты же не занимаешься колдовством, ворожбой и всякими такими вещами? — спросила она, вдруг посерьезнев. — Я начинаю за тебя беспокоиться.

— Я клянусь, что не взаимодействую ни с какими злыми духами или другими сверхъестественными созданиями, — заявил я.

Это правда так — и не в последнюю очередь потому, что сверхъестественное создание, с которым бы я очень не прочь повзаимодействовать, живет в данный момент в изгнании, при дворе Батюшки Темзы. Трагическое несоответствие: я — полицейский в низшем чине, она — нимфа небольшой речушки на юге Лондона. У нас все равно ничего бы не получилось.

После ланча я вызвался помыть посуду. Пытаясь с помощью половины бутылки фирменной жидкости для посуды из универсама «Сейнсбери» отмыть сковородку от пальмового масла, я слышал, как за стенкой разговаривают родители. Телевизор все еще молчал, и мама целых три часа подряд ни с кем не говорила по телефону — это уже было, мягко говоря, слегка необычно. Домыв посуду, я вышел в гостиную и обнаружил, что они сидят на диване и держатся за руки. Я спросил, хотят ли они еще чаю, но они отказались и улыбнулись странно одинаковыми, слегка отстраненными улыбками. Я вдруг понял, что они ждут не дождутся, когда я уберусь, чтобы немедленно отправиться в кровать. Поспешно прихватив куртку, я поцеловал маму и пулей вылетел за дверь. Есть вещи, о которых молодому человеку лучше даже не думать.

В лифте у меня зазвонил телефон. Это был доктор Валид.

— Вы видели мое письмо? — спросил он.

Я ответил, что навещал родителей и еще не проверял почту.

— Я проанализировал статистику смертности джазовых музыкантов в пределах Лондона, — сказал доктор. — Вам необходимо просмотреть ее как можно скорее — и завтра, как только сделаете это, сразу позвоните мне.

— Есть ли там что-то важное, что надо знать прямо сейчас? — спросил я.

Двери лифта открылись, и я шагнул на выложенный плиткой пол подъезда. Вечер был довольно теплый, и возле выхода тусовалась пара подростков. Один из них вытаращился было на меня, но я ответил ему не менее наглым взглядом. Поскольку, как уже было сказано, это моя территория. Да я и сам не сильно давно был таким же.

— Судя по имеющимся цифрам, можно утверждать, что в течение прошедшего года то ли два, то ли три джазовых музыканта погибли меньше чем через сутки после того, как отыграли концерт в пределах Большого Лондона.

— Это разве статистически значимо?

— Вы все узнаете из письма, — ответил доктор.

Мы закончили разговаривать как раз в тот момент, когда я подошел к машине.

Пора в техкаморку, решил я.

Если верить Найтингейлу, «Безумие» защищено многоступенчатым магическим охранным комплексом. Обновлялся он в последний раз в 1940 году, чтобы монтеры с телеграфа могли протянуть в здание спаренный телефонный кабель (по тем временам последнее слово науки и техники) и установить ультрасовременный коммутатор. Его я обнаружил в нише в фойе у главного входа, под чехлом из плотной ткани. Это было роскошное сооружение из стекла и красного дерева, с медными рычажками, которые Молли с ее навязчивым стремлением все полировать поддерживала в идеально блестящем виде.

Найтингейл утверждает, что эта магическая защита жизненно необходима, — правда, никак это не аргументирует — и добавляет еще, что лично он не имеет права снимать ее по собственной инициативе. Таким образом, вопрос с протяжкой широкополосного кабеля отпал сам собой, и некоторое время казалось, что скоро я неминуемо погрязну в средневековой дремучести.

Однако особняк «Безумие», к счастью, был выстроен в стиле английского ампира — в то время модно было строить конюшни позади господского дома, так, чтобы лошади и не менее духовитые конюхи находились с подветренной стороны от своих хозяев. А стало быть, и каретный сарай, перестроенный теперь в гараж, тоже располагался за домом. На втором его этаже была мансарда, где жила прислуга. В более поздние времена здесь устраивали вечеринки молодые раздолбай: тогда в «Безумии» их было больше одного. Средства магической защиты — Найтингейлу почему-то не нравилось, когда я называл их «силовыми полями», — пугали лошадей, и поэтому в каретном сарае их не было. Это значило, что сюда я могу свободно протянуть широкополосный кабель, и тогда по крайней мере в этом отдельно взятом уголке «Безумия» воцарится наконец двадцать первый век.

В крыше мансарды над каретным сараем с одной стороны было большое окно. Еще здесь были кушетка, шезлонг, плазменный телевизор и кухонный стол из «Икеи», который мы с Молли собирали битых три часа. Воспользовавшись тем, что «Безумие» имеет статус части оперативного командования, я заставил Информационный департамент выделить мне с полдюжины гарнитур «Эрвейв» с зарядным устройством и выходом в «ХОЛМС-2». Сюда я также привез свой рабочий ноутбук, запасной ноутбук и приставку плейстейшн, но ее не успел пока даже распаковать. В связи со всем этим на двери снаружи теперь висит большой плакат с надписью «Колдовать запрещено под страхом страшного устрашения». Вот это и есть моя тех каморка.

Включив компьютер, я первым делом увидел письмо от Лесли. «Мне скучно!» — гласил заголовок. Чтобы Лесли было чем заняться, я выслал ей отчет доктора Валида о вскрытии Уилкинсона. А потом зашел в Национальную компьютерную сеть полиции, чтобы пробить данные по водительским правам Мелинды Эббот. Данные в ее документах полностью совпадали с информацией в базе. Я решил заодно проверить информацию по Симоне Фитцуильям, но выяснил только, что она никогда не покупала машину и не сдавала экзамен на водительские права. А также что эта женщина никогда не совершала преступлений и не становилась их жертвой на территории Великобритании. Либо данные об этом были утеряны или неправильно загружены в базу. Или еще вариант — она недавно сменила имя. Большего информационные технологии дать, к сожалению, не могут — поэтому полицейские до сих пор лично допрашивают свидетелей и записывают данные в маленькие черные блокнотики. На всякий случай я поочередно забил имена обеих фигуранток в поисковой строке «Гугла». У Мелинды Эббот обнаружилась страничка на «Фейсбуке» — вообще пользователей с таким именем и фамилией там оказалось аж три. А Симона Фитцуильям, похоже, вообще существовала сугубо вне Интернета.

Потом я тщательно и вдумчиво изучал составленный доктором список погибших музыкантов (все — мужского пола). По телевизору любят показывать заумные аналитические программы, где используется сравнительно-сопоставительный метод, но мало кто задумывается, как чертовски много времени уходит на такое исследование. Ближе к полуночи я добрался наконец до последней строчки этого списка — и все еще не мог понять, в чем же тут дело.

Достав из холодильника банку «Ред-Страйпа», я открыл ее и сделал хороший глоток.

Итак, несомненный факт номер один: на протяжении последних пяти лет каждый год два-три джазовых музыканта умирают в течение суток после своих выступлений в черте Большого Лондона. В каждом из этих случаев судмедэксперты констатируют смерть в результате передозировки психотропных веществ либо по естественным причинам: в основном сердечные приступы, ну и несколько аневризм аорты для разнообразия.

Второй файл, присланный доктором Валидом, содержал данные обо всех, кто определял свою профессию как «музыкант» и умер в указанный период. Несомненный факт номер два: прочие музыканты, конечно, с удручающей частотой умирали «естественной смертью» — но не гибли от раза к разу непосредственно после выступления, как джазмены.

И несомненный факт номер три: Сайрес Уилкинсон нигде не значился как музыкант, он был бухгалтером. Но не станешь же писать в графе «профессия» слова «артист» или «фрилансер» — если, конечно, не хочешь, чтобы рейтинг кредитоспособности у тебя упал ниже, чем у Исландского банка. Что и приводит нас к несомненному факту номер четыре: мой статистический анализ был, можно сказать, полностью бесполезен.

И все же по три джазмена в год… Вряд ли это просто совпадение.

Но Найтингейл, конечно, не примет такое хлипкое доказательство всерьез. Это раз — а потом, он же рассчитывает, что с завтрашнего утра я приступлю к оттачиванию своего «Скиндере». Я закрыл все файлы, выключил компьютер, выдернул вилку из розетки. Это полезно для окружающей среды, а главное — не даст моим дорогостоящим гаджетам непроизвольно поджариться под влиянием магического импульса.

В особняк я вернулся через кухонную дверь. Ущербная луна ярко освещала атриум через окно в крыше, и я погасил свет перед тем, как подняться по лестнице к себе. На противоположной стороне кругового балкона я заметил светлую фигуру — она беззвучно скользила среди теней, протянувшихся со стороны библиотеки. Это, конечно, была Молли: она неустанно трудилась над чем-то, над чем обычно неустанно трудится по ночам. Достигнув наконец своих владений, я ощутил запах заплесневелого коврика. Он означал, что Тоби в очередной раз улегся спать у меня под дверью. Песик лежал на спине, его тонкие ребра под жестким мехом мерно вздымались и опадали. Фыркнув, он дернулся, задние лапы лягнули воздух — это соответствовало по крайней мере пятистам миллитявкам остаточной магии. Я тихонько, чтобы не разбудить его, вошел в спальню и аккуратно прикрыл дверь.

Забравшись в кровать, я написал Лесли: «И ЧЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?» Потом погасил ночник.

Наутро я прочитал ответ: «ОБЩАТЬСЯ С ГРУППОЙ, БАЛДА!»