Оказалось, что по тому адресу, который Джагди получила в комендатуре, находится богатый купеческий дом на бульваре Гехнсталь — один из ряда старинных особняков, выстроившихся в ряд вдоль широкой мощеной мостовой. По причине военного положения большинство из них были обшиты деревянными щитами, но и по захудалым блочным кварталам, расположенным по соседству, можно было понять, что район уже давно переживает не лучшие времена.

Джагди остановила взятую на время в штабе машину, заглушила двигатель и вылезла из кабины. Яркий свет пробивался сквозь щели ставен, закрывающих окна дома, который она искала.

Нервно оправляя военную форму, пилот быстро поднялась по парадной лестнице. Странно, но ей показалось, что она слышит какое-то пение. Она заметила колокольчик, висящий над дверью, и дернула за шнурок. Из глубины дома послышался звон множества служебных колокольчиков. Мгновением позже дверь отворилась, и Джагди увидела слабо освещенный коридор, ведущий внутрь здания. Тотчас перед ней предстал многофункциональный домашний сервитор, серебристый корпус которого был богато украшен витиеватой резьбой.

— О! — удивленно воскликнула Джагди. — Я разыскиваю… Это дом сто тридцать три по бульвару Гехнсталь?

— Так точно, командир, — ответил сервитор через свой вокспондер голосом, оцифрованным под учтивую речь уже пожилого вышколенного дворецкого.

Сервитор, очевидно, распознал ее звание по форменным нашивкам.

— Это здесь расположились на постой «Апостолы»? Сто первая истребительная…

— Входите, пожалуйста, — произнес сервитор.

Теперь Джагди уже определенно слышала раскатистое пение, которое доносилось из дальних апартаментов особняка. Где-то на проигрыватель была поставлена известная песня Франца Тальфера «Гаудете Терра», и нестройный хор подпевающих мужских голосов эхом раздавался по длинному коридору здания.

— Следуйте за мной, — сказал сервитор. — Не могу ли я узнать ваше имя, командир?

— Джагди, — ответила она.

Сервитор вытянул изящные серебристые руки и плавным движением распахнул створки тяжелых, обшитых панельными досками дверей. Тут же в глаза Джагди ударил яркий свет, а поставленная на полную громкость музыка почти оглушила ее.

— Командир Джагди! — провозгласил сервитор.

Пение сразу прекратилось, но тягучие звуки музыки, слегка искаженные шипением, все еще продолжали звучать из динамика громкоговорителя, который был подключен к проигрывателю и стоял на столе возле самой дальней стены комнаты. Сам Сикан поднялся со своего кресла, чтобы приветствовать ее.

— Добрый вечер, командир, — радушно произнес он.

Вдоль стен комнаты, развалившись в креслах, сидели остальные шестеро Апостолов. Все они, включая Си-кана, разоделись как на парад, обвешав себя медалями разного достоинства. Джагди заметила у многих из них в руках бокалы. Глядя на их разрумянившиеся щеки и расстегнутые френчи, можно было догадаться, что летчики осушили их уже не один раз.

— Сикан же, напротив, казалось, был трезв как стеклышко.

— Извините, — сказала Джагди, — я, наверное, помешала…

— Нет, совсем нет, — заверил ее Сикан. — Домо, налей командиру!

Сервитор немедленно направился на другую сторону комнаты, туда, где стояла лакированная этажерка с алкогольными напитками.

— Это что, фантинский лидер? — спросил один из Апостолов.

То был здоровенный верзила, который смотрел на Джагди из-под полуопущенных век уже красными от выпитого амасека глазами.

В самом деле, Лудо. Командир Джагди, разрешите мне вам представить майора Лудо Рамиа…

— Мамзель, — кивнул верзила.

— А также майора Зинера Крона, майора Джерика Сехра… — продолжал Сикан.

Сехр выделялся среди других пилотов своей худобой и необычайно острыми чертами лица. Он учтиво кивнул Джагди. Крон же был довольно изящного телосложения главианец — если судить по его лоснящейся черной коже. Лицо летчика было сильно обезображено шрамом, который протянулся через всю левую щеку. Он тоже кивнул и затем сразу поднялся, чтобы поменять диск.

— Капитана Гюйса Геттеринга…

Геттеринг был широко известен своим драчливым поведением. С широким, бульдожьим лицом и коротким ежиком белых как лен волос, он сейчас стоял у камина, держа в руках шарообразный хрустальный бокал.

— Мамзель-командир! — прыснул он в сторону, не удержавшись.

— И майора Дарио Квинта, — закончил Сикан. Квинт. Ас из асов. Держась как-то особняком, он сидел, откинувшись в глубоком кресле, в самом дальнем углу комнаты и, казалось, больше наблюдал, чем принимал участие в этой странной пирушке. Он был на удивление мал ростом, хотя и крепкого, пропорционального телосложения. Его округлое лицо странным образом сохранило мальчишеские черты, несмотря на то что голову покрывали уже сплошь седые, цвета цинка, волосы. Затянутый в форменный френч, он скрестил руки на груди и, не сказав ни слова, буквально уперся взглядом в Джагди, не отводя от нее взгляда, даже когда она пристально посмотрела на него в ответ. Сервитор протянул ей узкий фужер джолика, и пилот приняла его, хотя совсем не была настроена сейчас пить.

— Я… — начала Джагди, но закашлялась. — Я подумала, что будет уместно, если я лично приду сюда, чтобы выразить признательность всей вашей авиабригаде за ту помощь, которую вы нам оказали. Особенно если принять во внимание, какой ценой…

— Вы ведь тоже потеряли машину, не правда ли? — спросил Рамиа.

— Да, это так, но потеря Апостола…

Рамиа прыснул:

— Харлссон был редким дерьмом. Он и летать-то толком не умел.

Джагди была потрясена:

— Я… не поняла…

— Отвратительный тип, — согласился с товарищем Сехр. — Не смотрите так удивленно, мамзель. Все свои победы Харлссон одержал по наитию, лишь благодаря своему чертовскому везению. Поверьте, у него не было ни грамма мастерства. Просто удивительно, что ему удалось протянуть так долго.

Джагди нахмурилась. Так и не сделав ни одного глотка, она поставила фужер на стол.

— Я лишь хотела выразить признательность и сочувствие. Теперь, когда я сделала это, думаю, я могу уйти, — сказала она.

— Он ведь спас жизнь тому выскочке, не так ли? — неожиданно спросил Геттеринг.

Джагди уже шла к дверям, но этот вопрос остановил ее и заставил повернуться.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о Харлссоне. Перед тем как его подбили, он ведь отогнал ту «Бритву» от вашего парня, не правда ли, мамзель? От того самого парня, который вообразил, что назвать свой самолет «Двуглавый орел» — отличная мысль.

— Это уже дело прошлое, капитан. Хотя я полагаю, что офицер авиации Марквол все еще ожидает вашего письма с извинениями. Что же касается вашего вопроса, то должна сказать: нет, вы не правы. Марквол к тому времени уже успел освободиться от «Бритвы».

— Как же это?

— Он использовал вспомогательную ракету, — вмешался Сехр.

— В самом деле? — рассмеялся Геттеринг, и вслед за ним захихикал Рамиа. — Он что, уже среди ваших потерь?

— Нет, — возразила Джагди, — Маркволу удалось справиться с управлением.

Судя по выражению лица Геттеринга, он уже было собрался обвинить ее во лжи, но потом лишь возмущенно покачал головой и отвернулся. Проигрыватель вновь взревел звуками бравурного марша. На этот раз Крон поставил исключительно громкую и бьющую по нервам тему Нунциуса «Сальве Беатус». Более уже не задерживаясь, Джагди вышла из комнаты.

— Командир! — крикнул Сикан, догнав ее уже на выходе, в то время как пьяное мужское пение за его спиной возобновилось с новой силой.

— Вы должны извинить моих людей, командир Джагди. Пусть на свой лад, но они переживают потерю своего товарища.

— Это как? Устроив пьяную вечеринку и понося покойника последними словами?

— Ну, в общем-то, да, — не стал спорить с ней Сикан. — Понимаете, Джагди, сантименты значат совсем немного в жизни этих людей. Тот, кто близко знаком со смертью, теряет к ней всякое уважение.

— Однако не становится бессмертным, как я успела заметить, — огрызнулась Джагди.

— Нет, я совсем не то хотел сказать. Вот возьмем вашу группу. Я полагаю, у них сейчас траур. Все подавлены. Все скорбят о потере друга…

Джагди кивнула. Именно такое настроение царило в доме, где расквартировалась ее бригада, когда она выходила оттуда несколько часов назад. Некоторые, конечно, выпили немного, чтобы помянуть погибшего Кловина, но даже тогда никто не смел нарушить гнетущего молчания, которое установилось среди пилотов, как только они вернулись с аэродрома.

— Я знаю это, потому что сам был таким, — продолжал Сикан. — Давно, в ранние дни моей юности. Но годы войны не проходят бесследно. Теперь я, очевидно, огрубел, как и все Апостолы. Когда я сказал, что мы потеряли уважение к смерти, я лишь имел в виду, что мы совсем перестали ощущать ее удары. Мы уже не чувствуем горя, не сожалеем об утрате. Нет никакой грусти, никаких переживаний… Ничего, кроме осознания неизбежности. Когда кто-нибудь из Апостолов погибает, мы одеваемся во все самое лучшее, обвешиваемся до нелепости большим количеством медалей, а затем… грязно напиваемся. Мы поем, буяним, напиваем себе еще и еще. Мы делаем это, чтобы доказать судьбе, фортуне или… — уж не знаю, что там скрывается от нас во мраке, — что нам все равно.

Совершенно ошеломленная, Джагди не знала, что и сказать. Тут Сикан слегка понизил голос:

— Мы ведь все сумасшедшие, Джагди. Знаете, почему мы Апостолы? Совсем не потому, что мы уж такие непревзойденные пилоты. Вовсе нет. Мы Апостолы потому, что нам сопутствует прямо-таки сверхъестественная удача. Мы уже давным-давно должны были бы погибнуть, но, видимо, там, наверху, про нас забыли и потому не требуют к себе наши души. Вот мы и продолжаем летать и сбивать другие самолеты. Но в конце концов о нас обязательно вспомнят. О каждом из нас. Сегодня была очередь Харлссона…

— Не слишком ли это мрачный взгляд на вещи? — заметила Джагди. — А что, Харлссон действительно был настолько неприятным человеком?

— Да как вам сказать… Наверное, нет. Он был очень рассудительный летчик. Но понимаете, ни у кого из нас не может быть друзей. Какой в этом смысл? К тому времени, когда тебя берут в «Апостолы», друзья уже становятся чем-то таким, что можно рассматривать как слабость. Никто из нас не может себе этого позволить.

— Мне вас жаль, — сказала Джагди.

— В жалости мы также не видим никакого смысла, — пожал плечами Сикан. Здесь он умолк, но потом продолжил: — Знаете, что я буду делать завтра утром?

— Нет.

— Мой шофер повезет меня на побережье, в Маденту, где на местной ВВБ расположилась Пятьсот шесть десят седьмая истребительная. Там у них есть летчик — Саул Сирксен. Семьдесят два сбитых самолета противника, прекрасный послужной список… Я собираюсь пригласить его на место Харлссона.

— А он согласится? — спросила Джагди.

— Если вас когда-нибудь пригласят в «Апостолы», Джагди, у вас уже не будет возможности отказаться.

Она открыла входную дверь. На улице уже давно было темно. Холодный ночной воздух все еще сохранял в себе влагу недавно прошедшего дождя. Межд тем охрипшие голоса, которые доносились из гостиной, вновь слились в один неистовый хор.

— Спасибо вам за беспокойство, командир, — сказал Сикан. — Поверьте, они не настолько грубы и бессердечны, как вы могли бы подумать.

— Мягкой посадки! — пожелала ему Джагди и, привычным движением отдав честь, направилась к ожидающей ее машине.

Сначала он подумал, что видит на горизонте предрассветного неба сполохи далеких зарниц. Так бывает летом, когда приближается гроза.

Понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это не так.

Он резко надавил на тормоз и со скопом в руке выпрыгнул из машины на камнебетонную поверхность шоссейного покрытия. Остальные семь грузовиков конвоя, которые шли за его транспортом, также с грохотом остановились. Конвой должен был за ночь доставить на ВВБ Фетоны груз боеприпасов. Они уже и так выбились из графика, а тут незапланированная остановка… Двое водителей, так и не заглушив моторы, начали изо всех сил сигналить, выпуская из выхлопных труб своих транспортов густой белый дым отработанного газа. В конце концов они тоже спрыгнули на шоссе.

Они нашли Каминского на дальней обочине, недалеко от того места, где дорога, делая крутой поворот, нависала над руслом пересохшего ручья. Земли этой части Полуострова были давно заброшены. Только редкие заросли тростника, пучки волокнистых сорняков да белые островки солончака усеивали пустошь. Отсюда даже сейчас, в холодной предрассветной полумгле, можно было без помех разглядеть на горизонте обширные поля долины Лиды.

Каминский как раз наводил резкость на своем скопе.

— Что, черт возьми, происходит? — подбежав к нему, спросил Веллиган.

— Каминский! В чем дело? — недоумевал Андерчек, так как тот даже не обернулся.

— Видите это? — Каминский указал на долину. — То сияние? Те огненные узоры? Это может означать только одно: города по всей долине Лиды уже бомбят!

Теперь уже каждый чувствовал приближение каких-то очень важных событий. Дэрроу плохо спал этой ночью, сознавая, что сейчас технический персонал аэродрома прилагает огромные усилия, чтобы в кратчайшие сроки запустить в воздух как можно больше авиагрупп. Вчера весь вечер у него заняла работа над докладом, которую поручил ему Иде, и сегодня утром, за полтора часа до начала своей следующей смены в Центре Управления, он отправился на поиски Хекеля, намереваясь к своему докладу приложить его комментарии относительно их недавнего воздушного боя с жемчужной «летучей мышью».

Белая пелена от выхлопных газов недвижно повисла над полем аэродрома. Большинство самолетов авиабазы сейчас были в воздухе, выполняя разного рода задания командования. Дэрроу разговорился с одним механиком Содружества, и тот рассказал ему, что некоторые районы к северу от горной гряды уже подверглись бомбардировкам. Многие города вдоль Лиды разрушены. Горят сельскохозяйственные центры, фабрики… Ходят слухи, что налеты вражеской авиации распространились даже до Эзравиля.

Все, кто шел ему навстречу, казалось, недавно испытали потрясение и имели чрезвычайно озабоченный вид. Все они, без сомнения, думали об одном и том же: это — начало конца.

В этой ситуации даже резервные бригады Содружества, такие как звено «Добыча», находились в состоянии повышенной готовности. Полностью экипированные для вылета, пилоты угрюмо ожидали вызова в комнатах распределения, в то время как их «Волчата» уже заводились на пусковые установки. «Циклоны» также выводились со своих крытых стоянок, и их сопровождали грузовики-заправщики и обозы с вооружением.

Хекель? Никто не видел его, и никто сейчас не был расположен долго болтать. Согласно же спискам, вывешенным на стенде, Хекель должен был быть среди готовящихся к вылету пилотов.

После нескольких неудачных расспросов Дэрроу все же удалось узнать место его проживания и номер комнаты. Оказалось, Хекеля поселили в одном из укрепленных жилых корпусов, расположенных к западу от самых дальних площадок распределения авиатехники. Когда Дэрроу вошел в это мрачное здание, он сразу попал в тускло освещенный коридор, в который выходило множество дверей из комнат проживающих там военнослужащих. Пройдя немного по этому коридору, Дэрроу нашел нужную дверь и постучал:

— Майор? Майор Хекель? Вы слышите меня, сэр?

Не дождавшись ответа, он постучал снова:

— Майор Хекель? Это Дэрроу. Сэр, у вас не найдется для меня минутки?

Он уже готов был повернуться, чтобы уйти, но в последний момент какое-то недоброе предчувствие заставило его дернуть ручку закрытой двери. Дверь оказалась незапертой.

В углу тесной комнатки стояла незаправленная походная кровать. На стоящий возле нее небольшой столик были в беспорядке свалены какие-то бумаги и личные принадлежности Хекеля. Его одежда была брошена поверх дорожного чемодана, а складной стул валялся на боку посреди комнаты.

Майор Хекель повесился на ремнях своего летного снаряжения, закрепив их за кронштейн люстры.

— О Бог-Император! — вскричал Дэрроу.

Он кинулся в комнату и схватил майора за ноги, стараясь его немного приподнять, чтобы ослабить петлю.

— Помогите! Кто-нибудь, помогите! — закричал он.

Несмотря на все усилия, ему никак не удавалось снять тело. Между тем Хекель был довольно тяжел. Вопль отчаяния вырвался из груди Дэрроу. Он отпустил безжизненное тело майора и, кинувшись к груде одежды, сваленной на дорожный чемодан, стал лихорадочно рыться в обмундировании Хекеля. Когда наконец удалось отыскать его форменный нож, пилот поставил лежащий на боку стул и, взобравшись на него, стал бешено водить лезвием по плотному синтетическому ремню, на котором висело тело. Ремень был изготовлен из исключительно прочного материала, специально для летчиков, и перерезать его оказалось совсем не просто. Чувствуя полное бессилие, Дэрроу снова закричал и, потеряв концентрацию, резанул себя по пальцам.

— Не смей умирать! Слышишь? Не смей умирать! — не помня себя, кричал он. — Как ты мог пойти на это, Хекель! Сукин сын! Как ты мог?!

Дэрроу даже не сразу заметил, как на его крик прибежали двое летчиков. Он повернулся, только когда услышал их испуганные голоса у себя за спиной. Они обхватили Хекеля за ноги и немного приподняли его.

— Да режь ты скорее! Режь! — кричал один из них.

— Да я стараюсь… Я…

Наконец ремень был перерезан, и тело Хекеля тяжело осело на руки незнакомых летчиков. Падая, оно толкнуло Дэрроу со стула, и, потеряв равновесие, тот свалился на стоящую у стены походную кровать.

Летчикам не сразу удалось снять затянутую вокруг шеи петлю. Дэрроу видел, как они вдвоем стараются делать искусственное дыхание. Он поднялся с кровати, и нож Хекеля выпал у него из рук. Со стороны было ясно, что они напрасно теряют время. Багровый след вокруг шеи, бледные как воск щеки, уже посиневшие губы…

— Эх ты, несчастный сукин сын! — тяжело выдохнул Дэрроу. — Несчастный тупой сукин сын.

В бесплодных попытках вернуть майора к жизни один из летчиков стал энергично надавливать ему на грудь и случайно выбил какой-то конверт из его френча. Дэрроу нагнулся и подобрал его с пола. Конверт был без адреса, будто Хекель так и не придумал, кому может оставить свое послание. Внутрь был вложен лист бумаги со всего одним написанным от руки предложением: «Да простит меня Бог-Император, но я уже больше не в силах выносить все это».