Глава пятнадцатая

Необходимость давно заставила его привыкнуть к зловонию, которое обычно сопровождало сжигание мертвых тел.

Весь в поту от невыносимой жары костра, работник вспомогательного отряда гражданского ополчения Херанд Тройл, держа в руках длинный шест, ловко поддел крюком на его конце очередное орочье тело и, подтащив мертвую тушу к возвышающейся перед ним горе трупов, сделал шаг назад, чтобы хоть на минуту перевести дыхание. Через угольный фильтр противогаза дышать было трудно, и он, стянув с лица резиновую маску, стал с жадностью вдыхать пропитанный дымом воздух. Закашлявшись от случайно попавшего в рот пепла, он весь скривился, ощутив его вкус, и тут же набрал побольше слюны, чтобы прочистить горло. Отхаркавшись, он сплюнул в огонь клейкий комок бурой массы.

«Старею… — подумал Тройл. — Только три часа работаю в эту смену, а уже вымотался. Помнится, десять лет назад я был выносливее».

«Десять лет… — подумал он снова. — Неужели все это длится так долго? Неужели так много времени прошло с тех пор, как я стал работать на трупных кострах?»

От внезапно нахлынувшей тоски потяжелело на сердце, и Тройл устало оглядел знакомые ему окрестности, где он, с тех пор как в возрасте шестидесяти лет был принудительно завербован в отряд гражданского ополчения, проводил, когда не спал, практически каждое мгновение своей жизни. Сейчас он стоял на склоне холма, и небольшую площадку под его ногами, совершенно черную после стольких устроенных здесь сожжений, со всех сторон окружали высокие курганы из горящих вражеских тел. Сквозь пепел и дым он видел, как другие работники из вспомогательного отряда ходят в противогазах вокруг костров, ловко орудуя длинными крюками. Впрочем, в плотном дыме едва ли можно было разглядеть нечто большее, чем смутные силуэты. При виде всего этого Тройла уже в который раз охватило чувство печали — печали не об орках, конечно, но о себе самом. Это была печаль о потерянной жизни. Печаль о семье, которая погибла, и обо всех, кого он когда-то любил и кого уже давно не было в живых. Печаль о каждом своем дне, который он провел при трупных кострах. Но больше всего он печалился о городе Брушероке и об ужасном преображении, который тот претерпел за годы войны.

«И ведь прежде город был прекрасным местом! — думалось ему. — Ну, может быть, не совсем прекрасным, как это представляет себе большинство людей, но он был живым, в нем кипела жизнь… в нем была промышленность… у него было свое собственное лицо! И вот теперь все это ушло. Ушло и, отнятое войной, утрачено навсегда. Теперь его вполне можно назвать городом мертвых».

Тройл тяжело вздохнул, когда почувствовал, что от едкого дыма его глаза начали слезиться, и, вновь натянув на лицо маску противогаза, побрел к кострам, чтобы продолжить свой нелегкий труд. На ходу он бросил последний взгляд вниз по склону, туда, где бесконечные вереницы других работников вспомогательных отрядов тащили наверх тела орков. Они не привлекли его внимания, потому что все это давно было ему привычно. Поток тел на трупные костры никогда не прекращался. Это ведь Брушерок.

Здесь всегда были новые трупы.

— Лопату нужно ставить вот так, салажонок, — сказал Булавен, стоя над тушей мертвого орка и надавливая заостренной кромкой своей саперной лопатки ему на горло. — Затем, чтобы проткнуть ему кожу, надо немного туда-сюда поводить… Затем навалиться всем своим весом… Вот, смотри, я тебе покажу, как это делается!

Стоя рядом, Ларн увидел, как Булавен наступил ногой на заостренную рабочую часть лопаты и проткнул ей плотную мышечную ткань шеи орка. Сделав затем несколько беспорядочных движений, чтобы рассечь наиболее крепкие сухожилия и перебить позвоночник, здоровяк еще несколько раз наступил на лопату, и голова чудовища наконец отвалилась.

— Вот! Видел? Учти, кожа орка может быть тверже, чем шкура некоторых рептилий, — особенно на больших экземплярах. Однако, если ты регулярно затачиваешь свою лопатку и не забываешь использовать при работе свой вес, их головы отлетают довольно легко. Что ж, салажонок, хорошо. Попробуй теперь сам.

После жестокого сражения пришло время восстановления. Пока прочие гвардейцы либо оказывали помощь раненым, либо чинили поврежденные артобстрелом укрепления, а ополченцы из вспомогательных отрядов подносили взамен израсходованных в бою новое вооружение и припасы, Ларн и Булавен получили задание обезглавить убитых орков. С крайней неуверенностью во взгляде Ларн выбрал наугад одну из дюжины валяющихся вокруг туш орков и приложил острый край саперной лопатки ему на шею. Следуя примеру, который прежде показал ему Булавен, он поводил туда-сюда острием и, когда почувствовал, что оно рассекло кожу, погрузил его в более мягкую ткань. Ступив затем ногой на рабочую часть лопаты, он вонзил ее, возможно на четверть, в шею орка, а после, заняв более удобное положение, так чтобы можно было приложить больше сил, снова наступил на лопату. Затем еще и еще, пока с четвертого раза голова орка не отлетела и не покатилась по мерзлой земле.

— Что ж, это было неплохо, салажонок, — одобрительно заметил Булавен. — Только в следующий раз, прежде чем наступить на лопату, убедись, что стоишь точно над ней. Так ты сможешь лучше использовать свой вес. Это облегчит работу и позволит тебе затрачивать меньше усилий. До конца далеко и впереди у нас еще очень много трупов.

— Но зачем это нужно? — спросил Ларн. — Они ведь уже и так мертвы, разве нет?

— Возможно, — согласился Булавен. — Но когда имеешь дело с орками, всегда лучше подстраховаться. Эти ублюдки живучи. Ты можешь прострелить ему голову и думать, что он мертв, а он вдруг через какие-то несколько часов подымается и начинает себе ходить как ни в чем не бывало! Поверь, я видел, как это бывает.

Потом, заметив, что Ларн стал беспокойно оглядываться на валяющиеся вокруг тела, он улыбнулся:

— Эй, салажонок, тебе не нужно их так бояться. Если бы кто-то из них был способен двигаться, он бы уже попытался нас всех убить. Мы отрубим им головы задолго до того, как любой из них, оставшийся в живых, успеет восстановиться. А затем ополченцы из вспомогательных отрядов, чтобы избавиться от спор, заберут их туши на сожжение.

— Споры? — удивился Ларн.

— О да, салажонок. Орки вырастают из спор. Как плесень. По крайней мере, так говорит Учитель. Не могу сказать, что видел это сам, ты понимаешь… Но готов поверить ему на слово. Ты его как-нибудь спроси об этом. Он тебе все расскажет. Ты же знаешь Учителя — он любит всякие такие вещи рассказывать.

И похоже, довольный тем, что растолковал Ларну все, что тому надо было знать, Булавен повернулся и, безмятежно насвистывая себе под нос какой-то бодрый мотивчик, принялся лишать голов все новых и новых орков. Вслед за ним и Ларн приступил к выполнению задания по обезглавливанию. Работа была противной и утомительной, и очень быстро юноша обнаружил, что его лопата и ботинки вымазаны липким черным ихором чужаков, а вскоре из-под каски заструился пот, разъедая полученную в бою рану.

Сказав после сражения, что ему повезло и что на голове у него лишь незначительно рассечена кожа, офицер медицинской службы Свенк наложил повязку, а капрал Владек выдал новую каску, что тут же вызвало поток ехидных шуток Давира.

— И что у тебя такое с касками, салажонок? — говорил ему коротышка. — Сначала одной ты пытался выбить мозги гретчу. Потом надел другую и поймал в нее попадание. Как, интересно, ты собираешься использовать следующую? Может быть, как миску для супа? Или посадишь в нее, как в горшок, цветы?

Однако, к немалому своему удивлению, Ларн вдруг обнаружил, что его уже больше не раздражают нескончаемые придирки и оскорбления Давира. Теперь он чувствовал за собой долг. И как бы этот коротышка-пехотинец ни возражал, утверждая, что все произошло по ошибке и даже как несчастный случай, Ларн твердо знал: Давир спас ему жизнь.

Размышляя, он сделал в работе паузу и, устало вытерев со лба пот, вдруг заметил, как побагровело у них над головой небо. Ларн посмотрел на восток, туда, где находились позиции орков, и увидел, как заходит солнце. Увидел и изумился.

Это было чудесное, ни с чем не сравнимое зрелище. Даже более захватывающее и яркое, чем тот закат, который он наблюдал в свой последний вечер дома. Здешнее солнце, столь часто казавшееся ему холодным и далеким, превратилось в теплый красный шар, а обступившие его со всех сторон мрачные серые облака на этом новом, преобразившемся небе вспыхнули вдруг настоящей симфонией из всевозможных оттенков ослепительного огненно-алого цвета. Ларна охватил благоговейный ужас. Потрясенный до глубины души, он стоял не шелохнувшись, словно его приковали к месту. Словно его загипнотизировали. «Кто бы мог подумать, что здесь может быть такое солнце… — подумал он в изумлении. — Кто бы мог подумать, что здесь может быть так красиво?!» И только он об этом подумал, как ему тут же показалось, что все, что с ним случилось, было не напрасно. Все жуткие вещи, через которые ему пришлось пройти. Страх. Лишения. Одиночество. Все увиденные им кровавые бойни, все ужасы, которым он был свидетелем. Теперь казалось, что все это того стоило. Как будто, пройдя сквозь ад, он заработал себе право на этот краткий миг совершенного покоя и глубокого прозрения.

— Салажонок!.. С тобой все в порядке? — услышал он рядом с собой голос Булавена. — Рана не тревожит? А то, гляжу, ты уже долго так стоишь, на небо смотришь…

Обернувшись и увидев перед собой здоровяка, Ларн тут же ощутил в себе порыв рассказать тому все, что он думает об этом чудесном закате. Однако у него не нашлось слов, чтобы выразить это свое почти религиозное прозрение, не было способа сообщить другому то, что он сам чувствовал в эту минуту. Не в силах выразить свои эмоции, он некоторое время молчал. Затем, видя, что Булавен все еще озабоченно и с любопытством на него смотрит, Ларн понял, что должен сейчас сказать хоть что-то — не важно что, — лишь бы здоровяк не начал думать, что он сошел с ума.

— Да я вот подумал сейчас, какое все-таки странное это место, — начал он, вынужденно переходя на более общие темы. — Вроде как зима, а солнце заходит так поздно…

— Зима?! — переспросил Булавен, в веселом недоумении оглядывая поле битвы, усеянное вмерзшими в землю трупами. — Сейчас здесь лето, салажонок. К тому же отличная погода. А вот зимой в Брушероке действительно становится отвратительно!