30
— Мы в заднице.
Я поднял руку, чтобы стереть кровь с губ. Рука была словно чужая, очень тяжелая. Слишком много крови. Я, наверное, прикусил себе язык.
— Ну да.
Снорри лежал на спине, мешки вокруг него были в красных пятнах. Нога как-то неловко подогнулась, но даже если она его и правда беспокоила, у него не было сил выпрямить ее. Таким он меня откровенно беспокоил — он больше не сражался. Снорри никогда не сдавался — особенно теперь, когда его жена и сын были так близко. Я снова посмотрел на него — лежащего в крови, побежденного. И все понял.
— Расскажи мне. — Я лежал на таких же кровавых мешках, как и он. Мы скоро истечем кровью, оба. Я хотел знать, было ли все это хоть когда-то спасательной миссией, можно ли вообще было спасти его жену и ребенка? — Расскажи все.
Снорри сплюнул кровь и выпустил топор.
— Сломай-Весло сказал мне там, в зале, и сказал бы еще раньше, когда я был в плену. Он велел мне не спрашивать в тот день, когда они схватили меня, — и испугал… Мне не хватило мужества. И я не спросил, а он промолчал. — Снорри медленно вдохнул, у него была раздроблена скула, так что виднелись обломки кости. — Но в зале, когда мной овладела Аслауг и я выдавил ему глаза, я спросил еще раз. И на этот раз он ответил. — Снорри судорожно вздохнул, и у меня онемело лицо, защипало скулы, в глазах стало горячо и мокро. — Эгиля и других детей они отдали некромантам. Жизни детей можно скормить нерожденным и нежити — тоже та еще мерзость. — Еще один вздох. — Женщин убили, и их трупы подняли, чтобы копать лед. Только Фрейю и некоторых других пощадили.
— Почему?
Может статься, в конечном счете я не хотел знать. Моя жизнь вытекала на пол красной лужей. Яркие воспоминания, дни праздности, моменты счастья. Лучше провести оставшееся мне время в таком окружении. Но Снорри нужно было рассказать мне, а я должен был дать ему такую возможность.
Умирать оказалось не так страшно, как я представлял. Я так долго боялся, пережил столько смертей в своем воображении, но вот здесь я лежал, близкий к концу, почти спокойно. Да, было больно, но рядом лежал друг, и меня действительно охватило какое-то спокойствие.
— Почему? — снова спросил я.
— Я тебе не сказал. — Снорри вздрогнул, как от внезапной боли. — Я не мог. Это не было ложью. Я просто не мог произнести слова… такие… если ты…
— Я понимаю.
И я правда понимал. Некоторые истины невозможно произнести вслух. Некоторые истины зазубрены, и каждое слово рвет нутро, если заставить их сорваться с губ.
— Она… Фрейя, моя жена… — Снорри сделал вдох. — Фрейя была беременна. Она носила нашего ребенка. Вот почему они не убили ее. Чтобы сотворить нерожденного. Она умерла, когда дитя вырезали из ее чрева.
Дыхание вырвалось из него алыми брызгами, боль выходила короткими влажными вздохами, какие не дают нам, мужчинам, плакать, словно дети.
— Беременна?
Все это время он ни о чем таком не упоминал. Наше долгое путешествие было безнадежной гонкой против обреченности этого ребенка. Слеза скатилась по моей щеке, горячая, тягучая, остывая в морозном воздухе.
— Я только что убил своего сына.
Снорри закрыл глаза.
Я повернул голову и снова увидел плод, скорчившийся среди остатков тела, выстроенного нерожденным, — его центр, силу, столь дурно использованную и исчерпанную ужасом, который и не жил никогда.
— Твой сын…
Я не спрашивал, откуда он знает. Возможно, узы, связывавшие их, дали нерожденному возможность читать его мысли и привели сюда, в эту комнату, где он и ждал нас. Но у меня не было слов. Я сказал лишь одно, самое короткое, то, которое должен был чаще использовать в своей короткой бестолковой жизни:
— Прости.
Мы долго лежали молча. Жизнь вытекала из меня по капле. Я чувствовал, что вроде бы должен больше переживать из-за этого.
Тишину прервал пронзительный визг.
— Какого черта?
Я чуть приподнял голову. Это звучало как…
— Петли!
Снорри медленно поднялся, опираясь на локти.
— Но ты запер ту дверь. — От скрежета железа по железу у меня аж зубы свело. — И задвинул засов.
— Да.
Еще один такой звук. Но громче и ближе.
— Как это вообще возможно? — Голос мой немного окреп. И нытье стало заметнее, что уж там. — Почему им не пришлось ломиться внутрь?
— У них есть ключ.
Снорри со стоном потянулся к топору.
— Но ты запер все двери! Я сам видел.
Опять скрип — на этот раз железо царапнуло по камню, когда сдалась третья дверь. Осталась лишь одна — та, на которую я смотрел в полнейшем ужасе.
— Ключ. Ключ Рикесона, ключ Локи. Ключ, что отпирает все двери. — Снорри наконец смог сесть, смертельно бледный, весь дрожащий. — Это командир нерожденных. Должно быть, они нашли ключ подо льдом.
Оставались считаные мгновения. Я услышал монотонное царапанье за дверью, и по старому черному железу расползлась ржавчина. В комнате внезапно похолодало, и стало совсем грустно, словно бремя горя легло на мои плечи. Больше, чем я мог вынести.
— Ял… для меня честь… — Снорри протянул мне руку. — Я горд знакомством с тобой. — Он мазнул ладонью по лезвию отцовского топора. — Будь мне названым братом.
— Вот зараза! — Засовы последней двери с грохотом разлетелись. — Всегда знал, что ты когда-нибудь втянешь меня в эту вашу дребедень. — Дверь медленно, сантиметр за сантиметром, приоткрылась. — Взаимно, хаульдр Снагасон. — Я порезал ладонь о лезвие топора, поморщился и протянул Снорри руку, с которой капала кровь.
Дверь полностью распахнулась — там, в свете гаснущих фонарей, ждал командир нерожденных, сгорбившийся под низким потолком коридора, — нечто, напоминающее плоть, было деформировано всеми мыслимыми способами, кости торчали прямо из лица, которое говорило лишь об ужасных стремлениях.
Где-то за стеной Черного форта солнце вытолкнуло свой блестящий край над ледяным горизонтом и прервало долгую ночь.
Воздух, разделяющий меня и Снорри, заискрился, когда наши руки уже почти соприкоснулись. Моя рука наполнилась таким яростным светом, что глазам стало больно, рука Снорри почернела, стала дырой в ткани мира, поглощающей свет и возвращающей пустоту.
Нерожденный бросился вперед.
Мы сжали руки.
Мир раскололся.
Ночь сплелась с днем.
Почти все остальное взорвалось.
Магия Молчаливой Сестры покинула нас и набросилась на свою добычу. Взрыв сотряс крепость, двор и льды вокруг. Командир нерожденных не просуществовал и секунды. Его прошили две трещины, темная сплелась со светлой, и клочья существа разметало по коридору, а трещины понеслись дальше.
Сила удара уронила нас обоих на спину и раскидала в разные стороны. У меня не хватило сил сопротивляться, и я кучей лежал там, где упал.
Трещина начиналась на полу в том месте, где мы пожали друг другу руки, где была пролита и смешана наша кровь. Свободный конец ее начал расползаться, медленно, ломая камень с таким звуком, с каким обычно ломается лед, светлый разлом сплетался с темным.
— Иисусе!
Возможно, богохульство станет моим последним грехом.
Трещина дернулась ко мне, ослепительно сияющая, ослепительно темная. Я заморгал, в голове раздался голос Баракеля, стоящего со сложенными крыльями: «Теперь она в твоих руках, Ялан Кендет!»
Я проклинал его за то, что он исчез и оставил меня умирать.
— Она в твоих руках.
На этот раз тише, и образ был не таким отчетливым.
Снорри пытался подняться на ноги, опираясь на топор. Каким-то образом у здоровенного придурка все-таки получилось — соображалки хватило понять, когда пора смываться. И все же негоже принцу Красной Марки уступить хаульдру с севера. Я перевернулся; ругаясь, вставил острие меча в щель между плитами пола и попытался подняться. Это было слишком трудно. Где-то на задворках разума возвышалась моя бабка — высокая, царственная, страшная, как моя жизнь, в своем алом наряде. «Вставааай!» И, взревев от натуги, я сделал это.
Шаг назад — и мои плечи привалились к стене, до трещины было меньше метра, она ползла по камню, и зерна подпрыгивали и выворачивались наизнанку со странным звуком, похожим на хлопки.
Когда есть куда идти, иногда приходится прибегать к крайним мерам. Баракель все талдычил о моем происхождении. Образ Красной Королевы, властной, бесстрашной, владел моим воображением — но за ее плечом я видел Гариуса и Молчаливую Сестру, а перед ней — своего отца. Я достаточно поносил его в более счастливые времена, называл трусом, негодным клириком, но в глубине души знал, что сломало его, и знал, что он выстоял, когда моя мать нуждалась в нем, и не сдался своим демонам, когда ее было уже не спасти.
Я шагнул к трещине, расколовшей мир, опустился перед ней на одно колено и простер руки.
— Она моя, я создал ее, и чары, породившие ее, происходят из моего рода, нерушимой цепи кровных связей, привязывающей меня к той, что изрекла заклятие.
И я протянул руку и сомкнул трещину.
Она вспыхнула по всей длине, потемнела, снова вспыхнула и сжалась, от нее остался лишь маленький кусочек, сияющий и темный, ведущий от той точки, где я сжимал трещину двумя пальцами.
Она изгибалась и гудела, от моей руки расходились мелкие трещинки, прямо по руке, боль была невыносимая.
— Я не могу удержать ее, Снорри.
Я уже умирал, но заклятие моей двоюродной бабки грозило доконать меня прямо сейчас.
Снорри пришлось ползти, подтягиваясь и переваливаясь через мешки, мощные мышцы рук дрожали от усилий, черная кровь текла изо рта. Но он это сделал. Его взгляд встретился с моим, и норсиец потянулся к другому концу.
— Она умрет вместе с нами? Это покончит с ней?
Я кивнул, и он сомкнул на другом конце два пальца.
