5

Опера! Ничто не может с ней сравниться. Разве что драки кабанов в период гона.

Единственное, что в ней было хорошего, — это место, где ее давали: красивое здание с куполом в восточном квартале Вермильона, где владычество флорентинских банкиров и миланских купцов придавало городу совсем другой колорит. В течение первого часа я пялился на скачущих по куполу нагих нимф, каким-то образом нарисованных так, что на вогнутой поверхности искажение было незаметно. Впрочем, как бы я ни восхищался умением художника подмечать детали, насладиться этим зрелищем регулярно мешали видения из «Кровавых ям». Снорри, обрушивающий на Норраса смертельный удар. Оотана, сползающий по стене и заваливающийся вперед с размозженной головой. Тот прыжок. Тот великолепный, немыслимый, безумный прыжок! На сцене сопрано воспаряла на высоких нотах, а я вспоминал, как норсиец вырвался на свободу.

В антракте я искал знакомые лица. Я опоздал на представление и шумно пробрался на место, закрывая другим обзор. В тусклом свете, вдали от своих более пунктуальных товарищей, я был вынужден усесться среди незнакомцев. Теперь, под люстрами фойе, хватая бокалы вина с каждого подноса, оказывающегося под рукой, я обнаружил, что, вопреки мрачным предупреждениям моего брата Дарина, на премьеру пришло удивительно мало народу. Оказалось, что даже отец не явился. Поговаривали, будто слег в постель. Он никогда не был любителем музыки, но сундуки Ватикана оплачивали эту свору ангелов и демонов, завывающих один другого громче, — толстяки потели под тяжестью восковых крыльев, выводя рулады. Самое меньшее, что мог сделать местный полномочный представитель, — это прийти и страдать вместе с остальными. А, чтоб их, я не видел даже Мартуса или гребаного Дарина.

Я протиснулся мимо человека в белой фарфоровой маске, словно явившегося не в оперу, а на маскарад. Или по крайней мере, попробовал протиснуться, но не смог и отскочил от него, будто он был выкован из железа. Я повернулся, потирая плечо. Что-то во взгляде сквозь щели в маске холодной волной страха смывало любые позывы возмутиться. Я дал толпе разделить нас. Это, вообще, был человек? Взгляд его преследовал меня. Белая радужка, серые белки. Плечо болело, будто инфекция разъедала кость… Нерожденный. Дарин что-то говорил о нерожденных в городе…

— Принц Ялан!

Амераль Контаф приветствовал меня с раздражающей фамильярностью, разряженный во что-то смехотворно пышное, несомненно купленное специально для этого случая. Премьеру явно никто не хотел смотреть, если уж сюда пригласили субъектов столь низкого пошиба.

— Принц Ялан!

Движение толпы несколько отдалило нас друг от друга, и я притворился, что не заметил его. Этот тип, видимо, преследовал меня из-за мнимых документов, касающихся Снорри. Хуже того, он уже вполне мог быть в курсе, что норсиец носится как безумный по улицам Вермильона. Или же он соскреб позолоту с моего подарка. В любом случае, какова бы ни была причина, по которой он хотел говорить со мной, мне как-то не хотелось с ним иметь дело. Я резко повернулся и оказался лицом к лицу с Аленом де Виром, щеголяющим какой-то неуместной повязкой на голове, сопровождаемым двумя уродливыми молодчиками, на коих криво сидели оперные накидки.

— Ялан!

Ален потянулся ко мне, но смог ухватиться лишь за мой изысканно расшитый плащ. Я сбросил его, а сам помчался к лестнице, прокладывая себе опасную тропу среди вдов с бриллиантами в волосах и сердитых старых лордов, глушивших вино с мрачной решимостью людей, желающих притупить чувства.

Я бегаю весьма неплохо, но, возможно, именно полное пренебрежение чужой безопасностью позволило мне так быстро обрести стратегическое преимущество.

В оперном театре есть общественная уборная для мужчин — дюжина открытых сидений над проточной водой, уходящей в переулок. Вода течет из большого резервуара на крыше. Стайка мальчишек весь день наполняет его ведрами — я имел случай обнаружить это, когда в прошлом сезоне воспользовался одной из костюмерных для свидания с герцогиней Сансера. Я усердно трудился над ней, как и следует молодому парню, имеющему дело с женщиной, явно стареющей, но столь же стремительно богатеющей, когда тот надеется уговорить ее одолжить ему немного, но едва мне удавалось хоть чего-то добиться, мимо двери несся мальчишка, расплескивая воду из тяжелых ведер. Это, надо сказать, здорово отвлекало. И старая корова не одолжила мне ни монетки.

Однако тот вечер с герцогиней Одолжи-Ведро не прошел совсем уж зря. Дав ей выпроводить меня влажным поцелуем, с мурашками на заднице, я разогнал эту малышню и кому-то даже дал пинка. Верно, противник превосходил меня числом, но я — герой перевала Арал, и порой, когда в принце Ялане Кендете пробуждается гнев, лучше убраться с дороги. Если ты восьмилетка.

Я обнаружил троих маленьких паршивцев в крошечном чулане, где хранятся ведра и всевозможные швабры и тряпки. Тоже неплохо — в моем списке появилось еще одно место, где можно спрятаться.

Теперь я бежал по тому же коридору, преследуемый Аленом и компанией, отставшими на пару поворотов, и вот остановился как вкопанный, распахнул дверь чулана и нырнул внутрь. Если приходится захлопывать дверь за собой, важно сделать это быстро, но тихо. А это не так-то просто, когда путаешься в черенках метел в темноте, а на тебя сыплются целые башни из ведер. Считаные секунды спустя, когда Ален со своими мордоворотами протопал по коридору, герой перевала Арал сидел на корточках среди швабр, зажимая рот, чтобы не чихнуть.

Мне удалось достаточно долго сдерживать чих, но никто не в силах полностью контролировать свое тело — так я сказал герцогине Сансера, когда она выразила свое разочарование.

— Апчхи!

Шаги, затихающие где-то вдали, остановились.

— Что это было? — раздался голос Алена, далекий, но отчетливо слышный.

Трусы делятся на две большие группы — тех, кого страх парализует, и тех, кого он электризует. К счастью, я принадлежу к последним, так что вылетел из чулана, как… ну, как развратный принц, надеющийся избежать трепки.

Я всегда обращаю внимание на окна, а в оперном театре легче всего добраться до них в вышеупомянутой общественной уборной — они там нужны для вполне определенных целей. Я промчался по коридору, развернулся и влетел в вонючий полумрак мужского туалета. Там восседал какой-то пожилой джентльмен с флягой вина, явно считая, что вдыхать канализационную вонь предпочтительнее, чем сидеть перед сценой. Я проскочил мимо, взобрался на самый дальний стульчак и попробовал всунуть голову между ставень. Обычно они были распахнуты, дабы обеспечить надлежащую вентиляцию и не дать этому месту взорваться, если какой-то обожравшийся дворянчик испустит ветры. Сегодня, как и все с того момента, как я проснулся, они словно обратились против меня и были крепко закрыты. Я тряхнул их как следует. Они не были заперты и не поддавались по какой-то абсолютно загадочной причине. Страх прибавил силы моим рукам, и, когда треклятая штуковина так и не открылась, я просто сорвал ее и высунулся наружу.

Долю секунды я просто стоял, и лицо мое овевал прохладный, чуть менее вонючий ветер. Спасение! Есть что-то почти оргазмическое в том, чтобы вырваться из-под груды проблем на свободу и показать всем длинный нос. Может статься, завтра та же неприятность будет ждать за углом, но сегодня, прямо сейчас, она повержена, лежит в пыли. Трусы, тем более наделенные, как это с нами часто случается, избыточным воображением, направляют внимание в будущее, беспокоясь о том, что будет потом, и, когда выпадает редкая возможность жить единым мгновением, мы хватаем ее всеми свободными руками.

В следующую долю секунды я осознал, что мы на втором этаже и что падение на мостовую может покалечить меня посерьезнее, чем Ален с дружками. Возможно, мне стоит надуться, распушиться и напомнить Алену, чьему гребаному папаше принадлежит эта опера и чья бабка, так уж получилось, греет задницей трон. Я никогда не верил, что здравый смысл Алена перевесит его же гнев, но перспектива переломать ноги в проулке, куда сливали дерьмо… тоже не радовала.

И тут я увидел ее — согбенную фигуру в лохмотьях, склонившуюся над каким-то предметом. Ведро? Мелькнула смехотворная мысль, что это очередной мальчишка, таскающий воду в клозет. Бледная рука подняла кисть, лунный свет замерцал на капающей с нее жидкости.

— Ялан Кендет прячется в клозете. С ума сойти!

Ален де Вир распахнул дверь у меня за спиной. Я не обернулся. Не озаботься я этим заранее, в начале антракта, сейчас точно наделал бы прямо в штаны. Фигура в проулке подняла голову, и один глаз засветился в темноте перламутровыми отблесками лунного света. Плечо заболело при мысли о фигуре в маске, в которую я врезался. Уверенность схватила меня за горло: это был не человек. В его взгляде не было ничего человеческого. На улице женщина с бельмом рисовала свои роковые руны, а внутри, среди знатных дам и господ, разгуливал ад.

Я предпочел бы столкнуться лицом к лицу с дюжиной де Виров, чтобы сбежать от Молчаливой Сестры. Да что там, я бы раздавил Мэреса Аллуса, чтобы быть хоть немного подальше от старой ведьмы. Я бы наступил ему на яйца и сказал, что он может приписать это к моему долгу. Я бы кинулся прямо на Алена и его друзей, если бы не воспоминание о пожаре на улице Гвоздей. Стены сгорели сами, остался лишь пепел. Никто не выбрался. Ни одна живая душа. В городе было еще четыре таких пожара. Четыре за пять лет.

— Ох, Яаааалаааан! — Ален язвительно протянул мое имя нараспев. Он и правда как-то слишком переживал тот инцидент с вазой, разбитой о его голову.

Я протиснулся дальше сквозь сломанные ставни, пропихнул оба плеча, выламывая щепки. На лицо натянулось что-то вроде паутины. Мне что, вот прямо сейчас большущего паука на голове не хватало? Снова боги судьбы гадили на меня с небес. Я посмотрел налево. Черные знаки покрывали стену, подобно ужасным насекомым, охваченным предсмертными корчами. Справа тоже были знаки. Казалось, они росли по стенам, словно лианы… или ползли вверх. Старуха просто не могла дотянуться так высоко. Она сеяла свои мерзкие семена, огибая здание, рисуя удавку из знаков, и из каждого вырастали все новые и новые, и вот уже удавка превращалась в сеть.

— Эй!

Я проигнорировал Алена, и его злорадство перешло в раздражение.

— Надо отсюда выбираться. — Я высвободился и оглянулся на троицу, стоящую на пороге, и на старика, с задумчивым видом сжимающего флягу. — Нет времени…

— Снимите его оттуда.

Ален с отвращением качнул головой.

Падение на мостовую покинуло первую строчку списка самых жутких происшествий за сегодня, где еще недавно возвышалось над Аленом и компанией. Письмена на стене мгновенно смели всю остальную часть списка прямехонько в клозет. Я просунул в дыру обе руки, ринулся вперед, проскочил полметра и резко остановился — грудь застряла в раме. Снова что-то темное и очень холодное натянулось на мое лицо, ей-ей, словно паутина, сплетенная самым могучим пауком в мире. Клочья ее закрыли мне левый глаз и не давали двигаться дальше.

— Быстро!

— Хватайте его!

Раздался топот. Ален возглавлял атаку. Выкручиваться я вообще-то умею неплохо, но в текущей ситуации никаких перспектив не предвиделось. Я ухватился за подоконник обеими руками и попытался оттолкнуться, но продвинулся лишь на несколько сантиметров и порвал куртку. Черная гадость у меня на лице натянулась еще сильнее, оттягивая голову назад и угрожая забросить меня обратно в комнату, если я хоть чуть ослаблю хватку.

Природа, конечно, одарила меня довольно щедро, но я стремлюсь избегать серьезных физических усилий, особенно будучи одетым, и не претендую на явную мощь. Впрочем, чистый ужас, как оказалось, действует на меня поистине чудотворно, известно же, что я могу отбрасывать на удивление тяжелые предметы, если они окажутся на моем пути к бегству.

Я представил, как рука де Вира дотягивается до моей дрыгающейся ноги, и это усилило мой страх в нужной степени. Беспокоило не то, что меня могут втащить внутрь и задать трепку, — хотя вообще-то в других условиях это… весьма напугало бы. Дело было в том, что, вполне вероятно, покуда бедный старина Ялан будет получать пинки и кататься по полу, мужественно принимая удары и вопя о милосердии, Молчаливая Сестра затянет свою петлю, вспыхнет огонь и мы тут все сгорим.

Что бы там ни облепило мне лицо, оно перестало натягиваться и лишь удерживало меня от продвижения вперед, запас эластичности явно был исчерпан. Теперь это больше походило на шнур, врезающийся мне в лоб и в лицо. Ногам было больше не от чего отталкиваться, я висел, высунувшись на треть, беспомощно молотя ногами и выкрикивая всевозможные угрозы и обещания. Подозреваю, Ален с дружками остановился позабавиться за мой счет, потому что они набросились на меня намного позже, чем я ожидал.

Им следовало отнестись к этому куда серьезнее. Болтающиеся в воздухе конечности могут быть опасны. В отчаянии я дернул ногами и попал во что-то твердое, — похоже, под каблуком хрустнул нос. Кто-то издал звук, очень похожий на тот, что издал Ален, когда утром я разбил вазу о его голову.

Еще одного рывка оказалось достаточно. Нечто, похожее на веревку, врезалось глубже, словно холодный клинок, потом что-то сместилось. Вообще-то казалось, что это был я, а не препятствие и что это я треснул и трещины побежали по мне, но в любом случае я освободился и вывалился наружу, причем целиком, а не двумя кусками.

Конечно, это была пиррова победа, я получил свободу рухнуть лицом вниз на брусчатку с высоты двух этажей. Когда во время падения понимаешь, что не в состоянии больше кричать, можно быть уверенным: ты упал как-то слишком глубоко. Слишком глубоко и слишком быстро, чтобы оставался шанс вообще когда-либо подняться. Однако что-то потянуло меня, едва-едва замедляя падение, и ужасный звук, как будто что-то разорвалось, заглушил мой крик. В любом случае я грохнулся так, что совершенно точно погиб бы, если бы не огромная куча полужидкого дерьма, скопившаяся у выхода канализационной трубы. Я плюхнулся прямо в нее.

Я встал, шатаясь и отплевываясь, громко выругался, поскользнулся и упал обратно. Презрительный смех откуда-то сверху подтвердил: публика присутствовала. Я предпринял вторую попытку встать — и завалился на спину, стирая с глаз дерьмо. Посмотрел вверх и увидел, что стена оперного театра покрыта сплетающимися знаками — вся, за исключением окна, из которого я выпал и из которого сквозь пробитую мною дыру высовывалось чье-то лицо. Черные лапы каллиграфии Молчаливой Сестры покрыли решительно все, кроме сломанных ставень туалета, на которых не было ни следа, и оттуда вниз шла глубокая трещина в камне, повторяющая траекторию моего падения. Из трещины сочился какой-то особенный золотистый свет, мерцающий по всей длине, освещающий переулок и здание.

Теперь я торопился меньше, но двигался быстрее. Я смог встать на ноги и оглядеться в поисках Молчаливой Сестры. Она исчезла за углом, вполне вероятно, еще до моего падения. Много ли ей осталось, чтобы замкнуть петлю, я не видел. Я попятился в середину переулка, прочь от кучи дерьма, безуспешно пытаясь вытереть грязь с одежды. Что-то цеплялось за мои пальцы, и я увидел, что держу нечто, по виду напоминающее черную ленту, а на ощупь — дергающуюся лапку какого-то кошмарного насекомого. Я с криком попытался оторвать это от себя и обнаружил, что с моей руки свисает целый ведьмин знак, почти достигая земли и дергаясь на несуществующем ветру, будто пытаясь обернуться вокруг меня. Я с отвращением сбросил его, чувствуя: он грязнее того, в чем я измазался с ног до головы.

Резкий звук заставил меня оглянуться на здание. Я увидел, что трещина расширяется, стрелой проносится вниз еще на полтора метра и почти достигает земли. Крик, который у меня вырвался, напоминал девчоночий больше, чем мне хотелось бы. Я без колебаний развернулся и побежал. Сверху снова засмеялись. Я остановился в конце переулка, придумывая, что бы такое умное крикнуть в ответ Алену. Но все мое остроумие словно улетучилось, когда по всей стене, совсем рядом со мной, начали загораться знаки. Каждый с треском раскрывался, словно это были трещины, ведущие в мир огня, таящийся под поверхностью камня. В тот миг я понял, что Молчаливая Сестра закончила работу и что Ален, его дружки, старик с флягой и все, кто там еще внутри, вот-вот сгорят. Клянусь, мне даже стало жаль оперных певцов.

— Прыгайте, идиоты! — закричал я через плечо, бросаясь бежать.

Я резко обогнул угол и поскользнулся — подошвы все еще были в грязи. Я растянулся на брусчатке и увидел, что теперь весь переулок освещен слепящим светом, сквозь который прорывается пульсирующая тень. Каждый знак пылал. В дальнем конце замерла тень: Молчаливая Сестра, потрепанная и неподвижная, она казалась пятном на фоне бушующего у нее за спиной пламени.

Я встал — и услышал ужасные вопли. Старый зал наполнился нотами, которые в нем не звучали ни разу за всю его долгую историю. Тогда я побежал, ноги то и дело скользили, и со стороны ярко освещенного переулка что-то гналось за мной — яркая зигзагообразная линия, она словно стремилась настичь, поймать и поджечь, чтобы я разделил судьбу, от которой так стремился убежать.

Казалось бы, имеет смысл беречь дыхание для бега, но я не раз замечал, что кричать полезно. Улица, на которую я свернул из переулка, проходила за оперным театром и была людной даже в это время суток — конечно, не так, как улица Красильщиков, по которой зрители попадают к парадному входу. Мой мужественный вопль как-то помог расчистить путь, а там, где горожане слишком медленно уступали дорогу, я их огибал или, если, они оказывались невысокими и хрупкими, сбивал с ног. Трещина показалась на улице у меня за спиной, приближаясь быстрыми рывками, каждый из которых сопровождался таким звуком, будто разбивалось нечто дорогостоящее.

Повернувшись боком, чтобы проскочить между двумя стражами порядка, я исхитрился бросить взгляд назад и увидел, что трещина свернула налево по улице, от оперного театра в моем направлении. Люди ее толком не замечали, зачарованные светом горящего здания, стены которого были теперь охвачены бледно-сиреневым пламенем. Сама трещина оказалась больше, чем показалась вначале, более того, это были на самом деле две трещины, то и дело пересекающие друг друга, одна источала горячий золотистый свет, другая открывала всепоглощающую тьму, словно засасывающую свет внутрь себя. При каждом их пересечении темноту взрывали снопы золотых искр и дрожала мостовая.

Я миновал патрульных, закрутившись от столкновения, прыгая на одной ноге, дабы сохранить равновесие. Трещина прошла под каким-то старичком, которого я сбил с ног. Более того, она прошла сквозь него, и там, где темное скрестилось со светлым, что-то сломалось. Из каждой точки пересечения пошли трещины поменьше и мгновенно охватили беднягу, и он в буквальном смысле слова взорвался. Красные куски мяса взлетели в небо, горя в полете, да так жарко, что немногие из них упали обратно наземь.

Что бы там кто ни говорил касательно бега, главное — перебирать ногами как можно быстрее, словно земля внезапно воспылала желанием ударить вас. Ну, в общем, примерно так оно и было. Я рванул так, что на этом фоне я же, утром удиравший от собак, мог и вовсе считать себя застывшим на месте. Позади меня продолжали взрываться люди, через которых прошла трещина. Я перескочил телегу, которая тут же бабахнула, и куски горелого дерева посыпались на стену, когда я нырнул в открытое окно.

Я вскочил на ноги. Судя по запаху, да и не только, это был бордель такого низкого пошиба, что я даже не знал о его существовании. В темноте корчились тени, когда я промчался по комнате, сбив по дороге лампу, прикроватный столик, комод с зеркалом и какого-то коротышку с чубом, прежде чем разнести в щепки ставни заднего окна, выбираясь наружу. Позади меня в комнате вспыхнул свет. Я перелетел через проулок, затормозил о противоположную стену и понесся дальше. Окно, из которого я выпрыгнул, разлетелось на куски, все здание раскололось. Две трещины, светлая и темная, вились у меня за спиной, набирая скорость. Я перескочил дрыхнущего в проулке опиомана и продолжил путь. Судя по звуку, секундой спустя трещина излечила его от пагубного пристрастия навсегда.

Второе правило бега — смотреть только вперед. Впрочем, иногда следовать всем правилам просто не получается. Трещина притягивала меня, и я бросил еще один взгляд назад.

Бум! Сначала я решил, что врезался в стену. Я глотнул воздуха, чтобы бежать и кричать дальше, и дернулся было, но оказалось, что стена держит меня. Два огромных кулака, на одном из которых была перевязана рана, вцепились в куртку у меня на груди. Я поднимал глаза выше и выше — и наконец обнаружил, что смотрю в светлые глаза Снорри Снагасона.

— Что…

Времени для слов у него не было. Трещина пробежала сквозь нас. Я видел, как черная полоса прошла сквозь норсийца, видел зигзагообразные линии у него на лице, кровоточащую тьму. В тот же миг что-то горячее и ослепительно яркое пронзило меня, наполняя светом, и мир померк.

Зрение мое прояснилось как раз вовремя, чтобы увидеть, как лоб Снорри куда-то проваливается. Я услышал совсем другой треск — мне сломали нос. И мир снова померк.