Глава 4
СКАЛЬД
Хавсеру присудили награду Даумарл. Когда решение было объявлено, он почувствовал себя опустошенным и растерянным.
— Я же ничего не сделал, — сказал он своим коллегам.
Сначала был составлен целый список достойных кандидатов, но к концу он сократился до двух имен: Хавсера и специалиста по нейропластичности, который сумел искоренить три вида наномнемонической чумы, поразившей иберо-латинскую Зюд Мерику.
— Он совершил нечто значительное, а я ничего не сделал, — сетовал Хавсер, когда об этом узнал.
— Разве ты не хочешь получить награду? — спросил Василий. — Я слышал, медаль довольно красивая.
Она на самом деле была красива. Золотая медаль размером с карманные часы, заключенная в витрианскую рамку, покоилась в элегантной шкатулке, выстланной пурпурным шелком. В свидетельстве имелись гололитические гербы Атлантической легислатуры и Гегемонии, а также генетические печати трех членов Объединительного Совета. Благодарственный текст начинался словами: «Касперу Ансбаху Хавсеру за неустанные усилия по описанию и реализации Объединения Терры…»
Вскоре после награждения Хавсер понял, что все это было сделано по политическим мотивам, к которым он питал стойкое отвращение, но не стал возражать, поскольку в данной ситуации политика служила интересам Консерватория.
Вручение награды состоялось на ужине, устроенном в Каркоме на Атлантических платформах, вскоре после семидесятипятилетия Хавсера. Время церемонии было рассчитано так, чтобы оно совпало с проведением Средилантического конклава, посвященного тридцатилетнему юбилею Консерватория.
Хавсер с трудом выдержал торжество. Весь вечер он просидел, прижимая к груди небольшую элегантную шкатулку и ожидая, когда же иссякнут бесконечные выступления. Из всех заслуженных и влиятельных людей, посетивших ужин в тот летний вечер, наибольшим уважением пользовался Гиро Эмантин. На тот момент Эмантин был уже префект-секретарем одного из старейших членов Объединительного Совета и по общему мнению должен был занять в этой организации первое же освободившееся место. Он был стар и, по слухам, перенес уже третью процедуру омоложения. Его сопровождала молодая, очень красивая и удивительно молчаливая женщина. Хавсер не мог определить, была ли она дочерью Эмантина, банальной статусной женой или сиделкой.
Благодаря своему высокому положению, Эмантин занял место по правую руку от канцлера Атлантика (хотя Хавсер, несмотря на то что был почетным гостем, сидел через три кресла слева, между промышленным кибернетиком и председателем одного из орбитальных банковских домов). Когда настала его очередь произносить речь, Эмантин, по-видимому, с трудом вспомнил, кто такой Хавсер, поскольку стал рассказывать о «долгой дружбе» и «тесном сотрудничестве» на протяжении «многих лет с тех пор, как Кас впервые заговорил о необходимости учреждения Консерватория».
— За тридцать лет я встречался с ним не больше трех раз, — прошептал Хавсер Василию.
— Заткнись и продолжай улыбаться, — прошипел ему в ответ Василий.
— Но ничего этого не было.
— Заткнись.
— Ты думаешь, что он под воздействием каких-то сильных лекарств?
— Ох, Кас! Замолчи! — Василий нагнулся к самому уху Хавсера. — Так всегда делается. Кроме того, он хорошо говорит о Консерватории. Да, его помощник передал мне, что Эмантин хочет с тобой встретиться после ужина.
Когда ужин закончился, Василий проводил Хавсера в резиденцию канцлера на Марсианской Башне.
— Как красив этот город, — заметил Хавсер, выходя на террасу.
К концу ужина, перед ответной речью, он выпил пару бокалов амасека, а потом началось чествование, и теперь он пребывал в мечтательной задумчивости.
Василий терпеливо дожидался того момента, когда Хавсер остановится, чтобы полюбоваться открывающимся видом. С террасы можно было увидеть весь Карком и лежащее за ним плато. Девятикилометровая поверхность метрополии сверкала и переливалась в лучах заходящего солнца. Город закрыл древний мертвый океан, подобно слою пакового льда. В воздухе, словно стайки рифовых рыб, серебрились многочисленные корабли.
— Удивительно, что человек смог такое построить, — сказал Хавсер. — Не говоря уж о том, чтобы трижды повторить свое творение.
— А ты не считаешь, что человеку не стоило подвергать свое творение ядерной бомбардировке? — спросил Василий.
Хавсер взглянул на своего агента. Василий был чудовищно молод, немногим старше двадцати пяти лет.
— Исаак Василий, у тебя нет души.
— Но как раз из-за этого ты взял меня на работу, — напомнил агент. — Я не позволяю чувствам повлиять на эффективность.
— Именно.
— Кроме того, тот факт, что Атлантические платформы дважды были уничтожены и восстановлены, по-моему, символизирует работу Консерватория. Нет ничего такого, что нельзя было бы восстановить и реставрировать. Ничего невозможного.
Они вошли в резиденцию. Вычурно украшенные роботы-сервиторы прислуживали группе избранных гостей. Канцлер получил эти машины непосредственно с Марса, из кузницы Мондус Гамма Луки Хрома, и не упускал случая этим похвастаться.
Окна резиденции были затемнены, чтобы защитить гостей от ярких лучей заходящего солнца. Два сервитора в виде жужжащих птичек принесли Хавсеру бокал амасека.
— Пей не спеша, — благоразумно посоветовал ему Василий. — В разговоре с Эмантином твоя голова должна быть ясной.
— Сомневаюсь, что я вообще его выпью.
Подаваемый у канцлера напиток был настолько тщательно очищенным и дорогим, что уже перестал быть похожим на амасек.
Эмантин, сопровождаемый своей молчаливой спутницей, подошел через несколько минут. Он вышел из предыдущего разговора со своими собеседниками, как змея выползает из старой шкуры; все сразу поняли, что время, отведенное для их короткой аудиенции, закончилось.
— Каспер, — произнес Эмантин.
— Сэр.
— Мои поздравления по поводу награды. Достойный приз.
— Благодарю. Благодарю, сэр. Это мой агент, Исаак Василий.
Эмантин не реагировал на такую мелкую сошку, как Василий. Хавсер чувствовал, что префект-секретарь и с ним общается только по той причине, что должен это делать. Эмантин увлек Хавсера к окну.
— Тридцать лет, — заговорил Эмантин. — Неужели с тех пор, как все это началось, прошло уже тридцать лет?
Хавсер предположил, что префект-секретарь имеет в виду Консерваторий.
— На самом деле уже почти пятьдесят.
— Неужели?
— Мы считаем основанием Консерватория тот день, когда на конклаве в Лютеции был принят первый устав, и с тех пор прошло действительно тридцать лет. Но еще двадцать лет потребовалось на то, чтобы запустить этот процесс. Примерно пятьдесят лет назад я обратился в твой офис, чтобы обсудить первые шаги. Это было в Карелии. В улье Карелия. Ты был там с миссией, и я долгое время общался с твоими помощниками. Несколько лет я вел с ними переговоры, пока не встретился с тобой в первый раз, и тогда…
— Пятьдесят лет, да? Подумать только! Говоришь, Карелия? Как будто из другой жизни.
— Да, похоже. Да, как я уже сказал, я работал с твоими помощниками, чтобы привлечь внимание к проблеме. Уверен, я им здорово надоедал. Одного звали Долинг. Еще я помню Баранца и Бакунина.
— Я их уже не помню, — сказал префект-секретарь.
На его лице застыла улыбка.
Хавсер отпил еще глоток амасека. Напиток слегка согревал и придавал силы. Взгляд ученого упал на руку Эмантина, держащую хрустальный сосуд с каким-то дижестивом. Рука выглядела превосходно. Чистая, со свежим маникюром, надушенная и изящная. На белой коже ни пятнышка, ни единой морщинки, кисть пухлая и мягкая. Никаких признаков воздействия возраста, ни дряблости, ни пигментных пятен, ни обесцвеченных участков. Чистые ногти. Это не скрюченная с выступающими венами рука старика ста девяноста лет, каким на самом деле был префект-секретарь Гиро Эмантин. Это рука молодого человека.
Хавсер задумался, не потерял ли кто-то из юношей свою руку? При этой мысли он тихонько хихикнул.
Конечно, префект-секретарь для омоложения пользовался лучшими достижениями терранской науки. Эти процедуры стали настолько сложными, что уже не выглядели просто омоложением. Это Хавсеру в его шестьдесят лет подкачали коллагена, заполнили морщины и складки дермальным веществом, придали коже «здоровый» оттенок загара нанотическими пигментами, почистили глаза и внутренние органы, поправили подбородок и щеки, так что он стал похож на свой ретушированный гололитический портрет. Эмантин, похоже, прошел курс генной терапии, трансфиксии, получил скелетно-мускульные трансплантаты, имплантаты…
Возможно, это на самом деле рука молодого человека, возможно, его улыбка такая натянутая из-за пересадки кожи.
— Ты не помнишь ни Долинга, ни Бакунина? — спросил Хавсер.
— Ты сказал, что это младший персонал? Это было так давно. Все они поднимались по карьерной лестнице, продвигались и переводились в другие места. За всеми не уследишь. Это невозможно, когда у тебя в подчинении персонал в восемьдесят тысяч. Я не сомневаюсь, что сейчас они сами управляют городами-мирами.
Возникла неловкая пауза.
— В любом случае, — заговорил Хавсер, — я благодарен тебе за поддержку идеи создания Консерватория, и неважно, тридцать лет назад это было или все пятьдесят.
— Ха-ха, — усмехнулся Эмантин.
— Я ценю твою помощь. Мы все ее ценим.
— Я не могу приписать себе эту заслугу.
«Конечно, не можешь, черт тебя побери», — подумал Хавсер.
— Но идея всегда казалась мне достойной, — продолжал Эмантин, словно уже забыл о своей скромности. — Я всегда говорил, что идея ценная. В стремлении построить лучший мир очень легко пропустить нечто важное. Некоторые называли эту задачу неприоритетной. Потребности — а зачастую они предусмотрены бюджетом — Объединения и консолидации почти не оставляют средств на нужды Консерватория. Но мы не забросили ее. И что мы теперь имеем? Тридцать тысяч сотрудников по всему миру?
— Это только чиновников. Если учесть внештатных помощников, археологов и тех, кто работает на других планетах, наберется около четверти миллиона.
— Великолепно, — сказал Эмантин. Хавсер, не отрываясь, смотрел на его руку. — А теперь готовится пересмотр устава, и никто, естественно, не возражает. Все понимают, насколько важен Консерваторий.
— Не все, — возразил Хавсер.
— Все, кто что-то значит, Каспер. Тебе известно, что сам Сигиллит проявляет огромный интерес к работе Консерватория?
— Я слышал об этом.
— Огромный интерес, — повторил Эмантин. — При каждой нашей встрече он обязательно спрашивает о последних донесениях и находках. Ты с ним знаком?
— С Сигиллитом? Нет, я никогда с ним не встречался.
— Это необычный человек, — сказал Эмантин. — Мне говорили, что иногда он обсуждает работу Консерватория с Императором.
— Вот как? А ты с ним знаком?
— С Императором?
— Да.
Лицо префект-секретаря на мгновение застыло, словно он искал в словах собеседника какой-то подвох.
— Нет, я… Я никогда его не встречал.
— Жаль.
Эмантин кивком указал на пурпурную шкатулку, все еще зажатую под мышкой у Хавсера.
— Ты заслужил эту награду, Каспер. Так же, как и Консерваторий. Это часть всеобщего признания, о котором мы говорим. Это известная награда, и она убедит многих ограниченных людей.
— Убедит в чем?
— В необходимости поддержки. Поддержка жизненно необходима, особенно в текущей ситуации.
— В какой еще ситуации?
— Ты должен ценить эту награду, Каспер. Для меня она означает тот факт, что Консерваторий стал одной из влиятельнейших сил Объединения…
«И совсем неплохо, что твое имя навеки связано с Консерваторием, хотя бы благодаря случайному стечению обстоятельств, поскольку ты оказался на конце бюрократической цепочки, когда я решился за нее потянуть, — подумал Хавсер. — Это нисколько не повредило твоей карьере, Гиро Эмантин. Распознать важность создания Консерватория, оказать ему поддержку, когда все вокруг от него отвернулись. Да, какой же ты мудрый, гуманный и бескорыстный человек! Совсем не такой, как другие политики».
Префект-секретарь продолжал говорить:
— Итак, в ближайшие десятилетия мы должны быть готовы к переменам.
— Гм… К переменам?
— Консерваторий стал жертвой собственного успеха! — со смехом заявил Эмантин.
— Как это?
— Нравится нам это или нет, пора позаботиться о его законном оформлении. Я не могу вечно опекать Консерваторий. Мне в будущем предстоят некоторые изменения. Возможно, я отправлюсь на Луну или Марс в качестве сенешаля.
— А я слышал, что тебе прочат место в Совете.
Эмантин скромно потупился:
— Ну, я не знаю…
— Мне говорили именно так.
— Смысл в том, что я не смогу всегда тебя защищать, — сказал Эмантин.
— Я и не знал, что Консерваторий кто-то защищал.
— Его ресурсы и бюджет выливаются в значительные суммы.
— За всем этим скрупулезно следят.
— Безусловно. Но кое-кого беспокоит сфера полномочий Консерватория. Он превратился в жизненно важный правительственный орган с огромными ресурсами, но функционирует отдельно от администрации Гегемонии.
— Но так и должно быть. Так он развивался. Наша деятельность прозрачна и открыта для всех. Консерваторий — общественное учреждение.
— Возможно, пришло время задуматься о введении Консерватория в зону деятельности Администратума, — сказал Эмантин. — Так будет лучше. Централизованное управление поможет при общении с бюрократическим аппаратом, а также с доступом к архивам, не говоря уже о финансировании.
— Мы станем частью Администратума?
— Хотя бы ради того, чтобы упростить бухгалтерию, — сказал Эмантин.
— Ну… Мне кажется, это сомнительная выгода. По правде сказать, мне это не нравится. И остальным тоже вряд ли придется по вкусу.
Префект-секретарь отставил свой бокал с дижестивом и похлопал Хавсера по руке. Его юношеские пальцы сжали старческую руку Хавсера.
— Мы все в одном потоке должны двигаться к общей цели — к Объединению. Так сказал Сигиллит, — заявил Эмантин.
— Объединению Терры и Империума, — заметил Хавсер. — А не к буквальному объединению интеллектуальных отраслей человеческой деятельности.
— Доктор Хавсер, если ты будешь возражать, они могут отказаться обновить ваш устав. Ты потратил тридцать лет, чтобы доказать важность сохранения знаний. Теперь в этом убеждены даже многие члены Совета, и процессом должен руководить Администратум Гегемонии. Он должен быть официальным, санкционированным и централизованным.
— Понимаю.
— В ближайшие несколько месяцев я собираюсь передать часть своих обязанностей своему заместителю Генрику Слассену. Ты с ним знаком?
— Нет.
— Я позабочусь о вашей встрече во время завтрашнего посещения фабрики. Познакомься с ним. Он очень способный человек и проведет преобразования так, что у тебя не будет повода жаловаться.
— Понимаю.
— Отлично. Еще раз поздравляю тебя с этой значительной наградой. Пятьдесят лет? Надо же!
Хавсер понял, что его аудиенция закончилась. И напиток в бокале тоже.
— Неужели так долго?! — воскликнул он, выходя вместе с Астартес из зала с очагами в темные, продуваемые сквозняками переходы Этта.
Вокруг них завывал ветер. Левый глаз без света костров снова утратил зрение.
— Ты спал, — ответил рунный жрец.
— Ты сказал, что прошло девятнадцать лет, но ведь ты имел в виду фенрисийские годы, верно? Ты говорил о великих годах?
— Да.
— А они в три, в четыре раза длиннее терранских!
— Ты спал, — повторил рунный жрец.
Вышнеземец ощутил головокружение. Внутренняя дезориентация была настолько сильной, что вызвала тошноту. Он боялся, что его вырвет или даже что он упадет в обморок, но еще больше боялся проявить слабость перед Астартес. Он боялся самих Астартес. Страх только усилил головокружение.
За его спиной шагали трое: рунный жрец, Варангр и еще один Астартес, имени которого вышнеземец не знал. Скарси не проявил никакого желания пойти с ними. Он вернулся к игровым доскам, словно вышнеземец был мелкой помехой, которая отвлекла его от более важного дела, как, например, расстановка костяных фигурок на инкрустированных досках.
По пути Астартес легкими шлепками по плечу указывали ему, когда надо было сворачивать направо или налево. Его вели через каменные склепы и базальтовые залы, гулкие пространства, высеченные в граните, и мрачные пустынные погребальные залы с костяными панелями. Все эти места он видел в зеленоватом сиянии правого глаза, а левый регистрировал лишь непроницаемую тьму. Ни в одном помещении не было ни души, и слышалось лишь заунывное стенание ветра. Как будто они проходили могилы, могилы, ожидающие мертвецов, гигантские склепы, подготовленные к колоссальной жатве смерти, ждущие миллионов павших воинов, которых принесут на щитах к месту последнего упокоения. Миллионов. Миллионов миллионов. Легионов павших.
И ветер репетировал роль главного плакальщика.
— Куда мы идем? — спросил вышнеземец.
— Встретиться со жрецами, — ответил Варангр.
— Но ведь ты и есть жрец, — заметил вышнеземец, полуобернувшись к Охтхере.
Варангр легонько толкнул его в спину, принуждая идти дальше.
— С другими жрецами, — добавил Варангр. — Иного рода.
— Какого иного рода?
— Понимаешь, иного, — произнес незнакомый Астартес.
— Не понимаю. Не знаю, — сказал вышнеземец. — Ничего не понимаю, и, кроме того, я замерз.
— Замерз? — повторил Варангр. — После тех мест, где он побывал, он не должен чувствовать холода.
— Это хороший знак, — заметил второй Астартес.
— Дай ему шкуру, — велел рунный жрец.
— Что? — удивился Варангр.
— Дай ему шкуру, — повторил рунный жрец.
— Отдать ему мою шкуру? — переспросил Варангр, поглядывая на красно-бурый плащ на своих плечах. Загнутая косичка поднялась, словно бросающая копье рука. — Но это моя шкура.
Другой Астартес фыркнул и снял с себя серую волчью шкуру. Он протянул ее вышнеземцу:
— Вот. Возьми. Подарок Битура Беркау Ахмаду Ибн Русте.
— Это означает какой-то договор? — осторожно спросил вышнеземец.
Беркау покачал головой:
— Нет, ничего общего со смешиванием крови. Когда ты будешь рассказывать обо мне, возможно, ты вспомнишь мою доброту и сделаешь ее частью своей истории.
— Когда я буду о тебе рассказывать?
Беркау кивнул:
— Да, потому что так и будет. И тогда я, отдавший тебе шкуру, буду выглядеть хорошо, а Вар предстанет эгоистичным псом.
Вышнеземец оглянулся на Варангра. Глаза Астартес ярко сверкнули в морозной темноте. Было видно, что он едва удерживается, чтобы не ударить Беркау. Затем он заметил обращенный на него взгляд рунного жреца.
— Я понял свою ошибку и постараюсь ее исправить, — пробормотал Варангр.
Вышнеземец набросил подаренную Беркау шкуру на плечи и взглянул на Охтхере.
— И все-таки я не понимаю.
— Я знаю, — сказал жрец.
— Нет, нет! — воскликнул он разочарованно. — Не надо меня успокаивать, лучше скажи, что мне все объяснят.
— Но я не могу, — возразил жрец. — Потому что этого не будет. Некоторые вещи нельзя объяснить. Возможно, тебе кое-что объяснят, но не все, потому что объяснять все не слишком разумно.
Они подошли к обрыву.
Длинный, продуваемый ветром зал закончился, и они остановились на выступе огромной скалы. Под ногами зияла трещина, уходящая в сплошную темноту. На противоположной стороне расщелины вышнеземец смог уловить призрачное зеленоватое свечение неровной стены. Погребальный зал вывел их к гигантской трубе, поднимавшейся вертикально сквозь камень в середине горы. Вверху шахта тоже терялась в темноте. Из глубины порывами налетал зимний ветер.
— Куда теперь? — спросил вышнеземец.
Варангр крепко сжал его руку.
— Вниз, — сказал он и шагнул со скалы, увлекая за собой вышнеземца.
Он был слишком поражен, чтобы кричать, но ужас вспыхнул в его груди и разрывал мозг. Они падали. Падали. Падали.
Но не отвесно и не навстречу смерти. Они опускались плавно, словно пушинки из разорванного чехла, подхваченные бризом, словно хлопья бумажного пепла, словно пара жужжащих птиц-сервиторов, которые сопротивлялись гравитации и так быстро махали крыльями, что это было незаметно глазу.
Внутри Этта повсеместно бушевал ветер Фенриса. Он продувал огромные залы, вздыхал в склепах и переходах, а в вертикальной трубе дул с такой силой, что подхватывал падающие предметы и замедлял их полет. Восходящий поток опускал их медленно, раздувая хлопающие шкуры, бусы и ремни Астартес.
Одной рукой Варангр продолжал удерживать безвольно расслабленное тело вышнеземца, а вторую он вытянул в сторону. Он повернул ее навстречу потоку, как орел поворачивает крыло, и стал управлять полетом. Вышнеземец сморгнул выступившие от резкого ветра и животного страха слезы и увидел внизу еще один скальный выступ, еще одну плоскость, нависающую над пропастью. Они приближались к ней под идеальным для посадки углом. Варангр приземлился на ноги и пробежал несколько шагов, чтобы погасить скорость. Вышнеземец не удержался на ногах и упал лицом вниз. Шкура накрыла ему голову, словно огромный капюшон.
— Ты научишься этому трюку, — пообещал Варангр.
— Как? — спросил вышнеземец.
— Повторяя полет снова и снова, — пояснил Астартес.
Вышнеземец приподнялся на четвереньки, и его вырвало. Из желудка, пустовавшего девятнадцать лет, не вышло ничего, кроме слюны и слизи, но тело продолжало содрогаться в попытках извергнуть хоть что-нибудь.
Беркау и рунный жрец приземлились на выступ позади них.
— Подними его, — сказал жрец.
Его оттащили от края скального выступа. Голова еще бессильно болталась, но левый глаз снова ожил. Вышнеземец увидел комнату, ярко освещенную биолюминесцентными лампами и трубками с нитями накаливания. Неожиданная иллюминация вызвала боль. Пространство, видимое левым глазом, было залито оранжевым светом, в котором метались тени от пляшущего огня, а пол цвета слоновой кости блестел под желтоватыми лампами. Второй глаз воспринимал сцену в раскаленном зеленоватом сиянии. Лампы и другие источники света оказались настолько интенсивными для правого глаза, что превратились в ослепительно-белые пятна и вспышки остаточных изображений. Правый глаз почти не видел теней и никак не мог сфокусироваться.
Астартес поставили его на пол.
Вышнеземец почувствовал запах крови, соленой воды и щелочную вонь антисептика. Комната, по его представлению, была либо медицинской палатой, либо прозекторской. Возможно, и тем и другим. Или сначала одним, потом другим. Кроме того, здесь витали запахи лаборатории и кухни. В комнате имелись металлические скамьи и трансформируемые койки. Над ними гроздьями висели лампы направленного света, а с потолка, словно ветви плакучей ивы, свешивались манипуляторы и конечности сервиторов. Еще здесь находились камни, обтесанные наподобие алтарей или колод для разделки туш. Невидимые устройства гудели и жужжали, создавая постоянный звуковой фон цифровых джунглей. Арочные проходы вели к другим кухням-моргам. Комплекс казался огромным. Вышнеземец заметил заиндевевшие двери криогенных камер и стеклянные люки цистерн для восстановления органики. Вдали тянулись библиотечные полки, уставленные тяжелыми стеклянными бутылями и колбами, словно ряды банок с консервированными на зиму фруктами в подземном погребе. Но в их темной тягучей жидкости хранились совсем не овощи и фрукты, а сами сосуды были закреплены на полках и соединялись с системами жизнеобеспечения.
Вскоре появились рогатые черепа — люди в масках в виде черепов зверей, как и те, что окружали вышнеземца при его пробуждении. Рунный жрец заметил его беспокойство.
— Это всего лишь трэллы. Слуги и помощники. Они не причинят тебе вреда.
Из невидимых углов таинственной лаборатории появились другие фигуры. Судя по габаритам, это были Астартес. Их лица закрывали черепа более грозного вида, чем у трэллов. Ниспадающие до пола балахоны были сшиты из кусочков мягкой замши. Они подняли руки, намереваясь то ли поприветствовать, то ли схватить вышнеземца, и тогда стало заметно, что перчатки пришиты к рукавам балахонов, люди словно находились внутри мешков с отделениями для рук, что позволяло им работать. Аккуратные и плотные стежки напомнили вышнеземцу о хирургических швах.
Несмотря на то что сам Охтхере Вюрдмастер оказывал им уважение, эти личности имели весьма зловещий вид.
— Кто это? — спросил вышнеземец.
— Это волчьи жрецы, — негромко ответил стоявший за его спиной Охтхере. — Ткущие генные нити и творящие плоть. Они осмотрят тебя.
— Зачем?
— Чтобы убедиться, что ты здоров. Проверить свое творение.
— Свое… что?
— Ты прибыл в Этт старым и сломленным, Ахмад Ибн Русте, — произнес один из волчьих жрецов голосом, напоминавшим скрежет льда в торосах. — Слишком сломленным, чтобы жить, и слишком старым, чтобы излечиться. Оставалось только одно — переделать тебя.
Один из рогатых гигантов взял его за правую руку, другой — за левую. Они повели его, как родители ведут маленького ребенка. Он снял шкуру и улегся на стеклянную поверхность для сканирования тела. Вокруг было множество волчьих жрецов, темных шаманов со звериными рогами и гортанными голосами. Некоторые возились у стены с подсвеченной панелью управления. Другие ритмично постукивали и встряхивали погремушки и взмахивали костяными жезлами. Казалось, что все эти действия одинаково важны для предстоящего процесса. Кровать-сканер приподняла вышнеземца, и ее спинка опрокинулась. Манипуляторы, снабженные сенсорами и точнейшими микроприборами, сомкнулись вокруг, словно лапки паука. Работа началась, и манипуляторы принялись дергать его, поглаживать и скоблить. Он почувствовал покалывание сканирующих лучей, укусы игл и жжение лучей, проникавших в глаза.
Он посмотрел наверх, мимо хирургических ламп, и в темном блестящем куполе сканера увидел свое отражение в полный рост.
У него было здоровое, атлетически развитое тело тридцатилетнего мужчины. Внушительная рельефная мускулатура. Ни унции лишнего жира. Никаких признаков старой аугментики. На лице начали отрастать усы и борода — щетина приблизительно недельной давности. Волосы были короче, чем он привык стричь, как будто недавно отросли после бритья. И они были темнее, чем он видел в пятидесятый день своего рождения.
Но под щетиной осталось его лицо — молодое, но его собственное. Это обстоятельство принесло ему больше облегчения и уверенности, чем что бы то ни было с момента пробуждения.
Это было лицо двадцатипятилетнего Каспера Ансбаха Хавсера, своевольного и самонадеянного и не знающего ничего ни о чем. Последняя деталь, казалось, полностью соответствовала его нынешнему положению.
В отражении было видно, как над ним мелькают десятки рук в перчатках.
— Вы преобразили меня, — произнес он.
— У тебя были сильно повреждены внутренние органы, — раздался скрежещущий голос. — Ты бы не выжил. На протяжении девяти месяцев мы восстанавливали твой скелет при помощи неорганической фиксации и трансплантации костей, а затем снова одели его в генетически скопированную мышечную ткань, усиленную волокнами пластека и полимеров. Внутренние органы тоже генетически скопированы с первоначальных. А кожа твоя собственная.
— Моя?
— Снята, укреплена, очищена и подогнана.
— Вы освежевали меня.
На это никто не ответил.
— И над моим мозгом вы тоже поработали, — добавил он. — Я понимаю и говорю на языке, которого прежде не знал.
— Мы ничему тебя не учили. И не касались твоего разума.
— И все же мы разговариваем без переводчика.
И снова никто не ответил.
— А как насчет моего глаза? Зачем вы забрали мой глаз? Почему левый глаз ослеп?
— Левый глаз не ослеп. Это нормальный человеческий твой собственный глаз.
— А почему воин забрал мой правый глаз?
— Ты и сам это знаешь. Это был имплантат, а не твой глаз. Оптическое записывающее устройство. Это запрещено. Оно было обнаружено и извлечено.
— Но я вижу!
— Мы не стали бы тебя ослеплять и не могли оставить слепым, — ответил ему все тот же скрипящий как лед голос.
Он посмотрел на свое отражение. Левый глаз был точно таким, каким он его помнил.
Правый глаз, золотистый, с черным зрачком-точкой, был глазом взрослого волка.
Ректор Уве позвал их в дом сразу, как только взошла луна. Вещательная сеть не предсказывала на этот день ни радиоактивных облаков, ни смога на пустынном нагорье, погода стояла мягкая, и дети весь день провели под открытым небом.
Дети работали, находясь снаружи, особенно старшие. Ректор учил, что это главная цель их общины. Родители, и вообще все взрослые, были заняты на стройке — они возводили великий город Ур. Они по нескольку месяцев проводили в обширных рабочих лагерях, окружавших схему улиц, нанесенную Зодчим на строительной площадке. Ректор Уве показывал детям старинные книжки с картинками, изображающими сценки из жизни Фаронского Гипта. Толпы рабочих-строителей, все с одинаково асимметрично зачесанными волосами, тянули веревки, чтобы поднять известняковые плиты, из которых сооружались монументы Гипта. Это, говорил он, похоже на то, чем занимаются их родители, объединенные единой целью постройки города. Но при этом он добавлял, что в древнем Гипте строительство велось силами рабов, а Ур возводят свободные люди, пришедшие по своей воле, в соответствии с учением катаров.
Дети, хоть и не могли участвовать в строительстве города, все же работали. Они собирали урожай овощей и фруктов с закрытых тентами полей, а потом мыли и упаковывали их для отправки в рабочие лагеря. Они чистили и чинили одежду, присылаемую со стройки в желтых мешках, и писали на полосках бумаги ободряющие и трогательные письма, которые наугад распихивали в карманы.
Днем ректор преподавал им науки. В большой длинной комнате общины, или в тени деревьев или навеса, или просто под открытым небом, если выдавалась подходящая погода, он учил их языку, истории и законам катаров. Дети узнавали буквы и цифры и основные положения веры. Кроме того, они познавали мир — запоминали названия высокогорных плато, длинной долины между ними и района, выбранного для возведения города Ур. Они узнавали также и названия других таких же общин, где другие ректоры опекали других учеников; все они были членами одной большой общины. У ректора Уве не было других помощников, кроме няньки-поварихи Нины, и старшие дети были обязаны еще и присматривать за младшими, и обучать их. Самым талантливым ректор позволял пользоваться обучающими столами, стоявшими в пристройке позади общинной библиотеки.
Кас был еще совсем маленьким, не старше пяти лет, но уже считался одним из самых способных учеников. Как и большинство других детей, находившихся на попечении ректора, Кас, насколько это возможно было определить, был сиротой. Год назад отряд землемеров Зодчего обнаружил его в походной детской кроватке в перевернувшемся вагоне на зараженной радиацией равнине. Вагон угодил в соляную низину, и поднять его не представлялось возможным. Аккумуляторы давно разрядились, и вокруг не было никаких признаков взрослых, кроме нескольких костей и обрывков одежды, найденных в километре от этого места.
— Я думаю, на них напали хищники, — сказал один из землемеров, принесший Каса. — Наверное, они отправились на поиски воды и помощи, но хищники нашли их раньше. Мальчику повезло.
Ректор Уве кивнул и коснулся висевшего на шее ребенка золотого крестика. Употребление последнего слова показалось ему не совсем уместным.
— Повезло, что его нашли мы, — поправился землемер, — а не хищники.
— Вы видели каких-нибудь зверей? — спросил ректор.
— Только обычных птиц — пожирателей мяса, — ответил рабочий. — И множество собачьих следов. Крупных, возможно даже волчьих. Они смелеют и с каждым годом подходят все ближе.
— Они знают, что мы здесь, — сказал ректор, имея в виду то, что человечество постепенно возвращалось к старым привычкам, оставляя массу отходов и излишков.
Работа на стройке была тяжелой, и в общине жило немало сирот, но все они имели имена. У этого мальчика имени не было, и ректор сам его выбрал. Подходящее имя. В вагоне рядом с кроваткой рабочие нашли игрушечную деревянную лошадку, вроде илиосского коня, и это облегчило выбор.
На восходе луны он созывал их в дом. После уроков и работы дети убегали в рощу и на луг за ручьем, который вертел их водяное колесо. В конце лета трава на лугу превращалась в длинную солому, выбеленную солнцем и радиацией. На темно-голубом небе ранним вечером зажигались звезды. Дети много бегали, играли и кричали. У мальчиков любимым занятием была игра в гром-воинов. Они изображали оружие пальцами, треск стрельбы — голосами и к ужину частенько прибегали с расцарапанными коленками.
Мало кто из мальчишек сразу откликался на зов, и Нина пугала опоздавших волками.
— Там водятся волки! — кричала она, стоя у задней двери кухни. — Как только взойдет луна, они вас поймают!
Тем вечером краснощекий от беготни Кас подошел к ректору Уве.
— Там правда водятся волки? — спросил он.
Мальчик раскраснелся и вспотел. Наверное, играл в гром-воинов со старшими подростками, бегал и кричал с ними наравне. Но похоже, он испуган.
— Волки? Нет, это только Нина так говорит, — ответил ректор Уве. — Но хищники здесь есть, и мы должны быть осторожными. В основном это собаки. Множество одичавших собак, собравшихся в стаи. Они копаются в мусоре. Иногда могут выйти из пустыни, поближе к жилью. Они боятся нас сильнее, чем мы их. Но могут осмелеть от голода.
— Собаки? — переспросил Кас.
— Просто собаки. Они издавна жили вместе с людьми и были их верными спутниками. В некоторых общинах люди до сих пор держат собак для охраны скота.
— Я не люблю собак, — сказал мальчик. — И я боюсь волков.
Он убежал и присоединился к шумной игре. Убежал так, как убегают дети — сорвался с места и помчался во весь опор. Ректор Уве улыбнулся, но на сердце у него было неспокойно. Что же произошло в том перевернувшемся вагоне? Что мог запомнить трехлетний мальчик? Как близко подобрались к вагону звери, пытались ли они проломить дверь, как сильно испугался ребенок?
Теплая погода продержалась несколько недель. Осень запаздывала. Вечерами солнце протягивало на землю длинные золотистые лучи, и покрасневшие деревья отбрасывали длинные тени. Небо застыло стеклянной голубизной. Над горизонтом появлялись и исчезали редкие белые облачка, словно дымки сигнальных костров, неизвестно что означавшие. Дети допоздна бегали под открытым небом. Свежий воздух гораздо полезнее восстановленного.
После ужина ректор Уве почти каждый вечер проводил за игрой в регицид, обучая самых смышленых детей. Ему нравилось их учить (у него даже имелось несколько учебников по игре, которые он всегда был готов дать почитать), кроме того, ему нравилось играть с живым партнером, каким бы неопытным он ни был. Это гораздо интереснее, чем состязаться с запрограммированным учебным столом.
Набор для игры у ректора был очень старый и изрядно потрепанный. Шкатулка, обтянутая, как он говорил, шагреневой кожей, была отделана поблекшей слоновой костью и выстлана синим бархатом. Нескладывающаяся доска из орехового дерева с инкрустациями, слегка покоробленная, и фигурки, вырезанные из кости и красного дерева.
Кас быстро учился играть, даже быстрее, чем самые способные из старших мальчиков. У него был талант. Уве учил его всему, что знал сам, хотя и понимал, что потребуется много времени, чтобы показать ему множество вариантов дебютов и эндшпилей.
В тот вечер они тоже играли, и ректор Уве легко выиграл первую партию, как вдруг Кас сослался на одного из мальчиков и сказал, что днем тот слышал лай собак.
— Собаки? Где это было?
— На западных склонах, — ответил Кас и, обдумывая следующий ход, оперся подбородком на руку, как это делал сам ректор.
— Может, это было карканье ворон? — усомнился ректор.
— Нет, собачий лай. А тебе известно, что все собаки в мире произошли от стаи волков, прирученных на берегу реки Янгси?
— Я этого не знал.
— Это было пятьдесят пять тысяч лет назад.
— Откуда ты это знаешь?
— Я спросил о собаках и волках у обучающего стола.
— Ты в самом деле их боишься, да?
Кас кивнул.
— Это разумно. Они хищники и способны растерзать человека.
— А птиц — пожирателей мяса ты боишься?
Кас покачал головой:
— Нет, хотя они уродливы и тоже могут причинить вред.
— А как насчет кабанов и диких свиней?
— Они тоже опасны, — кивнул мальчик.
— Но их ты не боишься?
— Я бы поостерегся, если бы их увидел.
— А змей ты боишься?
— Нет.
— А медведей?
— Что такое медведь?
Ректор Уве улыбнулся:
— Твой черед ходить.
— Кроме того, все они животные, — добавил мальчик, сделав ход.
— Кто?
— Те существа, о которых ты спрашивал, — змеи, свиньи. Медведи тоже животные? Я думаю, все это звери и некоторые из них опасны. Я не люблю пауков. Или скорпионов. Или больших красных скорпионов. Но я не боюсь их.
— Не боишься?
— У Йэны в банке живет красный скорпион. Он держит его в ящике для обуви. Когда он нам его показывал, я не испугался.
— Я поговорю с Йэной.
— Но я не испугался. Не так, как Симиал и остальные. А волков я боюсь, потому что это не звери.
— Вот как? А кто же они?
Мальчик нахмурился, словно подбирая слова для объяснения.
— Они… Ну, они вроде духов. Они демоны, про которых говорится в писании.
— Ты хочешь сказать, что это сверхъестественные существа?
— Да. Они приходят убивать и пожирать, потому что такова их природа, их единственное предназначение. И они могут оставаться в обличье волков, похожими на собак, но могут принимать облик человека.
— Каспер, откуда ты все это узнал?
— Об этом все знают. Это общеизвестно.
— Здесь какая-то ошибка. Волки — это просто собаки. Они из семейства псовых.
Мальчик яростно замотал головой.
— Я видел их, — прошептал он. — Я видел, как они ходят на двух ногах.
Его накормили питательным бульоном и парой сухих лепешек, а потом оставили в одиночестве в продуваемой сквозняками комнатке поблизости от лаборатории. Стены комнаты закрывали панели из кости, в центре располагался небольшой очаг, а в углу стояла койка. Кроме этого, здесь имелась еще и лампа — маленькая биолюминесцентная трубка в металлическом каркасе, какие миллионами штамповались для Имперской Армии. Свет лампы позволял видеть комнату обоими глазами. Хавсер уже начал привыкать к различному типу зрения.
Еду принесли на полированном металлическом подносе. Настоящим зеркалом его, конечно, нельзя было назвать, но отражение в поцарапанной поверхности все же просматривалось. Хавсер уставился на свой новый глаз.
Он отлично видел ночью и при слабом освещении. После пробуждения вышнеземец большую часть времени провел в почти полной темноте и даже не заметил этого. Вот почему он решил, что его настоящий глаз ослеп. И поэтому весь мир казался залитым зеленоватым сиянием, а источники света превращались в ослепительно-белые пятна. Волки Фенриса большую часть жизни проводили в темноте. Им не требовалось искусственное освещение.
Новый глаз всем был хорош, но плохо видел вдаль. На расстоянии больше тридцати метров все выглядело нечетким, как будто он смотрел сквозь широкоугольные оптические линзы, имевшиеся в хорошем пиктере, которым он пользовался при съемке памятников архитектуры. Зато периферийное зрение и чувствительность к движениям были просто ошеломляющими.
Как раз то, что можно было ожидать от глаза хищника.
Он поднял поднос к лицу и закрыл один глаз, потом второй, потом снова и снова.
Когда он в пятый раз открыл волчий глаз, то в отражении заметил у себя за спиной какую-то тень.
— Тебе лучше войти, — не оборачиваясь, сказал он.
Астартес вошел в комнату.
Вышнеземец отложил поднос и повернулся, чтобы взглянуть на пришедшего. Астартес был огромным, как и все его сородичи, а на плече висела сизо-серая шкура. И мех, и доспехи были влажными, словно он только что побывал за пределами Этта. Астартес снял кожаную маску и открыл обветренное и татуированное лицо.
— Медведь! — воскликнул вышнеземец.
Астартес фыркнул.
— Ты Медведь, — повторил вышнеземец.
— Нет.
— Да. Я знаю не так много Астартес, не так много Космических Волков…
Он заметил, как при этих словах губы Астартес недовольно скривились.
— Но мне знакомо твое лицо. Я помню его. Ты Медведь.
— Нет, — сказал воин. — Но мое лицо может быть тебе знакомо. Сейчас я известен как Богудар из Тра. Но девятнадцать зим назад меня звали Фитом.
Вышнеземец удивленно моргнул:
— Фит? Ты Фит? Аскоманн?
— Да, — кивнул Астартес.
— Тебя звали Фитом?
— Мое имя и сейчас осталось при мне. А в Стае меня зовут Богудар или Божий Удар, потому что у меня отличный размах, как у рассерженного бога, а однажды я погрузил лезвие секиры в лоб предводителя…
Он умолк.
— Но это уже другая история. Почему ты так на меня смотришь?
— Они… Они превратили тебя в волка.
— Я хотел этого. Я хотел, чтобы они меня взяли. Моего этта и моего рода больше не существовало, моя нить держалась на последнем волоске. Я хотел, чтобы они меня взяли.
— Я им говорил. Я говорил Медведю, чтобы он взял тебя. Тебя и еще одного.
— Брома.
— Да, Брома. Я сказал Медведю, чтобы он забрал вас обоих. Я сказал, что он должен это сделать после того, что вы из-за меня вынесли.
Фит кивнул.
— Тебя они тоже изменили. Изменили нас обоих. Сделали нас сынами Фенриса. Но Фенрис всегда так делает. Все меняет.
Вышнеземец изумленно покачал головой:
— Не могу поверить, что это ты. Я рад, что так вышло. Я рад видеть тебя живым. Но никак не могу поверить… Ты только посмотри на себя!
Он оглянулся на стальной полированный поднос.
— По правде говоря, на меня тоже стоит посмотреть. Я еще не до конца поверил, что это я.
Он встал и протянул Астартес руку:
— Я хочу поблагодарить тебя.
Фит тряхнул головой:
— Тебе не за что меня благодарить.
— Есть. Ты спас мне жизнь и ради этого пожертвовал всем, что имел.
— Я смотрю на это по-другому.
Вышнеземец пожал плечами и опустил руку.
— Хоть я и спас тебе жизнь, ты не выглядишь счастливым, — добавил Астартес.
— Я был счастлив тогда, девятнадцать зим назад. А теперь мне все кажется немного странным. Я приспосабливаюсь.
— Мы все приспосабливаемся, — сказал Фит. — Это часть изменений.
— А Медведь еще жив?
— Да, его нить еще вьется.
— Хорошо. Он не собирается прийти и посмотреть на меня после пробуждения?
— Не думаю, чтобы у него были на то причины. Я хотел сказать, что его долг давным-давно оплачен. Он допустил ошибку и исправил ее.
— Да, кстати, — Вышнеземец уселся на койку, — а что это была за ошибка? Что за оплошность, за которую он расплатился?
— Это по его вине ты оказался здесь. По его вине ты стал Бедовой Звездой.
— Вот как?
Фит кивнул.
— Так и было?
Фит еще раз кивнул.
— Я думаю, ты увидишь Медведя, когда Огвай позовет тебя к Тра. Возможно, тогда вы и встретитесь.
— А зачем Огваю звать меня к Тра?
— Он будет решать, как с тобой поступить.
— А-а, — протянул вышнеземец.
Фит запустил руку под шкуру и достал туго завязанный пакет. Жалкая на вид сумка была покрыта кусочками льда и каплями талой воды.
— После того как я услышал о твоем пробуждении, я отыскал этот мешок. Это твои вещи, с которыми ты прибыл на Фенрис. Во всяком случае, те, что я смог отыскать. Я подумал, тебе это может пригодиться.
Вышнеземец взял холодный мокрый мешок и стал развязывать узел.
— А как Бром? — спросил он.
— Бром этого не пережил, — ответил Фит.
— О! Мне жаль.
— Не стоит жалеть. Каждому свое, и Бром сейчас в Вышнеземье.
— А, я помню это слово. Когда я сюда попал и аскоманны вытащили меня с места крушения, вы назвали меня вышнеземцем.
— Верно.
— Вышнеземье означает небеса, не так ли? То есть какое-то место, расположенное над миром? — Вышнеземец ткнул пальцем в потолок. — А вышнеземец — это тот, кто спустился на землю, в мир смертных. Вы называете этим словом звезды, планеты, небо и тому подобное? Вы приняли меня за какое-то божество, упавшее с небес.
— Или за демона, — добавил Фит.
— Да, наверное. Но теперь ты знаешь о космосе и звездах. Знаешь о других планетах. И возможно, на каких-то планетах уже побывал. Ты стал Астартес, ты узнал о Вселенной и своем месте в ней.
— Да.
— Но ты до сих пор пользуешься этим понятием — Вышнеземье. Ты говоришь, что Бром теперь там. Но ведь небеса и преисподняя — это примитивные понятия, не так ли? Или это просто привычка к старым названиям?
Фит немного помолчал.
— Я убежден, что Вышнеземье как было, так и осталось. И Вселенная, и Подвселенная тоже. И Хель. Я знаю, что Хель существует. Я несколько раз видел его.
Когда за ним пришли, чтобы отвести на встречу с ярлом Тра, он испугался за свою жизнь. Он сам сознавал, что страх этот ничем не оправдан, поскольку Волки приложили немало усилий, чтобы он выжил. Вряд ли они стали бы тратить столько сил только ради того, чтобы от него избавиться.
Но страх вцепился в него и никак не хотел уходить. Он висел за плечами наподобие шкуры. Кем бы ни были эти Волки, в сентиментальности их не заподозришь. Решения, какими бы они ни были, принимались из прихоти, хотя это могло быть проявлением мгновенных инстинктов воинов с ускоренным процессом мышления. Для них он мог быть просто предметом любопытства. Для спасения его жизни они приложили значительные усилия, но для почти бессмертных Астартес это могло быть лишь способом прогнать скуку долгой зимы.
Проводить его пришел Фит Богудар и еще несколько воинов из Тра, имена которых вышнеземцу было суждено узнать позже. Фит был среди них самым младшим и к тому же из другой роты. Все они отличались огромным ростом, длинными клыками и глубоко посаженными глазами. Вышнеземец понимал, что включение Фита в состав эскорта было знаком уважения к новичку со стороны старших воинов. Фит спас вышнеземца и доставил его в Этт, так что он заслужил эту честь, даже если в эскорте, как правило, состояли только заслуженные ветераны.
В этом был смысл. Он уловил этот смысл только тогда, когда они добрались до отделанного белой костью помещения и воины жестом пригласили его войти внутрь. Путь к залу Тра занял около часа и пролегал в основном по крутым лесенкам и естественным склонам. А потом последовал еще один захватывающий дух спуск в потоке ветра, и логика уступила место страху. В тот момент вышнеземец уже решил, что присутствие Фита при его казни должно стать каким-то искуплением вины.
В зале Тра было темно и холодно. Волчий глаз уловил лишь едва тлеющие угли очагов. В отношении тепла и света Волки не придерживались человеческих понятий комфорта. Они дали ему шкуру и глаз, способный видеть в темноте. Чего еще можно было ожидать?
Он быстро понял, что не один в зале. Вокруг него собралась вся рота. Тепло их тел было едва ощутимым, слабее даже тлеющих угольков. Зал представлял собой естественную пещеру с необработанными стенами, и Астартес расположились прямо на полу, свернувшись на своих шкурах, словно стая единокровных хищников, устроившихся на ночлег и сбившихся в кучу в поисках тепла. За его приближением сквозь прорези кожаных масок следили золотые глаза. То тут, то там слышалось приглушенное ворчанье и бормотание, словно звери рычали во сне или спорили из-за добычи. Внимательно присмотревшись, вышнеземец заметил некоторое движение в зале. Руки поднимали ко ртам серебряные кубки и миски с темной жидкостью. Сидящие на корточках воины были заняты игрой в хнефтафл, за которой вышнеземец видел Скарси.
Рота отдыхала. Они собрались здесь не ради встречи с ним. Он был просто посетителем, которому надо пройти через зал, чтобы решить какой-то вопрос. Незначительная помеха.
В задней части пещеры, в самом высоком ее месте, сидел Огвай Огвай Хельмшрот. Верховный Волк. Вождь стаи. Ярл Тра. Сама внешность не оставляла сомнений в его высоком ранге. Этот огромный воин с неистощимой выносливостью мог бесконечно долго преследовать добычу по пустыне и тундре. Его длинные прямые черные волосы разделял пробор, а голова была слегка запрокинута назад, высокомерно открывая обведенные черной тенью глаза и чисто выбритый подбородок. Толстое стальное кольцо, продетое сквозь нижнюю губу, придавало его лицу выражение капризной раздражительности, одновременно детской и смертельно опасной.
Волк соскользнул с кипы старых потертых шкур и шагнул вперед, разглядывая вышнеземца.
— Вот, значит, как выглядит дурная примета, когда встречаешься с ней лицом к лицу? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
Дыхание вышнеземца клубами пара плыло в холодном воздухе пещеры, но с губ Огвая со словами не вылетело ни одного облачка. Астартес великолепно умели сохранять тепло.
Ярл был одет в кожаную зашнурованную безрукавку. Длинные руки светились белой кожей, что говорило о недостатке солнечного света, зато на ней ярче выделялась темная татуировка. Он поднял руку и взял серебряную чашу с темной, словно чернила, жидкостью. На пальцах, обхвативших чашу, выделялись покрытые грязью кольца. Вышнеземец решил, что ярл носил их не в качестве украшения, а как дополнительное оружие.
Огвай отпил из чаши и протянул ее вышнеземцу. Тот взял сосуд в руки.
— Ему нельзя этого пить, — сказал один из сопровождающих Астартес. — Мьод сожжет ему внутренности, словно кислотой.
Огвай насмешливо фыркнул.
— Прости, — сказал он вышнеземцу. — Я не хотел тебя убить, предложив выпить за твое здоровье.
Вышнеземец ощущал нефтяной запах напитка. Он догадался, что в нем содержится еще и кровь. Жидкая пища, ферментированная, химически очищенная, с невероятно высокой калорийностью… Скорее авиационное топливо, чем напиток.
— Он помогает защититься от холода, — заметил Огвай и поставил чашу. Затем он снова посмотрел на вышнеземца. — Скажи, зачем ты здесь оказался?
— Я здесь по решению Стаи, — ответил вышнеземец, воспользовавшись ювиком.
Огвай скривил губы:
— Нет, по этой причине ты еще дышишь. Я спрашиваю, зачем ты сюда прибыл?
— Меня пригласили.
— Расскажи мне об этом приглашении.
— Я посылал сигналы на маяк Фенриса, запрашивая разрешение войти в космическое пространство Фенриса. Я хотел встретиться и изучить фенрисийских Астартес.
Один из воинов эскорта фыркнул за его спиной.
— Что-то не припомню, чтобы мы отвечали согласием на какой-то запрос, — сказал Огвай. — Ты был настойчив?
— Мне кажется, что с небольшими изменениями я посылал запрос не меньше тысячи раз.
— Тебе кажется?
— Я не могу вспомнить точно. У меня был информационный планшет с точным количеством посланий. Мои вещи мне вернули, но все планшеты и блокноты пропали.
— Записанные слова, — бросил Огвай. — Записанные слова и устройства для их хранения. Здесь это запрещено.
— Совсем?
— Да.
— Значит, все мои заметки и наброски, вся моя работа уничтожена?
— Вероятно. Если ты только был таким глупцом, чтобы все это привезти сюда. Разве у тебя не осталось резервных копий за пределами этого мира?
— Девятнадцать лет назад они были. Как же вы сохраняете информацию на Фенрисе?
— Для этого существуют воспоминания, — ответил Огвай. — Итак, ты посылал свои прошения. А что потом?
— Я получил разрешение. Разрешение совершить посадку. Получил и координаты. Пропуск был заверен Астартес. Но во время высадки мой шаттл вышел из строя и потерпел крушение.
— Он не потерпел крушение, — возразил Огвай. Он сделал еще глоток чернильно-черной жидкости. — Его сбили выстрелом. Верно, Медведь?
Поблизости, почти у самых ног ярла, зашевелилась груда шкур.
— Это ведь ты его сбил, Медведь?
В ответ послышалось ворчанье.
Огвай ухмыльнулся.
— Вот поэтому ему пришлось прийти к тебе на выручку. Потому что он сбил тебя. Это ведь была ошибка, не правда ли, Медведь?
— Я понял свою оплошность, ярл, и я ее исправил, — отозвался Медведь.
— Если вы все это знали, зачем было спрашивать меня? — удивился вышнеземец.
— Просто хотелось удостовериться, что ты запомнил эту историю, как и я. — Огвай нахмурился. — Но ты не слишком красноречив. Я полагаю, это из-за того, что ты долгое время провел в ледяном ящике и твой мозг все еще не оттаял. Но трудно представить тебя скальдом.
— Скальдом?
— Да, скальдом. Я сам тогда расскажу. Я поведаю эту историю. Гедрат, бывший до меня, заинтересовался твоими посланиями. Он поговорил с Тра, и со мной, поскольку я был его правой рукой, и с другими ярлами, и даже с Королем Волков. Он сказал, что скальд — это здорово. Забавно. Скальд принесет нам новые истории из Вышнеземья и других миров. И он может выучить наши истории и рассказывать их нам.
— И ты думаешь, что я стану это делать?! — воскликнул вышнеземец.
— Разве это не то, что ты намеревался делать? — спросил ярл. — Ты хотел узнать о нас, не так ли? Что ж, мы не собираемся даром отдавать свои сказания. Мы ни с кем не делимся своими историями. А ты показался многообещающим и настойчивым.
— Было еще имя, — напомнил один из воинов эскорта.
Огвай кивнул, и ветеран вышел вперед. Это был долговязый и тощий воин с седыми волосами, синей татуировкой, выступающей за края кожаной маски, и седой, заплетенной в косички бородой.
— В чем дело, Эска? — спросил Огвай.
— Он дал нам свое имя, — сказал Эска. — Ахмад Ибн Русте.
— Ах да, — кивнул Огвай.
— Ярл Гедрат, да упокоится его нить, обладал душой романтика, — продолжал воин.
Огвай усмехнулся:
— Да, это на него похоже. И я такой же. Я был его правой рукой, и он полагался на меня. Он не хотел показаться эксцентричным или слабым, но сердце мужчины иногда может затронуть давнее воспоминание или запах истории. Ты ведь на это и надеялся, верно?
Он смотрел на вышнеземца в упор.
— Да, — подтвердил вышнеземец. — После тысячи посланий я был готов попробовать что угодно. Только не знал, будет ли это иметь какое-то значение.
— Потому что мы глупые варвары? — все так же с улыбкой спросил Огвай.
Вышнеземцу очень хотелось сказать «да».
— Потому что это очень древние и расплывчатые данные, — сказал он вместо этого. — И это было еще до того, как я узнал об отсутствии всяческих записей. Давным-давно, еще до наступления Древней Ночи, до Внешнего Порыва, до исхода людей с Терры, до Золотой Эры Технологий, жил человек по имени Ахмад Ибн Русте, или эбн Росте Исфахани. Это был ученый человек, хранитель, странствующий по миру в поисках знаний и с целью их сохранить. Он обо всем узнавал из первых рук и был уверен, что информация точна и правдива. Из Исфахана, который, как нам известно, находился в Персидском регионе, он добрался до Новгорода, где встретился с руссами. Это были народы каганата Киевской Руси, часть огромной и изменчивой генетической группы, объединявшей славян, шведов, норвежцев и варягов. Он стал первым чужаком, с кем они встретились, и он жил среди них, изучал их культуру и впоследствии писал, что они вовсе не были глупыми варварами, какими их считали прежде.
— Ты усматриваешь здесь параллель? — спросил Огвай.
— А ты разве не видишь?
Огвай фыркнул и потер кончик носа подушечкой большого пальца. Ногти у него были толстые и черные, словно осколки эбонита. На каждом то ли выгравированы, то ли высверлены сложные символы.
— Гедрат видел эту параллель. Ты использовал имя как шибболет.
— Да.
На некоторое время установилось молчание.
— Я понимаю, что меня сюда привели, чтобы ты решил мою судьбу, — заговорил вышнеземец.
— Да, это так. Решать предстоит мне, поскольку Гедрата больше нет с нами и я стал ярлом.
— А… не твоему примарху? — спросил вышнеземец.
— Королю Волков? Этот вопрос вряд ли его заинтересует. В тот сезон, когда ты здесь появился, Этт находился под опекой Тра, и Гедрат выполнял обязанности хозяина. Он приютил тебя по своей прихоти. А теперь я должен выяснить, не придется ли Тра пожалеть об этом. Ты действительно хочешь познать нас?
— Да.
— Это означает познать принципы выживания. И убийства.
— Ты говоришь о войне? Большую часть своей жизни я провел на Терре, в мире, раздираемом конфликтами на пути к восстановлению. Я повидал войну.
— Я имею в виду не только войну, — задумчиво произнес Огвай. — Война — это просто развитие и упорядочение более ясной деятельности — выживания. Проще говоря, иногда бывают моменты, когда для выживания ты должен оборвать жизнь других. Этим мы и занимаемся. И весьма преуспели в своем деле.
— Я ничуть не сомневаюсь в этом, сэр.
Огвай взял свою чашу обеими руками и медленно поднес ко рту, готовясь сделать еще глоток.
— Жизнь и смерть, — негромко произнес он. — Вот чем мы занимаемся, вышнеземец. — Он произнес его прозвище язвительно, словно в насмешку. — Жизнь и смерть, и место, где они пересекаются. В этом месте мы действуем. В этом пространстве мы обитаем. Там вершится вюрд. Если ты хочешь пойти с нами, тебе придется узнать о жизни и смерти. Тебе придется приблизиться к ним обеим. Скажи, подходил ли ты когда-нибудь вплотную к той или другой? Был ли ты в том месте, где они встречаются?
Он слышал музыку. Кто-то играл на клавире.
— Почему я слышу музыку? — спросил он.
— Я не знаю, — ответил Мурза.
Его это не слишком волновало. Мурза сидел за поцарапанным столом и просматривал толстую пачку манускриптов и карт.
— Это клавир, — добавил Хавсер, склонив голову набок.
Стоял прекрасный солнечный день. Белая пыль, поднимаемая артобстрелом, высушила следы вчерашнего дождя и очистила темно-голубое небо, такое же голубое, как обтянутая бархатом шкатулка. Солнечные лучи проникали сквозь выбитое окно и дверной проем, а вместе с ними прилетала далекая музыка.
Прежде это здание занимала канцелярия, возможно, здесь был отдел патентов или юридическая контора, но бронебойный снаряд прошел сквозь верхний уровень навылет, словно пуля сквозь череп. На полу главного офиса, где они сейчас находились, темнели синие пятна чернил из сотен пузырьков, сметенных с полок и разбившихся вдребезги. Чернила впитались и высохли еще несколько месяцев назад. Синий пол гармонировал с голубым небом. Хавсер стоял в пятне солнечного света и слушал музыку. Игры на клавире он не слышал уже несколько лет.
— Посмотри-ка, — окликнул его Мурза и протянул ему пиктер.
Хавсер взял аппарат и вгляделся в изображение, проецируемое на заднюю стенку.
— Качество не слишком хорошее… — начал Хавсер.
— Компенсируй мозгами, они у тебя есть, — оборвал его Мурза.
Хавсер улыбнулся:
— Навид, это самое приятное из всего, что ты мне когда-нибудь говорил.
— Забудь, Кас. Посмотри на пикт. Это та самая шкатулка?
Хавсер снова посмотрел на снимок и сравнил его с различными древними архивными пиктами и справочными чертежами, которые Мурза разложил на столе.
— Она выглядит как настоящая, — сказал он.
— Она выглядит прекрасно, вот как она выглядит, — засмеялся Мурза. — Но я не желаю получить нагоняй, как тогда, в Лангдоке. Мы должны быть уверены, что она настоящая. Взятки, которые мы дали, комиссионные искателю. И расходы на этом не кончились, можешь не сомневаться. Местное духовенство придется убеждать деньгами, чтобы они сделали вид, будто ничего не видят.
— В самом деле? Я-то думал, что они нам благодарны. Мы пытаемся сберечь их наследие, пока его не уничтожила война. Они должны понимать, что мы спасаем то, что они спасти не могут.
— Ты, как никто другой, мог бы знать, что все обстоит гораздо сложнее. Кому это и понять, как не прилежному катарскому мальчику вроде тебя.
Хавсер не клюнул на наживку. Он никогда не пытался скрывать убеждений, привитых ему в детстве. В общине, ставшей ему домом, следовали учению катаров, как, впрочем, и во всех общинах и лагерях, обслуживающих возведение Ура. Город, построенный верующими для верующих. Эта привлекательная идея стала одной из множества подобных идей, которые пытались претворить в жизнь, но они не состоялись и не стали опорой человечества после Долгой Ночи. Хавсер никогда не считал себя ревностным приверженцем катаров, но с бесконечным уважением и терпением относился к идеям людей вроде ректора Уве. А ректор, в свою очередь, никогда не оказывал давления на Хавсера. Он поддерживал его стремление поступить в университет. Много лет спустя, из разговора с деканом факультета, Хавсер почти случайно узнал, что получил стипендию на обучение в Сардисе только благодаря письму ректора Уве главе приемной комиссии.
Без ректора Уве Хавсер никогда не смог бы покинуть общину и Ур и поступить в академию. Если бы он не получил место в Сардисе, он так и остался бы в общине до того дня, когда с западных склонов радиоактивных земель спустились хищники — хищники-люди — и положили конец мечте об Уре.
При воспоминании об этом спасении ему становилось не по себе даже через двадцать лет.
Тема традиций, истории веры и религии всегда интересовала Хавсера, но в это время трудно было верить в любого бога, который никак не давал знать о своем существовании, когда в мире жил человек, заявивший о себе именно таким образом. Все говорили, что Император пресекал все попытки назвать его Богом или как-то по-другому приписать ему свойства божества, но нельзя отрицать и тот факт, что после его возвышения все современные религии в мире постепенно иссякли, словно ручейки под палящим солнцем.
А вот Мурза скрывал свою религию. Хавсер достоверно знал, что Мурза тоже был воспитан в катарской вере. Время от времени они даже обсуждали это учение. Одним из направлений этой веры был милленаризм. Протоверование, давшее начало этому направлению, заключалось в том, что настанет конец света, Апокалипсис, и тогда Спаситель поведет праведников в рай. Да, Апокалипсис наступил. Его называли Эрой Раздора и Древней Ночью. Но Спасителя не было. Некоторые философы утверждали, что грехи и преступления человечества слишком велики и ему отказано в искуплении. Спасение было отложено до тех пор, пока люди не настрадаются, и только тогда исполнится пророчество.
Это утверждение совершенно не устраивало Хавсера. Никто не знал и не мог вспомнить, какое именно из преступлений людей так сильно разгневало бога. Тяжело искупать грехи, если даже не знаешь, в чем они состоят.
Еще ему не нравилось, что в возвышении Императора все большее число людей видят свидетельство завершения страданий.
— Прости. Религию так легко высмеивать, — сказал Мурза.
— Верно, — согласился Хавсер.
— Религию легко обвинять в неадекватности. Груда суеверного хлама. У нас есть наука.
— Есть.
— Наука и технология. Мы настолько просвещенная раса, что не нуждаемся в вере.
— К чему ты все это говоришь? — спросил Хавсер.
— Мы забыли, что дала нам религия.
— И что же это?
— Тайна.
Вот какой аргумент он выдвинул. Тайна. Религии всех народов требовали от своих последователей веры в нечто необъяснимое. Надо было быть готовым принять вещи, которых ты никогда не сумеешь понять, которые необходимо воспринимать только на веру. Тайны, лежащие в основе религий, нельзя постичь, их можно только чтить, поскольку они олицетворяют нашу ничтожность в масштабе космоса. Наука отвергает подобный подход, утверждая, что все должно быть объяснено, а то, что объяснению не поддается, недостойно нашего внимания.
— Нельзя же считать простым совпадением, что в большинстве древних религий существуют предания о запретной истине, об опасном знании. О вещах, которых людям знать не следует.
Мурза умел выбирать слова. Хавсер подозревал, что Мурза с большим пренебрежением относится к вере, в которой был воспитан, чем он сам, хотя Мурза верил, а Хавсер — нет. Но Хавсер все же сохранил уважение к моральным принципам катаризма. Мурза же с большим удовольствием высмеивал тех, кто открыто признавался в своей вере, называя их безнадежными идиотами.
Но он верил, и Хавсер знал об этом. Об этом свидетельствовали маленький крестик, мелькавший под его одеждой, и коленопреклоненные молитвы, совершаемые Мурзой в те моменты, когда он считал, что его никто не видит. За язвительными выпадами Мурза прятал огонек религиозности, который хранил в своей душе, чтобы не лишиться ощущения тайны.
В погоне за тайной Мурза и Хавсер отправлялись в экспедиции, чтобы в самых затерянных уголках мира обнаружить бесценные осколки знаний. Спасенная информация помогала раскрыть тайны, которые, подобно ожогам, остались на ткани коллективного знания человечества после Древней Ночи.
Иногда стремление постичь тайну приводило их к духовным реликвиям. Например, осетинские молельные шкатулки. Никто из них не придерживался веры, которая привела к их созданию, никто не верил в священную силу хранившихся там предметов. Но они оба сознавали важность тайны этих предметов для последующих поколений и их ценность для культуры всего человечества.
Эти молельные шкатулки поддерживали веру в той области Терры, которая за время Древней Ночи превратилась в пепел. Вряд ли здесь сохранились какие-то частицы информации практического значения. Но изучение этих шкатулок, принципов их изготовления и хранения могло рассказать о мышлении этих людей, об их представлении о занимаемом ими месте во Вселенной, где наука становилась все более враждебной.
С улицы послышался какой-то шум, и в потоке солнечного света появилась Василий.
— А, капитан! — воскликнул Мурза. — А я уже хотел послать за тобой.
— Готовы отправляться? — спросила Василий.
— Да, через Старый Город к условленному месту встречи, — ответил Хавсер.
— Наш связник придет с товаром, — добавил Мурза.
Капитан недовольно нахмурилась:
— Меня тревожит ваша безопасность. За последний час активность в этом районе резко возросла. Я получаю донесения о действиях бригады Н по всей долине до самого улья Рожник. Дорога через Старый Город грозит опасностью.
— Мой дорогой капитан, Кас и я всецело полагаемся на тебя и твоих солдат.
Василий улыбнулась и пожала плечами. Этой миловидной женщине было слегка за тридцать, и доспехи Ломбардийского Хорта не могли скрыть женственных линий ее фигуры. Ее правая рука лежала на висящем на плече хромированном четтере. Патронная лента, протянувшаяся от ранца к оружию, отражала солнечный свет. Глаза закрывал огромный щиток из тонированного желтого пластека, похожий на визор летчика. Хавсер знал, что изнутри его поверхность мерцает индивидуальными дисплеями и прицельными графиками. Он увидел все это, когда однажды попросил у нее разрешение примерить щиток. Женщина усмехнулась и, затянув потуже ремешок под его подбородком, объяснила значение каждой метки. На самом деле ему просто хотелось увидеть ее лицо. У нее были потрясающие глаза.
На улице уже собрались солдаты Хорта. Вокс-офицеры со своими тяжелыми заплечными станциями и раскачивающимися антеннами были похожи на огромных жуков. Солдаты проверяли четтеры и мелтеры и делились на стрелковые группы. Желтые визоры отбрасывали яркие блики.
На вершине холма раскинулся непритязательный субулей, уже изрешеченный и основательно разрушенный обстрелами. У подножия, словно сплетение древесных корней, во все стороны расходились древние извилистые улицы Старого Города. С южной стороны до Хавсера доносился грохот обстрела, и случайные снаряды порой с воем пролетали над их головами.
Хавсер и Мурза провели в этом районе уже три месяца, пытаясь отыскать молитвенные шкатулки через сложные цепочки искателей и перекупщиков. По слухам, в этих шкатулках, согласно традициям местного протокрестового поклонения, хранились останки уважаемых личностей, живших до наступления Эры Раздора. В некоторых находили древние бумажные свитки и диски устаревшего формата. Мурзу больше всего тревожили перспективы перевода.
К настоящему моменту они получили две шкатулки. Сегодня, пока военные действия не вынудили их покинуть район, они надеялись добыть третью, и наиболее хорошо сохранившуюся. Реликвия уже шесть столетий находилась во владении и под охраной небольшой подпольной группы верующих, а сделанные девяносто лет назад снимки какого-то антиквара свидетельствовали о ее высокой ценности. Кроме того, в заметках антиквара упоминалось о значительном рукописном материале.
— Мои распоряжения выполнять беспрекословно, — предупредила их Василий, как говорила каждое утро перед отправлением в путь.
За пределами здания они передвигались только в сопровождении эскорта.
— А ты слышишь музыку? — спросил Хавсер.
— Нет, зато я слышала, что у тебя сегодня день рождения, — предупредила их Василий.
Хавсер покраснел:
— У меня нет дня рождения. Я хотел сказать, что лишь примерно могу назвать дату своего появления на свет.
— Этот день указан в твоем биофайле.
— Ты заглядывала в мое личное дело? — удивился Хавсер.
Она напустила на себя равнодушный вид.
— Я за вас отвечаю и должна кое-что знать.
— Видишь ли, капитан, день рождения в моем биофайле был записан воспитавшим меня человеком. Я найденыш, и день рождения может быть когда угодно.
— Угу.
— А зачем тебе это было нужно?
— Просто я подумала, что сегодня вечером, когда покончим с этим дельцем, мы могли бы пропустить по стаканчику за твое здоровье.
— Превосходная идея.
— Я тоже так думаю. Значит, сорок?
— Можешь поздравить.
— Ты выглядишь на тридцать девять, и ни днем старше.
Хавсер рассмеялся.
— Хватит любезничать, — вмешался Мурза.
На его адрес только что поступил еще один пикт от посредника. Это было очередное изображение шкатулки, на этот раз с открытой крышкой. Сам снимок был качественнее, чем все предыдущие.
— Он как будто дразнит нас, заманивает, — сказал Хавсер.
— Он говорит, что шкатулка надежно спрятана в подвале общественного здания в полукилометре отсюда. Она ждет нас. Он согласовал со старейшинами культа условия и размер вознаграждения. Они рады, что шкатулка будет переправлена в безопасное место, пока война не стерла город с лица земли.
— Но все же они не отказываются от вознаграждения, — заметила Василий.
— Это для посредника, а не для старейшин, — пояснил Хавсер. — Рука руку моет.
— Не пора ли двигаться? — резко бросил Мурза. — Если нас не будет на месте через двадцать минут, сделка не состоится.
Василий подала сигнал солдатам.
— А он очень нетерпелив, не так ли? — тихонько сказала она Хавсеру, кивнув в сторону ушедшего вперед Мурзы.
— Да, с ним такое случается. Он боится упустить возможность.
— А ты?
— Между нами есть существенная разница. Я хочу сохранить знания, любые знания, потому что любое знание — это лучше, чем ничего. А Навид, как мне кажется, стремится отыскать решающую информацию. Знания, которые изменят мир.
— Изменят мир? Как это?
— Я не знаю… Может, надеется обнаружить давно утраченные научные истины. Или забытые технологии. Или назовет нам имя бога.
— Я тебе скажу, как вы можете изменить мир.
Она засунула руку в пристегнутую на бедре сумку и вытащила сложенный пополам пикт-снимок. Солнечный день, улыбающийся подросток.
— Это сын моей сестры, Исак. В нашей семье все мужчины по традиции носят это имя. Она вышла замуж и растит детей. Мне пришлось поступить на военную службу. Всю свою зарплату за вычетом необходимых расходов я отсылаю семье. Исаку.
Хавсер посмотрел на снимок и вернул его.
— Да, — сказал он. — Я понимаю, о чем ты говоришь, и согласен с тобой.
Затем они свернули за угол и увидели клавир.
Это была вертикальная модель, у которой не хватало боковой панели. Кто-то по неведомой причине, за исключением того, что инструмент просто уцелел после бомбежки, выкатил его на середину улицы. Играл старик. Стула у него не было, и, чтобы дотянуться до клавишей, ему приходилось сильно сутулиться. Когда-то он, вероятно, был настоящим мастером. Пальцы еще не утратили гибкости. Хавсер постарался припомнить мелодию.
— Я же говорил вам, что слышу музыку, — произнес он.
— Очистить улицу, — через вокс-сеть приказала своим людям Василий.
— Разве это необходимо? — спросил Хавсер. — Он никому не причиняет вреда.
— Бойцы бригады Н даже детей обвязывают отравляющими гранатами, — отрезала она. — Я не собираюсь играть с судьбой, когда на пути этот старик и деревянный ящик, в котором может поместиться небольшой ядерный заряд.
— Справедливо.
Старик поднял голову и улыбнулся подходившим солдатам. Он громко поздоровался и, не закончив пьесу, начал наигрывать другую мелодию. В ней нельзя было не узнать «Марш Объединения».
— Нахальный старикан, — пробормотал Мурза.
Солдаты окружили музыканта и начали убеждать его прекратить игру. Старик пропустил несколько нот, потом сфальшивил и рассмеялся. «Марш Объединения» превратился в веселую танцевальную мелодию.
— Итак, твой день рождения, — сказал Мурза, повернувшись к Хавсеру.
— Раньше ты никогда о нем не вспоминал.
— Раньше тебе не исполнялось сорок, — парировал Мурза. Он запустил руку во внутренний карман куртки. — У меня кое-что для тебя есть. Это просто безделушка.
Музыка смолкла. Солдаты Хорта наконец-то убедили старика отойти от клавира. Его нога отпустила правую педаль. Послышалось металлическое гудение, как будто разматывалась пружина часового механизма, и в клавире сработал взрыватель наномины.
Клавир в одно мгновение исчез, вместе с ним пропал старик, а окружавшие их солдаты вспыхнули, словно головки хлопка. Дорожное покрытие разлетелось вихрем каменных осколков, дома с обеих сторон улицы рухнули, Мурзу сорвала с места ударная волна, его кровь брызнула в глаза Хавсеру. Сам он тоже взлетел на воздух, и в краткое мгновение встречи жизни и смерти перед ним открылись все тайны мироздания.
Огвай решил обдумать свое решение и до тех пор отослал вышнеземца. Наконец по прошествии сорока или пятидесяти часов по его подсчетам, в течение которых он не видел никого, кроме приносившего еду трэлла, на пороге комнаты по приказу ярла появился воин по имени Эска.
— Ог сказал, что ты можешь остаться, — равнодушно произнес он.
— А я… Я хотел узнать, как мне приступить к работе? Есть какие-то формальности? Определенный стиль или принципы для сказаний?
Эска пожал плечами.
— У тебя ведь есть глаза, так? Глаза, голос и память? Значит, у тебя есть все, что нужно.
